Писательница Нина Берберова когда-то писала: «Я нахожусь в центре тысячи возможностей, тысячи ответственностей и тысячи неизвестностей». Как человеку не дезоренитироваться в такой ситуации, не испугаться этой ответственности и рисков, не соблазниться делегировать свою свободу кому-то другому, как в «Легенде о великом инквизиторе»? Можно ли учиться свободе? Что собой представляет «школа свободы»? На эти и другие вопросы отвечают прекрасные отечественные философы, живущие сейчас в Израиле, супруги Татьяна Алексеевна Чайка и Виктор Аронович Малахов.
– В книге Светланы Алексиевич «Время секонд хэнд» один из интервьюируемых говорит с горечью: «Нас никто не учил свободе». Что значит учить/учиться свободе? Кто был вашими учителями свободы?
– В.А.Малахов: Я как преподаватель могу констатировать, что в последние десятилетия желающих «учить свободе» у нас, к худу ли, к добру, предостаточно. При этом «свободу» на практике часто подменяют развязностью, эгоистической напористостью. У меня самого нет конкретных методических рекомендаций для «школы свободы». Но я думаю, что если ты сам внутренне свободен, то это неизбежно будет заразительно для тех, кто тебя окружает.
Мне бесконечно приятно вспоминать моих «учителей свободы», которым я очень многим обязан. Прежде всего, хотел бы вспомнить своего родного дедушку, Павла Андреевича Малахова. Он был добрым, сильным, решительным и очень искренним человеком. Дедушка был директором завода. Лето наша семья часто проводила в тех местах, где находился его завод. Мы с ним много гуляли, собирали в лесу грибы. Для меня, маленького, очень важно было чувство защищённости, покоя рядом с человеком, который тебя беззаветно любит и бережёт твой внутренний мир. С ним можно было просто бродить молча, думая о чём-то своём. У немецкого философа Мартина Хайдеггера есть различение двух видов заботы: заботы, которая хочет тебя заместить, вытеснить, решить за тебя все твои проблемы, – и заботы, берегущей простор для твоей свободы, твоего самостоятельного развития. Даром такого типа заботы обладал мой дедушка.
Прошли годы. Незаменимой школой свободы оказался для меня киевский Институт философии. Я очень любил и люблю это заведение и считаю величайшей удачей то, что мне довелось в нём проработать более сорока лет. Помню, каким потрясением для нас, выпускников философского факультета начала 70-х гг., было оказаться после университета в Институте философии: здесь господствовало совершенно иное качество человеческих отношений. В тогдашней университетской среде царил, как бы то ни было, дух авторитаризма, в Институте же нас мгновенно окружила атмосфера сопричастности, взаимного уважения, дружбы. Здесь мы впервые себя по-настоящему ощутили взрослыми людьми, с мнением которых считаются. Учителем свободы для меня был недавно скончавшийся директор Института Мирослав Владимирович Попович, человек интеллигентный, энергичный, общительный, обладающий великолепным даром понимания других людей. Он доверительно и проникновенно учил нас не смущаться неизбежных огрехов молодости, верить себе и сохранять преданность духу истины. Мирослав Владимирович, его коллеги и друзья открыли для нас своеобразный «гамбургский счёт» гуманитарного профессионализма, не зависящий ни от каких идеологических веяний и прочих привходящих обстоятельств. Он вселял в нас уверенность, что есть сообщество, для которого этот счёт первостепенен, и что в наших силах к кругу таких людей приобщиться. Его кончина – это невосполнимая утрата и боль.
Не могу не вспомнить Вилена Сергеевича Горского – для нас с Татьяной Алексеевной он был и учителем, и старшим товарищем по философскому ремеслу. Татьяна Алексеевна опубликовала сборник интервью («Я прожил счастливую жизнь (Цикл интервью Т.А. Чайки) – Авт.), которые брала у Вилена Сергеевича в последние годы его жизни. Это был удивительный человек со светлой и спокойной душой, мягкий, отзывчивый, трудолюбивый. В одном из интервью Татьяна Алексеевна, имея в виду исследования Горского в области духовной культуры Киевской Руси, спросила его, кто из святых Киево-Печерского патерика ему ближе. Вилен Сергеевич без колебаний назвал имя преп. Феодосия Печерского, олицетворяющего в галерее печерских подвижников идеал смиренномудрия. У самого Вилена Сергеевича этот дар смиренномудрия, несомненно, был.
Т.А.Чайка: От себя добавлю, что Вилен Сергеевич в любой ситуации был предельно естественен.
К «учению свободе», как и к воспитанию любых личностных качеств, приложимо, я думаю, наставление преп. Феодосия Печерского: уча, учи нравом, а не словом. В этом смысле, те, кого я бы назвала своими учителями свободы, не «учительствовали», а просто были рядом. В первую очередь, это мои родители, Алексей Иванович Чайка и Бася Борисовна Пан, люди очень разные по характеру, образованию, роду деятельности, но беззаветно любившие друг друга и меня, свою единственную дочь. Должна сказать, что от рождения я видела плохо, точнее говоря, не видела почти ничего, и в этом изначально для меня была заложена, казалось бы, неотвратимая перспектива несвободы. И вот, главнейший урок, который «преподали» мне мои родители, – это то, что и в моём положении существует множество возможностей постижения мира, возможностей, которые без их каждодневной помощи мне было бы чрезвычайно сложно или невозможно для себя открыть. Так, папа мой учил меня различать пение птиц, вообще быть внимательной к миру звуков родной природы. Моё первое ощущение свободы было связано именно с разнообразием таких сокровенных возможностей. Его неизбежным дополнением явилось понимание того, что человеческие возможности не безграничны, и это само по себе не является недостатком, это нормально – и нужно быть чутким к тому, какие возможности для тебя открыты.
Вообще, свобода и внутренняя непринуждённость – это вовсе не то состояние, когда тебе кажется, будто ты всё можешь, и для твоей воли не существует границ. Помните знаменитый вопрос, который не давал покоя Родиону Раскольникову: тварь я дрожащая или право имею? – так вот, от подобных душевных терзаний подлинная свобода как нельзя более далека. Свобода неотделима от смирения, она предполагает в человеке открытость другим людям и миру в целом, способность учиться, бережно вникать в сокровенные возможности бытия… Один из разделов своей монографии «Поэтика ранневизантийской литературы» С.С. Аверинцев озаглавил «Мир как школа». Убеждена, что за этим названием для Сергея Сергеевича стояла не только историческая реальность, которую он исследовал, но некое целостное отношение к жизни, оказавшееся для меня, как, наверное, для многих читателей Аверинцева, необычайно притягательным. Впечатление от текстов Аверинцева у меня впоследствии укрепилось благодаря кратким, но незабываемым эпизодам живого общения с ним. Так что Сергея Сергеевича я без колебаний назову одним из своих учителей свободы.
Наконец, отвечая на ваш вопрос, хотела бы упомянуть представителей иудейской духовной традиции, имеющей, на мой взгляд, первостепенное общечеловеческое значение. Есть в этой традиции, среди прочего, оригинальное учение о ступенях праведности и греховности. Если, двигаясь по ступеням праведности вверх, человек восходит к полной невозможности совершать зло, то в степенях человеческого падения выявляется удивительное различие: «грешник, которому плохо» и «грешник, которому хорошо». Именно последнее состояние представляет собой крайний предел греховности. Самое страшное – это когда в своём «непринуждённом» действии ты теряешь чувство сопротивления жизни, когда твоя свобода утрачивает нравственные тормоза и совесть тебя уже больше не мучит. Не заставляет ли это вспомнить простую русскую поговорку, которую в своё время приводил ещё В. И. Даль: «Коль нет души, так что хошь пиши»?
Виктор Аронович в предыдущем своём интервью упоминал книгу Э.Левинаса «Трудная свобода». Книга эта в основном посвящена именно иудейской традиции в понимании свободы. И вот, обращение к этой традиции также стало для меня незаменимым нравственным уроком.
– С. С. Аверинцев в одной статье пишет об опасности «педагогики» свободы, которая часто приобретает насильственные формы. Эту же опасность отмечает и один из ведущих современных философов Чарльз Тейлор, когда рассматривает проблемы толерантности в мультикультурном обществе. По вашему мнению, как можно избежать превращения воспитания свободе в насилие?
– В.А.Малахов: По этому вопросу ограничусь таким вот общим соображением. Представим себе плоскостное отображение какого-нибудь реального ландшафта или вообще любого достаточно сложного трёхмерного объекта. Понятно, что отдельные детали этого объекта, этого ландшафта, в трёхмерном пространстве вольно сосуществующие друг с другом, на отображающей их плоскости будут накладываться и заслонять одна другую. В переводе на язык человеческих реалий такое взаимоналожение и взаимный заслон и означают насилие. Современные авторы (например, Томас Фридман) зачастую с непонятным мне энтузиазмом пишут о том, что-де компьютерные технологии освобождают мир от постылого измерения глубины и мир становится «плоским». Подобное «оплощение» реальности, поскольку оно действительно имеет место, приводит к тому, что различные интересы, ценности и способы человеческого существования, в условиях традиционной культурной трёхмерности защищённые спасительной взаимной дистанцией, входят в лобовое столкновение – либо так, либо иначе!
Между моей свободой и свободой других, между нашей культурой и другими культурами всегда существовали и будут существовать определённые «точки несовместимости». Важно принимать во внимание факт их наличия и, по возможности, не сталкивать их друг с другом, не нагнетать взаимоисключительность между ними. А для этого весь уклад совместного человеческого бытия должен быть достаточно глубоким, достаточно разветвлённым, достаточно многомерным и многообразным, чтобы каждый мог чувствовать в нём себя защищённым и более или менее свободным. Парадоксально и в то же время поучительно, что фестивальный задор мультикультурализма и постмодернизма оборачивается на наших глазах всеобщим нарастанием напряжённости в мире. Честно говоря, не хотелось бы дожить до времён новой, более изощрённой тоталитарности – а порой кажется, что до неё рукой подать. Словно в тумане с палубы корабля – до приблизившегося к нему айсберга.
– В одной из дискуссий с атеистами харьковский православный богослов А.С. Филоненко заметил, что «свобода нужна просто как условие любви». На ваш взгляд, почему несвободный человек не способен любить?
– В.А.Малахов: В принципе, к суждению Александра Семёновича я готов присоединиться. У меня к нему только будут три примечания.
Примечание первое. Проблема соотношения свободы и любви вызывает у меня некоторые ассоциации с кантовским пониманием долга и свободы. По Канту, свобода является трансцендентальной предпосылкой морали, но именно сознание долга открывает человеку, что он – свободное существо, обусловливает его стремление к свободе. Подобная ситуация и с любовью. Именно любовь свидетельствует о предпосылочной свободе человека, именно благодаря опыту любви человек может по-настоящему пожелать свободы.
Во-вторых, то, что свобода является условием любви, не лишает её собственной ценности. Здесь возможна аналогия с Аристотелем. Согласно древнегреческому философу, добродетель необходима для достижения блага, но это не означает, что сама она лишь средство. Нет, она важна и сама по себе. Так же и со свободой – в отношении к любви она и условие, и самоценность.
Наконец, в-третьих, напомню то, о чём мне уже доводилось говорить: смысл основных духовных состояний человека не исчерпываются никаким их философским истолкованием. Как любовь, так и свобода всегда глубже, содержательнее, чем мы их себе представляем.
Т.А.Чайка: Я думаю, свободу невозможно рассматривать вне контекста таких человеческих свойств, как взаимозависимость людей друг от друга и всесторонняя уязвимость каждого в пространстве совместного бытия. Эти свойства могут осознаваться как тяжкое бремя, как нечто, что нужно преодолеть. И только любящие способны понять эту взаимозависимость и уязвимость как благо, как возможность подлинной свободы. Нелюбящие будут одержимы страхом зависимости от Другого, риском насилия над собой. Без любви свобода демонична, разрушительна. XX век выявил эту закономерность сполна.
– Свободу часто связывают с правдой. Однако, например, были мыслители, достаточно осторожно относившиеся к правде. Например, Достоевский писал о том, что одна правда без «нежности» несправедлива. Насколько вы согласны с такой позицией?
– В.А.Малахов: Жажда правды – одно из фундаментальных стремлений человека. Без стремления к правде человеческая жизнь задыхается. Но правда часто бывает жестока. Когда-то я написал статью «Соблазн правдоискательства» (В.А.Малахов. Уязвимость любви. Киев: Дух і літера, 2005. С. 151-160), там я пытался показать, что из правды, как и из свободы, достоинства и т. д. нельзя создавать кумиров. Потенциальную жестокость правды хорошо передаёт русский язык. Слово «правда» неспроста созвучно словам «гульба», «вражда», да и «расправа», в нём явственно ощущается нечто безлично-властное, разгульно-жестокое. Вот придёт некто власть имущий и начнёт чинить «правый» суд и расправу… Во имя правды совершались и сейчас порой совершаются чудовищно жестокие вещи. Но если возьмём Писание, то увидим, что больше правды – любовь. Разумеется, любовь не может обойтись без правды, но только она и способна открыть нам подлинную правду о человеке – чисто рациональным путём, без любви, человека постичь невозможно.
Жена моя, Татьяна Алексеевна Чайка, долго занималась исследованием древнерусской агиографии. Благодаря ей и я понемногу знакомился с житийной литературой. Общей предпосылкой, основой агиографического письма является убеждение, что агиограф должен обладать любящим взором, дабы проникнуть в суть жития святого. На уровне общепринятого «здравого» смысла всё вроде бы предстаёт в совсем ином свете: нужна-де бесстрастная нелицеприятная объективность и т.д. Однако путь к подлинной, глубокой объективности открывает именно любовь, эта истина знакома и богословам, и философам. Нужна сердечная сопричастность другому человеку, чтобы лучше его постигнуть, узнать настоящую правду о нём. Таково соотношение правды и любви; думается, оно глубже, чем соотношение правды и нежности. Бывает ведь и «нежная» жестокость, не менее губительная, нежели жестокость брутальная. Нежность, кстати, сама по себе – незаменимый элемент нормальной человеческой жизни, и наше время испытывает очевидный её дефицит.
– В Евангелии мы всё-таки находим слова Христа: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин.14:6). Различаете ли вы понятия «правда» и истина?
– В.А.Малахов: Отвечу без претензий на оригинальность. Истина, как известно, определяется соответствием наших представлений действительности. Правда – по сути, то же соответствие с точки зрения социальных и нравственных требований, которые из него вытекают. «Земля вращается вокруг Солнца» – истинностное суждение. «Но это же правда, что Земля вращается вокруг Солнца» – значит, я должен быть верным этой истине, отстаивать её, исходить из неё в своих поступках. Принципиально важно, что как правда в христианском её понимании очищается и совершенствуется любовью, так и истина вообще – верой в Господа, отнесённостью к Его Я. «Я есмь путь и истина и жизнь»…
– Возможна в земной жизни пресловутая шмемановская «свобода от идолов» или к ней можно лишь стремиться?
– В.А.Малахов: Увидь я людей, абсолютно свободных от идолов, и случись у меня при этом шляпа, я бы непременно её перед ними снял. Для каждого человека свобода в таком понимании – бесконечная задача, которую нужно решать вновь и вновь. Эта проблема выдвигалась и в истории философии. По крайней мере, со времен Фрэнсиса Бэкона философия ставит перед собой задачу борьбы с идолопоклонством всякого рода. Задача эта актуально и сегодня.
В идеологической и политической сфере, в повседневном словоупотреблении мы то и дело встречаем некие «сверхценные» выражения и идеи, словно бы окутанные ореолом непогрешимости. Например, среди гуманитариев ныне наблюдается такой некритический пиетет перед словом «миф». Я, в частности, как-то слышал из уст одного уважаемого украинского литературоведа, что миф – это-де большая правда, чем сама правда. Понятие мифа, действительно, очень важно, но необходима же трезвая, разносторонняя оценка его функций и, особенно, роли в сегодняшней жизни. Также необходима критическая философская работа и с понятием «нация», например. Не хотелось бы мне, чтобы и из понятия свободы творили очередного идола, а такая тенденция тоже есть.
– Митрополит Каллист Уэр, рассматривая отличия человека от других творений Бога, называет четыре основные «черты» человеческой личности: «Свобода, благодарение, общение, возрастание». Что, на ваш взгляд, главным образом выделяет человека из природного мира и делает «венцом творения»?
– В.А.Малахов: А вправе ли вообще современный человек смотреть на себя как на венец творения? Думаю, сегодня необходимо общечеловеческое смирение в этом плане.
Сформулируем вопрос иначе: что делает человека человеком? Я бы сказал – человечность в конкретном нравственном значении этого слова. Это не тавтология. Показательно, кстати, что целостное выражение того, что делает человека человеком, обозначается в русском языке термином, имеющим отчётливый нравственный смысл. Человечность понятие содержательное, она, например, не тождественна гуманизму. Гуманизм может быть бесчеловечным, и наоборот, практики человечности зачастую весьма далеки от идеологии гуманизма. Если наш мир когда-нибудь лишится человеческого присутствия, то произойдёт это не вследствие очередной технологической революции, наступления царства роботов и пр., а из-за того, что носители разума окончательно утратят человечность, перестанут поступать по-человечески. Человечность в нынешних условиях чрезвычайно уязвима; по правде говоря, всех нас нынче должен был бы объединить своего рода императив сохранения человечности. Последняя плановая работа, которую я вместе с моими коллегами выполнял в киевском Институте философии, как раз и была посвящена практикам человечности. Ведь человечность важна прежде всего практически.
– Многие мыслители (от Августина Блаженного, Дионисия Ареопагита до о.Александра Шмемана) отмечают, что христианское понимание свободы не противоречит идее иерархичности мира. Не могли бы вы пояснить эту связь свободы и иерархичности, или она надумана?
– В.А.Малахов: Вопрос сложный. Я не очень люблю термин «иерархия», но, мне кажется, то, что современный человек теряет чувство духовной вертикали, высоты и глубины бытия, не может не вызывать беспокойства. Под воздействием информационных технологий, да и всего уклада нынешней жизни атрофируется ощущение дистанции, необходимое для духовного развития личности.
Но есть другая сторона проблемы. Для христианства крайне важен опыт непосредственности, «прямизны» общения человека с Богом. Знаменитый библейский вопрос «Где ты, Адам?» (Быт.3:1) как раз и обозначает парадигму такого непосредственного Богообщения. Речь не о «выравнивании» позиций Бога и человека, а о настоятельности общения «лицом к лицу». Мне кажется, недаром Отцы Церкви так боролись с субординационизмом, с возвышением ипостаси Бога-Отца над ипостасями Бога-Сына и Бога-Духа Святого. [Субординационизм (или субординатизм, от лат. sub — под, ordinatio — упорядочение) — учение о неравнозначности и соподчинённости ипостасей Троицы в ранней христианской теологии (II-III века), согласно которому Сын-Логос и Дух Святой происходят от Бога-Отца и подчинены Ему. Отвергнуто Константинопольским собором 381 г. – Прим. авт.]
У датского философа Сёрена Кьеркегора есть такое смелое заявление: либо каждый индивид в своём непосредственном бытии имеет прямое отношение к Абсолюту, то есть Богу, либо «всё пропало», всё теряет свой смысл.
Наконец, у затронутой нами проблемы имеется ещё и третья сторона. Для общения принципиальное значение имеет то, кто именно для нас на самом деле находится на переднем плане – наш собеседник или собственное наше Я. Либо я обращён к Другому, пытаюсь его понять, войти в его неповторимый мир – известный русский мыслитель Алексей Ухтомский называл такую установку «доминантой на лицо Другого». Либо же Другой для меня – по сути дела, лишь средство самоутверждения. Равенство коммуникативных позиций – в реальном общении вещь производная. Человеку так или иначе приходится в диалоге выбирать между «своецентризмом» и «другодоминантностью», как именовал эти установки общения другой видный мыслитель-диалогист Генрих Батищев. Также для общения очень важна, по Батищеву, совместно признанная его участниками «ценностная вертикаль»: какие ценности сообща ставятся нами выше, а какие – ниже. Когда существует согласие относительно подобной «ценностной вертикали», общение оказывается конструктивным.
Отвечая на ваш вопрос, хотелось бы затронуть и тему благоговения. Способность благоговеть перед высоким – признак, я бы сказал, человеческой нравственной нормы. По словам В.С. Соловьёва, человек призван стыдиться низкого, сострадать ближним и испытывать благоговение перед тем, что его превосходит. Враждебная культуре благоговения развязность – слишком яркая черта современной нашей жизни, чтобы обходить эту тему молчанием.
– В чём принципиальное отличие соотнесения себя с внешней цензурой и с внутренней самоцензурой?
– В.А.Малахов: Если абстрагироваться от предсказуемых негативных коннотаций термина «цензура», то я отметил бы следующие моменты.
Понятно, прежде всего, что засилье цензуры противоречит правам человека, дурно влияет на состояние культуры и т. д. Но есть ведь безусловно вредная, губительная информация, распространению которой попустительствовать нельзя: детская порнография, пропаганда наркотиков, инструкции по организации террористических актов и проч. Я понимаю, что для властей всегда может существовать соблазн расширить этот перечень за счёт более сложных, неочевидных ситуаций и зайти в практике запретов слишком далеко. Так, например, получается, когда одна точка зрения на определённые исторические события объявляется единственно правильной, а другие попадают под запрет. Думаю, естественным, как бы то ни было, является положение, когда в обществе царит дух состязательности между смелостью и предприимчивостью авторов и осмотрительностью контролирующих инстанций. Укрепление демократических институтов, информационная революция, распространение социальных сетей и т. п. существенно влияют на характер и методы этого состязательного процесса, но не изменяют, мне кажется, его принципиальное существо.
В самоцензуре сегодня часто видят лишь проявление несвободы, затравленности и т. п. Между тем человек, который реализует своё право на публичное, ответственное высказывание, должен уметь себя контролировать. Есть, например, интимная лексика, а есть лексика порнографическая. Художественное высказывание предполагает интимное общение автора и адресата произведения искусства (зрителя, слушателя, читателя). Реабилитация интимной лексики общения очень важна, и роль искусства в этом плане переоценить невозможно. Сейчас, однако, существует тенденция подменять интимность вульгарностью. Искусству вменяется чуть ли не в обязанность черпать «истоки вдохновения» на свалке языковых отходов. Ну, мы говорим о самоцензуре, здесь каждый решает за себя.
Есть ещё один момент – моя самоцензура перед лицом Другого. Например, я знаю кого-то как явно недостойного человека. Но вот я общаюсь с его родителями, которые самозабвенно его любят. Буду ли я лишний раз напоминать им о его непорядочности? В разговоре мы всегда должны учитывать, кому мы адресуем свою речь. Вообще, вопрос о том, можем ли мы желать, чтобы было высказано то, что нам сказать неодолимо хочется, – вопрос далеко не безосновательный: это элемент нашей человеческой ответственности.
Беседовала Анна Николаенко (Голубицкая)