Блог

Понедельник, 15 марта 1976

Длинное воскресенье! Утром служил в храме Христа Спасителя на 71-й улице, потом – трапеза, потом – лекция. Это последний кусок, лучше – лоскуток “русской  эмиграции” первой волны. На нем можно проверить тот закон ее, о котором я не раз думал: закон ее вневременности и иммобилизма. Это даже удивляет! Прежде всего – сама Литургия. Отвыкнув от этого русского эмигрантского стиля, сильнее замечаешь то, что не замечал в детстве. А именно тот “закон”, согласно которому в служении тщательно скрыто все то, что могло бы дойти до сознания верующих, всякое подобие смысла, не говоря уже о молитвах, полная бессмысленность пения (сплошь “концертного”), чтения – абсолютно невнятного, включая Евангелие, и т.д. Но по этому же закону все зато “разукрашено”, завешано всяческой “душевностью” и “сентиментальностью”. На сугубой ектении – имена хористов! На заупокойной – просто поток уже не только имен (Государя и т.д.), но и всяких категорий – “”за веру, царя и Отечество убиенных”… Перед причастием мирян (два человека в первое воскресенье Великого Поста!) старенький дьякон, очевидная душа и “хранитель преданий” этого прихода, минут десять делает объявления: тут и концерт какой-то “одаренной пианистки”, и призыв оказать “моральную поддержку” приходу, записавшись в него и внося 1 доллар в месяц (!), целая “устная газета”. И чувствуется, что для этих десяти минут задушевных оповещений и живет этот дьякон. Можно сказать так: бессознательно, подсознательно, но стиль этот скрывает, замазывает смысл Литургии, Церкви, веры и заменяет его неким общим “чувством”. От вас ничего, так сказать, не требуется, кроме вот этого общего “переживания”, которое действительно, наверное, “помогает жить”. Подлинно “rite de la tribu”[1]. Но сколько это объясняет в сложных взаимоотношениях Православия и “русской души”. И какая во всем этом разлита тонкая гордыня – собою, “русскостью”, душевностью, сердечностью, как не подвержено никакому сомнению! Вот “мы сохранили” и “мы сохраняем”. Нас мало, но мы все такие же… Даже десятки изумительных “постных пирогов”, о которых дьякон извещает (перед причастием), что они “к нашим услугам после Б.[ожественной] Литургии”, даже они становятся героизмом, исповедничеством, свидетельством. И ужас перед намеком на какое-нибудь изменение. Я убежден, что тронь что-нибудь – и они просто уйдут. Это будет уже не тем, к чему они “привыкли”, и потому им совершенно ненужным. Панический, хотя и бессознательный страх перед смыслом.

(…)

Иногда такое чувство, что большинство людей действительно, хотя и неведомо для себя, живут скрываньем от себя – реальности (не только смерти) и что именно в этом скрывании – основная для них функция религии. “В его дремоте не тревожь…”[2]. Именно такая “дремота”, навевание  ее – вся эта Литургия, да и вся эта церковь, в которой среди непонятно сладких слышатся иногда “душевно нужные” слова – “за веру, Царя и Отечество”, “не откладывайте говения до конца Поста”… Слышу, чувствую возражение (слышал его с шестнадцати лет): что же в этом плохого? Ведь вот, действительно, помогает жить… Отвечаю: плохо то, что эта “дремота” так страшно легко оборачивается ненавистью и кровью. Ирландия, Ливан…

Пятница, 9 апреля 1976

Захвачен, восхищен книгой Синявского “В тени Гоголя”. Про нее действительно можно сказать, что она великолепна. И что-то самое главное он уловил несомненно и именно о всей  “религиозной проблеме” Гоголя. Почему это – думал я, читая страницы о “Переписке”, о космическом и светлом смысле смеха и т.д. и вспоминая “благочестивые” книги о Гоголе Зеньковского и Мочульского, – люди, как будто далеко стоящие от “церковности” и “богословия”, обладают часто лучшей богословской интуицией? Не потому ли, что те уже скованы каким-то “заказом”, из всего должны делать “апологетику” и “духовную пользу”? Ужас лжесмирения. Достаточно человеку усвоить ключ “благочестия”, и для него уже необязательны – правда, честность, в нем отмирает чувство удивления и восхищения, критерий подлинности (чего угодно: красоты, искусства, добра…). Больше того – его начинает тянуть на все бездарное, серое, рабье, лишь бы оно было благочестивым. Страшный смысл возникновения “святой воды” в христианстве: что ни покропишь ею, то становится священным и святым. И самое смешное, что никто, даже немцы, не знает, как возникла эта “святая вода”. Ибо в том-то и дело, что возникла она только и исключительно из благочестия, из религиозного (а не христианского) стремления не к Истине, не к Богу, а к “вещественной святыне”. И это значит – из отрицания воды (ибо крестят нас не в “святой” воде, а в воде, которая потому и свята, что восстановлена как вода: жизнь и смерть, мир и небо, причастие и омовение, и именно в этом восстановлении смысл крещального и крещенского освящения воды…).

(…)

Но вот и день Похвалы, в моей жизни – один из “теофорных” дней: та пятница, тысячу лет назад, когда я шел к “Похвале”[3] на rue Daru и… Звучит почти как паскалевская записка. Нет, не было ни “feu”[4], ни “pleurs de joie”[5]. Но прикосновение, которое только потом, постепенно и чем дальше, тем больше – стало светить сквозь всю жизнь. “Радуйся, заря таинственного дня…” Светить именно этой зарей. Тут источник и средоточие всего в моем “лучшем” богословском я.

Великая Пятница. 23 апреля 1976

Великий Четверг: почти весь день в церкви, а в промежутке – подсознательное стремление: не дать полноте этого дня быть тронутой, испорченной суетой, разговорами… После Литургии – любимейшей моей “красной” Литургии – уехал в Нью-Йорк [по делам]. И эта внешняя “суета” не мешает внутренней сосредоточенности, как мешали бы “церковные разговоры”.

На Двенадцати Евангелиях почувствовал, однако, и, может быть, в первый раз с такой очевидностью, несоответствие “антифонов” (Иуда, иудеи) евангельскому рассказу о Страстях. Великая Пятница есть явление Зла и Греха во всей их силе, во всем их “величии”, а византийские “гимнографы” удовлетворяются бичеванием “виновных”. Происходит как бы “отчуждение” Креста. Мы – свидетели. Мы – судьи! Мы “жалеем” Христа и обличаем виновных. Как они смели?! Как они дерзнули?! Наша совесть, однако, чиста, потому что мы знаем, “в чем дело”, и стоим на правильной стороне… Нет, здесь – границы “Византии” или, может быть, лучше сказать – этой службы, выросшей из иерусалимского “историко-топографического” празднования и “воспоминания” Страстей… Пропадает, не чувствуется то, что, по моему убеждению, составляет весь смысл, всю “эпифанию” Великой Пятницы: Христу изменяют, Его предают все – вся тварь, начиная с апостолов (“тогда все, оставив Его, бежали…”[6]). Его предают и распинают – слепота и тьма извращенной любви (Иуда), религия (первосвященники), власть (Пилат, воины), общество (народ). И, “обратившись”, – все принимают Его – “воистину Божий есть сын…”[7]: и сотник, и апостол у креста, и те, кто, бия себя в грудь, уходили с “позора сего”. И вот обо всем этом – ни слова в гимнографии этого дня, сводящей все в нем к “виновным”, исключающей из числа виновных как раз всех, оставляющей “некоторых”. Но потому и  лишающей эту службу ее смысла как явления Зла, суда над ним, победы над ним – сейчас, сегодня, в нас… Слава Богу, однако, что остается само Евангелие, которое и “доминирует” над этой “демагогической” риторикой.

После тяжелой грозовой погоды вчера прохладный светозарный весенний день. Пишу это рано утром, перед уходом на “Царские Часы”. Только бы, на самой глубине, дал он прикоснуться к тому, что он “являет”.

Вчера в поезде, возвращаясь из Нью-Йорка, думал: нужно было бы в виде “prolegomena”[8] написать нечто на тему “Религия и Вера”, причем нужно показать, что религия без веры – идолопоклонство. А вера без религии – очень часто: идеология, то есть то же идолопоклонство. Вот почему – “дети, храните себя от идолов…”[9].

[1] “Племенной ритуал” (фр.).