Понимаете ли вы смысл богослужебных текстов? Большинство воцерковленных людей наверняка ответят: да. При этом никто не станет отрицать, что некоторая трудность в переводе отдельных слов все-таки есть, но так ли это важно, ведь в целом все понятно? На самом деле понятно далеко не все.
В одном московском храме после литургии на Воздвижение прихожане собрались на чай. Встали вокруг стола, приготовились петь кондак празднику: «Возенсыйся на крест волею, тезоименитому Твоему новому жительству щедроты Твоя даруй, Христе Боже…» И тут священник возьми и задай вопрос: «Кто из вас, дорогие друзья, сможет объяснить смысл того, о чем мы сейчас будем петь?» Ответить вызвались многие, но на словах про «тезоименитое жительство» энтузиазм отвечавших быстро угас. Было высказано множество версий того, что за жительство имеется в виду, но ни одна из них не была правильной. В результате оказалось, что смысл кондака, ежегодно повторяемого в храме, не понятен почти никому даже из церковных «старожилов». При этом все были твердо убеждены в том, что прекрасно его понимают. Так можно ли сделать богослужение по-настоящему понятным или это понимание всегда будет иллюзией?
Как перевести то, что не говорится?
Считается, что трудности понимания связаны с тем, что богослужение ведется на церковнославянском языке и, следовательно, переход на русский язык решил бы эту проблему. На самом деле вопрос не сводится к непониманию буквального смысла того, что говорится, и потому далеко не всегда может быть решен посредством простого перевода. Когда некто не понимает намека или анекдота, это вовсе не означает, что намек сделан или анекдот рассказан на незнакомом языке. Для того чтобы достичь подлинного понимания сказанного, часто необходимо обладать значительными фоновыми знаниями, уметь выявлять аллюзии, вычислять то, что прямо не говорится, но подразумевается.
Способы вычисления скрытых смыслов различны для разных языков и культур. Если исходный текст насыщен неявными смыслами и аллюзиями, то при переводе его на другой язык мы неизбежно столкнемся с тем, что сказанное на языке перевода выражает не совсем то (а иногда совсем не то), что подразумевалось на языке оригинала. В этом отношении перевод представляет собой творческую деятельность: переводчик сам решает, должен ли он передавать сказанное по возможности буквально или заменять выражения, которые при буквальном переводе вызывают иные ассоциации по сравнению с оригиналом.
Можно добавить, что в некоторых случаях непонятен уже исходный текст. Так, в посланиях апостола Павла, часто читаемых за литургией, как мы знаем, «есть нечто неудобовразумительное» (см. 2 Петр. 3: 16). Здесь перевод, делающий текст более «понятным», в каком-то смысле исказил бы оригинал.
Кирилл и Мефодий — создатели новых смыслов
Развитые языки стилистически неоднородны. В бытовом разговоре, научной статье, официальном документе, политическом воззвании используются различные варианты языка. Перевод же должен стилистически соответствовать исходному тексту: если исходный текст использует канцелярский стиль, то и переводчик должен ориентироваться на ту же разновидность языка перевода. Если язык перевода не располагает соответствующей разновидностью языка, она создается в процессе перевода.
Соответственно, богослужебные тексты следовало бы переводить на разновидность языка, которая принята в богослужении; если же прежде богослужение на языке перевода не велось, то перевод является шагом к созданию особого «литургического стиля» в данном языке.
По существу переводы святых равноапостольных Мефодия и Кирилла создали славянский литургический стиль, который и явился основой церковнославянского языка. Первоучителям пришлось прививать славянскому языку образную и семантическую систему греческого языка.
Поскольку перевод является творческой деятельностью, церковнославянский текст богослужения, наряду с неизбежными утратами, обогатился новыми дополнительными смыслами по сравнению с оригиналом. Вот один из примеров смелого переводческого решения Мефодия и Кирилла, которое внесло новые штрихи в ряд моментов в богослужении. Как известно, в богослужебных текстах часто сополагаются греческие слова eirene — «спокойствие, мирная жизнь» — и kosmos — «вселенная; миропорядок; человеческое сообщество». В славянском переводе обоим греческим словам, четко различающимся по смыслу, было поставлено в соответствие одно и то же слово «мир». В современном русском языке мы воспринимаем мир — «отсутствие войны, спокойствие, мирная жизнь» и мир — «вселенная; человеческое сообщество» как омонимы. По правилам поздней церковнославянской орфографии (а также дореформенной русской орфографии) они и писались различно: миръ как «отсутствие войны, спокойствие, мирная жизнь»— с «и восьмеричным», а міръ как «вселенная; человеческое сообщество» — с «і десятеричным». Однако исторически оба слова восходят к одному, означавшему нечто вроде «гармонии; согласия», и писалось это слово в древних памятниках одинаково.
В результате новое звучание обрели многие известные отрывки, которые можно слышать на богослужении: «Мир оставляю вам, мир мой даю вам: не якоже мир дает, Аз даю вам» (Ин. 14: 27; из 12 Евангелий); «Мира мирови у Господа просим» (прошение на ектении); «Мир мирови Твоему даруй» (заамвонная молитва). По-гречески, разумеется, никакого созвучия в приведенных примерах нет. В некоторых случаях совпадение звучания позволяет одновременно выразить оба смысла. Например, начинающий ектению возглас «Миром Господу помолимся!». В греческом оригинале здесь используется слово eirene; иными словами, речь идет о молитве в согласии и мирном духе. Однако многие прихожане, слушающие славянское богослужение, понимают этот возглас несколько по-иному: «помолимся вместе, сообща». Не случайно в некоторых молитвословах, напечатанных гражданским шрифтом, но делающих попытку снова различить мир и мір, в этом возгласе форма міром печатается с буквой «і десятеричное». В соединении с исходным пониманием это создает некий нерасчлененный смысл: «все вместе, в согласии и мирном духе». Перевод «В мире Господу помолимся» был бы однозначен с точки зрения соответствия оригиналу, но можно допустить, что форма миром была избрана Первоучителями намеренно. Таким образом, слово мир, выступая в качестве ближайшего переводного эквивалента двух разных греческих слов, обросло новыми смыслами.
Непонятный русский и понятный церковнославянский
Современный церковнославянский язык иначе как в богослужении не используется и, в отличие от большинства живых языков, является стилистически однородным. Перевод богослужения на современный русский язык с его разветвленной системой функциональных разновидностей означал бы попытку создания нового литургического стиля русского языка (поскольку современный русский язык таким стилем не располагает). Однако эта задача натыкается на то препятствие, что в качестве литургического стиля русского языка воспринимается церковнославянский язык, не имеющий иных функций. Это видно, в частности, из словоупотребления, принятого во многих русских приходах за границей. Люди говорят: «В 9.00 служится литургия по-русски, а в 10.30 — по-английски», ничтоже сумняшеся называя церковнославянский язык «русским». При создании нового литургического стиля русского языка не вполне ясно, откуда черпать для него языковые единицы и конструкции.
Конструкции, используемые в русской разговорной речи, обладают совсем иным набором скрытых смыслов, нежели единицы и конструкции оригинального текста. Если бы для русского языка не было альтернативы, то, вероятно, постепенно в нужном контексте слова удалось бы обогатить смыслами, характерными для образной системы греческого и древнееврейского языков. Однако для вновь создаваемого русского литургического языка неизбежно сравнение с церковнославянским языком, и это сравнение почти всегда будет в пользу церковнославянского. Проблема ложного понимания церковнославянского текста чаще всего возникает как раз из-за слишком большого сходства с повседневным русским языком, в котором тождественно звучащие слова могут иметь совсем иной смысл. Перевод богослужения на современный русский язык, позволяя в некоторых случаях устранить непонимание, чреват новыми источниками непонимания или неправильного понимания.
В то же время есть еще один источник непонимания церковнославянского богослужения, который представляется относительно легко устранимым. Речь идет о проблеме восприятия звучащей речи. Нечеткая дикция или звуковые помехи могут препятствовать восприятию; слушатель может что-то недослышать или неправильно расчленить услышанное на слова (иногда неправильное восприятие на слух забавным образом соотносится с представлениями, господствующими в светском обществе — например, когда прошение на ектении о благостоянии святых Божиих церквей воспринимается как «благосостоянии»). В этом отношении дополнение звучащей речи письменным текстом могло бы оказаться чрезвычайно полезным, тем более что в зрительно воспринимаемом письменном тексте можно было бы предусмотреть переводы трудных слов или комментарии к трудным для понимания местам. Возможно, современные мультимедийные средства могли бы позволить выводить текст на некий виртуальный экран и синхронизировать слышимое и читаемое. Это позволило бы участвовать в богослужении и понимать, что происходит, и слабослышащим.
Однако самым простым решением, осуществимым уже сейчас, была бы раздача предстоящим текста службы, причем фрагменты богослужения, повторяющиеся изо дня в день, могли бы быть представлены в виде книжечек, а переменные фрагменты — в виде распечаток.
Кому адресован богослужебный текст?
Возможность иметь перед глазами текст с минимальными комментариями могла бы помочь решить и проблему восприятия адресации. Дело в том, что адресат звучащего текста меняется в ходе богослужения. В некоторых случаях это вполне очевидно и никаких затруднений для понимания не вызывает. Так, когда на ектении хор поет: Тебе, Господи, понятно, что он адресуется к Богу, а когда он, в ответ на возглас священника Мир всем, отвечает И духови твоему, адресатом является священник.
Однако есть случаи, когда уловить смену адресации на слух может быть сложнее. Рассмотрим один из самых известных текстов — псалом 90 в церковнославянском переводе. Первый стих не имеет непосредственного адресата, и человек, и Бог именуются в третьем лице. Так же начинается второй стих, но дальше в нем человеку начинает соответствовать первое лицо, а Богу — второе: Речет Господеви: Заступник мой еси, и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Ничего загадочного в этом нет, это прямая речь человека, предваряемая глаголом речи и обращенная к Богу. Однако возникает вопрос, где эта прямая речь заканчивается: в конце второго стиха по отношению к Богу уже используется местоимение третьего лица, хотя человек продолжает называть себя в первом лице. Начиная с третьего стиха адресатом уже становится человек, который и обозначается вторым лицом, а Богу соответствует третье лицо. Очевидно, это чья-то речь, обращенная к человеку и завершающаяся восьмым стихом.
Но девятый стих снова меняет перспективу: Яко Ты, Господи, упование мое: Вышняго положил еси прибежище твое. В богослужении встречаются и иные фрагменты со сменой адресации. Наличие во время богослужения перед глазами текста, записанного средствами современной графики и пунктуации (т.е. с прописными буквами и кавычками), позволит хотя бы частично решить и проблему восприятия адресации таких фрагментов.
А вы правильно понимаете кондак празднику Воздвижения?
Вознесыйся на Крест волею, / тезоименитому Твоему новому жительству, / щедроты Твоя даруй, Христе Боже, / возвесели силою Твоею верныя люди Твоя, / победы дая нам на сопостаты, / пособие имущим Твое оружие мира, / непобедимую победу.
Перевод: «Вознесенный на Крест добровольно, соименному Тебе новому народу милости Твои даруй, Христе Боже; возвесели силою Твоею верных людей Твоих, подавая нам победы над врагами, в помощь имеющим от Тебя, оружие мира, непобедимую победу».
Алексей ШМЕЛЕВ, завотделом культуры русской речи Института русского языка РАН