Блог

Отец Александр, какова должна быть, на ваш взгляд, концептуальная основа перевода (что должно быть сохранено, что выделяется как главное и т.д.)?

Протоиерей Александр Борисов: Мне кажется, что в основе должен быть тот же принцип, который был положен учителями словенскими Кириллом и Мефодием: чтобы язык был понятен тем, кому проповедуется Евангелие. Понятен нашему, в данном случае русскому, населению. Ведь получается, по-моему, парадоксальная ситуация: мы чтим память Кирилла и Мефодия, но их дело продолжаем, в сущности, формально, стараемся сохранить тот церковно-славянский язык, который существовал в девятнадцатом веке. При этом надо сказать, что уже в девятнадцатом веке в нашей церкви, конечно, был совсем не тот язык, который был при Кирилле и Мефодии. Древние переводы многократно подвергались редакциям, изменениям, русификации. Я сам видел книги, которые были изданы в восемнадцатом веке, и там были некоторые слова, которые в наше время звучат неприлично, и они были заменены на  слова более, так сказать, благозвучные. Так что полагать, что мы сохраняем какой-то особый древний язык, это, конечно, иллюзия.

Другое дело, что наша церковь представляет собой многомиллионный организм, и, конечно, в нем есть разные люди с разными культурными предпочтениями, и для кого-то церковно-славянский язык особенно близок и дорог, потому что человек на нем научился молиться, на нем научился понимать слово Божье. Поэтому я думаю, что здесь должен быть какой-то плюрализм. Скажем, в монастырях и в приходах, которые это предпочитают, могут служить только на церковно-славянском языке, как оно есть сейчас, а какие-то приходы могли бы, с благословения священноначалия, пользоваться  другим текстом.

И вот здесь, я думаю, должен доминировать  принцип не перевода, а русификации, потому что, на самом деле, бывает немного странно, когда слышишь русский перевод слов, скажем, богослужебных молитв, которые совершенно понятны и на церковно-славянском. Здесь как бы нет такой необходимости. Цель одна – чтобы текст был понятен тем, кто его слушает. Так что, если останутся некоторые архаичные древние слова, это не страшно: мы же оставляем слово “аллилуйя”, мы же не заменяем его. Мы оставляем слово “аминь”, тоже древнееврейское слово, мы его не заменяем, оно всем нам понятно. Хотя, скажем, со словами “живот” – “жизнь” у меня связано такое впечатление, что  когда речь идет о “животе”, то это что-то абстрактное, далекое, а когда речь идет о нашей жизни, это то, что происходит с нами каждый день, то, чем мы живем, и это мы Христу Богу предадим.

Так что я думаю, что две основные задачи – это понятность языка и, принцип не перевода все-таки, а русификации, с тем, чтобы церковный язык сохранил какие-то свои особенности. Думаю, что для большинства верующих это будет более приемлемо, чем полный  перевод.

В церковно-славянском варианте богослужебных текстов присутствует ритм, он определенным образом гармонизирован. Думали ли вы об основах гармонизации перевода?

О. Александр: Конечно, ритм хорошо бы сохранять. Всегда можно находить соответствующие слова. Я делал, например, перевод утренних и вечерних молитв, мы издаем их русифицированный текст параллельно с церковно-славянским текстом. И я старался, чтобы ритмика сохранялась. Не знаю, насколько мне это удалось, но многие из тех, кто пользуется этими текстами, говорят, что удалось вполне. Хотя, конечно, тут могут быть разные суждения. Но, поскольку дается параллельный церковно-славянский текст, то человек всегда может пользоваться таким изданием и как справочником, если встретит непонятное слово.

Какая форма обсуждения вариантов перевода богослужебных текстов, по вашему мнению, является наиболее адекватной?

О. Александр: Это вопрос, конечно, очень трудный. Как всей церковью это обсуждать? Ведь при обсуждении любой проблемы невозможно придти к какому-то решению, если ее обсуждает слишком большое число людей. Я думаю, что здесь, наверное, нужно, во-первых, исходить из того, что могут быть разные степени русификации. Вполне представимо существование, скажем, двух-трех вариантов: богослужение как есть, целиком на церковно-славянском языке; русифицированное богослужение; и, наконец, миссионерские службы, рассчитанные на детей, на людей, которые впервые переступают порог храма, на заключенных, которые сидят в тюрьме и т.д. Исходя из этих двух-трех вариантов уже, соответственно, выбираются переводы. Можно рассматривать те переводы, которые уже сделаны, например, перевод владыки Ионафана, который Вы упомянули. Конечно, важно, чтобы сохранялось многообразие. Чтобы ничто ни в коем случае не навязывалось, чтобы служили по русифицированным текстам те приходы, которые готовы к этому, которые сами просили на это благословение. И сама жизнь что-то нам покажет. Я думаю, что некоторое многообразие форм вполне допустимо в рамках многомиллионного организма Русской православной церкви. Но, это, конечно, мое мнение, священноначалие может смотреть на это дело иначе. Мой голос – голос рядового священника.

Каким вы видите будущее православной церкви в контексте  языковых изменений в богослужении?

О. Александр: Я вижу несколько – два-три – допущенных с благословения священноначалия варианта. Церковно-славянский язык, скажем, в монастырях или в таких приходах, которые это выбирают, вариант русифицированный и вариант миссионерский для детей, для молодежи, для служения в тюрьмах, в каких-то походных условиях – там, где это будет сочтено возможным и благословлено.

Собственно, язык всегда развивается, любой язык – и литературный, и разговорный. Если мы сравним язык семнадцатого века и язык Пушкина, то это – разные языки. Именно гений Пушкина дает язык девятнадцатому веку. Язык Толстого, язык Тургенева, Горького, Чехова – это уже двадцатый век. Сейчас – другой язык. Поэтому и церковь наверное, должна, сохраняя что-то как безусловно незыблемое, тем не менее допускать, какие-то новые формы, учитывая потребность тех, кому мы проповедуем Евангелие. В этом убеждает пример проповедников – Николая Японского, Стефана Пермского, Германа Аляскинского – они же переводили на местные языки. Наша задача проще – нам не надо  переводить все на русский язык, потому что церковно-славянский все-таки достаточно близок к нему, и поэтому вполне достаточно русификации путем замены малопонятных слов.

Беседовали Виктория Волкова и Илья Пральников / СФИ