Двадцать лет минуло с тех пор, как мать Мария умерла в Равенсбрюке. Сами обстоятельства ее смерти ускользают от агиографов: она не заняла места какой-то другой1, она была отобрана для крематория, поскольку из-за дизентерии и истощения не могла держаться на ногах. Она долго надеялась выжить для служения тому, что, по ее мнению, сделала возможным война, — глубинному примирению между Западом и Россией. Однако в последние недели, меняя свой хлеб на нитки, она — словно ордалию2 — начала вышивать необычную икону, изображающую Божью Матерь, которая держит на своих руках Иисуса, но Иисуса распятого.
Для многих вся ее жизнь была полна лишь соблазнов. Бывшая эсерка, дважды замужняя, она стала христианкой, никогда по сути не переставая ею быть. Она осталась левой интеллигенткой и была анархичной даже во внешнем облике. Ее революционная натура и дружба с евреями шокировали не только правую эмиграцию, но и многих молодых православных, тосковавших по полному, органичному и священному порядку. Эта монахиня, выступавшая против быта большинства монастырей как посредственного Ersatz3 семейной жизни, смущала натуры, увлеченные уединенной созерцательностью и opus Dei4; она же считала, что нужно отказаться от всякого комфорта — будь то литургическое убаюкивание или покой монастырских стен, чтобы в жизни пойти на максимальный риск предельной бедности и неизмеримого стяжания любви. Ради погружения без возврата в «опустошение», в уничижение Бога, ставшего человеком в безумии любви.
Безграничная, бурная и страстная жизненность этой женщины не переставала быть порывом любви, любви, не обретающей мир постепенно, а страдающей и словно расширяющейся до бесконечности в духовное материнство. Словно мать, будучи юной революционеркой, она скрывала от полиции бедных студентов в Ялте, учила читать рабочих Петербурга, в восемнадцать лет импульсивно вышла замуж за интеллигента-революционера, чтобы спасти его от алкоголя и деградации. Александр Блок, которого она любила с мучительным состраданием, просил ее каждый день проходить под его окнами и думать о нем, как думает мать5. Быть может, только во втором замужестве она искала защиту и просто любовь в горниле гражданской войны. Однако вскоре ее материнство, раненное смертью двух любимейших дочерей, воспряло вновь и обрело весь свой смысл во второй евангельской заповеди. «Я чувствую, что смерть моего ребенка обязывает меня стать матерью для всех»6. Позднее она увидит прообраз этой любви в любви Божьей Матери, стоявшей у Креста: Она одновременно созерцала Распятого Сына и своего Бога. Так же и мы, писала она, должны обнаружить во всем человеке образ Бога и в то же время сына, который нам был дан для «со-страдания». Такова тема ее последней иконы, вышитой в Равенсбрюке.
«Мое ощущение ко всем — материнское». Ко всем: к докерам Марселя, к горнякам железных рудников Пиренеев, к душевнобольным, к наркоманам и алкоголикам, которых она ночами убаюкивала в трущобах и приводила к себе, чтобы успокоить, как младенцев. Ко всем: к преследуемым евреям, отмеченным желтой звездой, и к ее соузницам в Равенсбрюке. Насколько перед лицом такой нищеты ей казалось бесплодным избитое противопоставление любви к ближнему и любви к дальнему, конкретного милосердия, то есть встречи двух личностей, и организованного методически общественного дела! Для нее не нужно было противопоставлять, но объединять и умножать. Любовь неразделима. Желавшая каждого любить как сына, она умела действенно организовывать — будь то «Православное дело» с его общежитиями, странноприимными домами и дружескими связями, будь то мирная борьба общественного сопротивления при оккупации, и даже в лагерях рабского труда и смерти — скромные образовательные кружки, где узницы, чувствуя себя полностью свободными, как дар, снова обретали вкус к красоте и мысли.
Мать Мария вписывается в великую православную традицию любви к ближнему, которая выстрадана даже до безумия, безумия во Христе. Известно, что в православном монашестве налаженная традиция движущей силой имеет уединенное созерцание, изнуряющее человека в осуществлении первой заповеди, так чтобы он становился подобием столпа-посредника, соединяющего землю и небо, и чтобы само его существование являлось для общества и мира тайным благословением, выражающимся порой в харизматическом служении «старца». Однако эта традиция постоянно находится под угрозой гордыни и аскетического очерствения, идолатрии подвигов или духовного состояния, презрения к жизни и природе. Она рискует также укорениться в покое и равновесии уединенного киновитства, отгораживающего себя — причем сообща — одновременно от любви к миру и от духовной брани, «более трудной, чем борьба человеческая». Вот почему Сам Бог не перестает ставить под вопрос эту традицию, испытывать ее, даже умалять, являть свидетелей — простых или гениальных, но всегда творцов жизни — полной любви к ближнему. Жизнеописания отцов-пустынников часто показывают Самого Христа, посылающего величайших аскетов учиться у работника, у матери семейства, у разбойника, которые живут, как люди, среди людей, но знают — или, быть может, однажды могут проявить — настоящую любовь к своему ближнему. Смирение, свобода, любовь, безумная стихийность любви в отказе от фарисейства — «это безумие во Христе», которое на Руси XVI века часто приобретало масштабы пророчества и не боялось активно вторгаться в политическую и социальную жизнь…
Жития святых, которые она решила составить7, свидетельствуют о том, что мать Мария сознательно занимает место именно в этой традиции. Подобно русскому народу, любившему известное предание, она отдавала предпочтение святому Николаю, который ценою риска не встретиться с Богом выволок из грязи телегу мужика, нежели святому Иоанну Кассиану, торопившемуся на эту встречу с набожно закрытыми глазами. Ибо Бог был в возчике. Мать Мария любила также рассказывать о Серапионе, египетском монахе древних времен, который для освобождения узника от долгов без колебаний продал Евангелие — единственное свое достояние.
Она жила богословием встречи и 25-й главой Евангелия от Матфея с такой же простой решимостью, как и Бонхеффер. Подобно ему, она вошла в историю организованного общественного сопротивления, отказавшись отделять его от сопротивления военного. Однако по своему мистическому воодушевлению, по своей любви к Распятому и Воскресшему, своему ощущению креста, креста славы как центрального момента истории, по своей открытости не только к действию Духа, но и к сопряженному с ним страданию — в его вздохе, в его невыразимых стонах, наконец, в своей аскетической суровости она остается полностью православной. В действительности она прекрасно знала, что подлинной встречи недостаточно, потому что взгляд бескорыстной любви открывает в ближнем не только образ Божий, но и искажающее его воздействие дьявола. Чтобы эта встреча стала таинством брата, необходимы могущественное заклинание Церкви и очень трудная духовная борьба. Вот почему аскеза встречи, которую она в основных чертах описала в своем очерке «Вторая евангельская заповедь»8, является важным вкладом в христианскую мысль нашего времени.
Эта судьба подводит итог и пророчествует в самой духовной истории Православия. Победоносцев, грозный прокурор Святейшего Синода, для которого она была ребенком, любящей и любимой воспитанницей, учил ее преимуществу любви к ближнему по сравнению с любовью к дальнему. Однако она видит, что он любил человека в ущерб человечеству. Революционеры противопоставляют ей любовь к дальнему, но революция матери Марии покажет, что они любят человечество в ущерб человеку. Русское возрождение вызвало в ней вкус к духовному — будучи революционным, оно никогда не было материалистичным. Но это духовное было анемично — оно не обладало жизненной глубиной или силой социального творчества. Вот почему, преодолевая наши страхи и наши разделения, мать Мария призывает нас к многообразию харизм в полноте любви, которая не забывает материальную и социальную обусловленность человека. Однако эта любовь не забывает также, что нет ничего более ценного, чем подобие человека образу Божьему в свободе и общении. Вот, например, пророческое свидетельство о будущем Православии в СССР: «И пролетарии всех стран соединяются вокруг накрытого пасхального стола», — поется сегодня в популярной советской полуподпольной песне. И мать Мария, которая не проповедовала, но любила, стала в Равенсбрюке другом депортированных русских женщин.
Судьба эта — пророческая и для таинственных отношений Церкви и еврейского народа. Для матери Марии тот факт, что христиане согласны пойти добровольно на страдания и смерть за евреев и с ними, ускоряло приближение эсхатологического момента, когда древний Израиль узнает своего Мессию в Распятом. Ее собрат по служению, отец Дмитрий Клепинин, на вопрос немецкого полицейского о его помощи евреям указал ему на наперсный крест и тихо спросил: «А этого еврея вы знаете?» Отец Дмитрий умер в Доре, подразделении Бухенвальда, 11 февраля9 1944 года. Их общий друг, Илья Фондаминский, один из самых интересных русских мыслителей межвоенного времени, в лагере Компьень просит крещения, но отказывается воспользоваться своей болезнью с целью бегства. Он хочет разделить судьбу своего народа. Он — поистине ревностный еврей в том, что еврейская мистика и молитва Отче наш называют «освящением имени», — погиб в одном из лагерей смерти.
Это было время, когда Константинопольский патриарх просил всех епископов, бывших в его юрисдикции и находившихся в оккупированной немцами Европе, сделать все возможное для спасения евреев.
«Христиане являются преградой между Христом и евреями, закрывая от них подлинный образ Спасителя», — писал незадолго до этого один из друзей и учителей матери Марии, Николай Бердяев. Мать Мария и ее друзья были христианами, которые есть во всех конфессиях и которые во времена великих гонений начинали — в бескорыстном служении — открывать евреям подлинный образ Иисуса.
Жизнь и смерть матери Марии — это пророчества и для нас, православных Запада, для нашей уставшей от пустых формальностей молодежи, которая жаждет любви, не страшится риска и больше не знает, где найти Бога. Бог — в середине, внутри тварей и вещей, в самой плотности материи, в со-страдании и со-творчестве, говорит нам мать Мария, уже в 1915 году пробужденная мыслью Тагора к действенной силе второй заповеди. Церковь есть не что иное, как мир, странствующий на пути к обожению, мир, из которого Церковь творит не столько гробницу, сколько материнскую утробу10. Это требует созерцания, но созерцания творческого, любви, но любви активной, личного сострадания, сострадания самого мучительного, а также воссоздания жизни для того, чтобы даровать людям не только хлеб, но и красоту, готовность к риску и празднику. Вспомним, что мать Мария умела создавать особые места, где бурлила и пламенела жизнь. Эти места она украшала иконами и вышивками, там она беспрерывно писала стихи, а также настоящие «мистерии», еще ждущие своей постановки11. Не активистка, а поэт жизни: в этом осуществляется «святость, которая обладала бы гением» и о которой мечтала ее современница, чья судьба — правда, не достигшая такой же полноты — имеет сходство с судьбой матери Марии. Это Симона Вейль — еврейка, любившая Христа, справедливость, бедность и красоту.
Судьба матери Марии выявляет необычайное разнообразие современного Православия. Эта судьба ставит также весьма реальную задачу как для сегодняшнего, так и для завтрашнего дня Православной Церкви, а именно тех новых форм монашеской жизни, в которых вторая евангельская заповедь заняла бы центральное место. Мать Мария хотела быть монахиней, не столько перенимающей монашескую отшельническую или киновитскую традицию (причем первую едва ли не меньше, чем вторую), сколько выражающей свою полную отдачу Христу безвозвратно, и посвятить себя этому. Она неминуемо оказалась в противоречии с традиционными мнениями. То, чего она хотела, не нам ли дано осуществить? Когда митрополит Евлогий совершал ее монашеский постриг, он посвятил ее в аскетическое жительство «пустыни человеческих сердец». И то, что с тех пор западное христианство искало в малых братствах созерцания и служения, это то, чего в какой-то мере желала мать Мария с большим пылом, c большей творческой силой, с более обостренным, почти анархичным чувством свободы в Духе Святом. Не в этом ли заключается сегодня призыв для православной молодежи? И, конечно, прошли времена для противопоставлений: наряду с традицией великих «молчальников» — источником более, чем когда-либо, необходимым — и питаясь ею, мы нуждаемся в великих творцах любви, в великих творцах жизни для возделывания и оплодотворения «пустыни сердец».
И последнее возражение агиографам. Если мы любим, если мы почитаем мать Марию, то не вопреки ее хаотичности, ее странностям, ее страстным чувствам, но ради них: именно они делают ее живой среди сонма благочестивых и слащавых покойников; неблагообразную и неопрятную, сильную, непоколебимую, цельную — живой.
Ее страстные чувства, ее страстный путь.
Вступительная статья О. Клемана к очередному номеру французского православного журнала «Контакты» (О. С(lément). Dans le désert des cœurs // Contacts. Revue française de l’orthodoxie. Mère Marie (1891–1945). 1965. № 51. P. 170–177). Перевод и примечания игумена Игнатия (Крекшина). Опубликовано в журнале “Вестник РХД” №196. Перепечатка с разрешения издателя.
1 О такой версии смерти матери Марии впервые упоминает К. Мочульский (см.: Мочульский К.В. Монахиня Мария (Скобцова). Воспоминания // Третий час, № 1. Нью-Йорк, 1946. C. 77–78; французский перевод статьи Мочульского был в библиотеке Клемана: Motchoulsky C. Mère Marie Skobtsoff // La Troisième Heure. Fasc. II. Paris, 1947. P. 54); такое же мнение высказывает и Ж. Пери (Péry J. Le martyre de Mère Marie // Contacts. Revue française de l’orthodoxie. Mère Marie (1891–1945). 1965. № 51. P. 56; ср.: Раевский Г.А. Двадцать лет спустя // Русская мысль. Paris, 1961, 1 августа; Гаккель Сергий, прот. Мать Мария. Paris, 1992. C. 258–259, 267). О том, что эта версия долгое время была довольно широко распространена, свидетельствует и запись в «Дневнике» Жюльена Грина: «10 июля 1945 года… Елена Извольская, с которой я ужинал, подробно рассказала мне о матери Марии, православной монахине, жившей во Франции во время немецкой оккупации. Ее любили как святую. Небрежно одетая, “с апостольником всегда набекрень”, говорила Елена Извольская. Она утешала и поддерживала француженок, которых собирались депортировать. Одна из них выкрикнула ей из грузовика: “Вы всегда уверены, что с нами ничего не случится, а теперь вы счастливы не быть на нашем месте!” Она ответила: “Выходите. Я займу ваше место”. Она убедила француженку сойти и заняла ее место; больше о ней ничего не было слышно» (Green J. Journal // Œuvres Complètes. Tome IV. Paris, 1975. P. 839–840). Каковой бы ни была интерпретация смерти матери Марии, свидетельство известного католического писателя говорит о ее почитании уже вскоре после ее гибели.
2 Ордалия (лат Ordalium) — Божий суд. Распространенное, особенно в европейском Средневековье, испытание правоты одной из спорящих сторон посредством огня или воды (см.: Barthélemy D. Ordalie // Dictionnaire du Moyen Âge, sous la dir. Cl. Gauvard, A. de Libera et M. Zink, Paris, 2004 ; Dinzelbacher P. (Hg.), Europäische Mentalitätsgeschichte. Stuttgart, 2008. S. 600 и далее.).
3 Ersatz (нем.) — суррогат, замена.
4 Opus Dei (лат.) — здесь: делание Божье.
5 Оливье Клеман, желавший выявить материнство матери Марии, не совсем точно передает текст ее воспоминаний о Блоке. У матери Марии читаем: «— Знаете, у меня есть просьба к вам. Я хотел бы знать, что часто, часто, почти каждый день, вы проходите внизу под моими окнами. Только знать, что кто-то меня караулит, ограждает. Пройдете, взглянете наверх. Это все» (Мать Мария (Скобцова). Встречи с Блоком (К пятнадцатилетию со дня смерти) // Мать Мария (Скобцова). Воспоминания. Статьи. Очерки. Т. 1. Paris, 1992. С. 45).
6 В беседе с Т. Манухиной мать Мария буквально говорила: «…и вот, когда я шла за гробом по кладбищу, в эти минуты со мной это и произошло — мне открылось другое, какое-то особое, широкое-широкое, всеобъемлющее материнство… Я вернулась с кладбища другим человеком… Я увидала перед собою новую дорогу и новый смысл жизни: быть матерью всех, всех, кто нуждается в материнской помощи, охране, защите» (Манухина Т. Монахиня Мария (К десятилетию со дня кончины) // Кузьмина-Караваева Е.Ю. Избранное. М., 1991. С. 420 и далее).
7 См.: Скобцова Е. Жатва Духа (Жития святых). Вып. 1–2. Paris, 1927 (примеч. О. Клемана). Позднее был опубликован третий выпуск: Скобцова Е. (Мать Мария). Жатва Духа // Вестник РХД. Париж – Нью-Йорк – Москва, 1995. № 171. С. 5–29.
8 В переводе на французский этот очерк опубликован в том же номере журнала, что и данная статья Клемана (см.: Contacts… P. 194–212).
9 На самом деле о. Дмитрий умер 9 февраля.
10 Этот образ был пространно раскрыт матерью Марией в ее эссе «Рождение в смерти», опубликованном в сборнике: Мать Мария. Стихотворения, поэмы, мистерии, воспоминания об аресте и лагере в Равенсбрюке. Париж, 1947. С. 123–134 (примечание О. Клемана). На самом деле в хранящейся в Колумбийском университете рукописи это эссе называется «Рождение в смерть» (за это указание сердечно благодарю Т. Викторову).
11 Мистерии матери Марии «Анна» и «Семь чаш» были поставлены в Париже театральной группой РСХД под руководством Е.Д. Аржаковской-Клепининой в 1998 и 2000 годах и вызвали большой интерес у парижской публики (об этом см.: Т. Е(мельянова). Постановка мистерии «Семь чаш» матери Марии // Вестник РХД. Париж – Нью-Йорк – Москва, 2001. № 182. С. 342–347).