Уже трудно припомнить, когда именно различные описания кризиса человеческой личности, или, как говорят, «идентичности», вошли в наш речевой обиход. Кажется, все вокруг нас на свой лад говорит о том, что человек оказывается перед опасностью, исходящей от него самого. С давних пор он состоит лояльнейшим подданным империи коммуникаций как некой деспотически хаотической сверхдержавы, по виду кем-то даже и управляемой, на самом же деле живущей по собственным, неписаным, не зависимым ни от кого законам. Дымящееся варево из разных «политик», утопий, викторин, мифов, товаров, желающих быть купленными, продуктов, умоляющих быть съеденными, вместе с горами цветастых, грудастых или мускулистых телес, производимых на фабриках спорта или соблазна, словно материализуется и застывает на наших глазах в новой породе людей, которая эту смесь и производит.
Информация, выбрасываемая в мир из неисчислимого количества скважин, утрамбовывается в компактный тесный мирок, но всегда не такой, каким замышляли его строители. Лицо земли меняется в нас самих, раскрываются секреты энергий, могущих убивать и животворить, генетический код, едва расшифрованный, вот-вот станет объектом манипуляций, клонирование человека с сегодняшнего утра стоит уже на повестке дня… К вечеру, глядишь, можно будет уже заказывать пол будущего ребенка, а завтра-послезавтра, договорившись с пробиркой или uterus’ом, взятым взаймы, включать в заказ нужный талант нашему эмбриону, а также будущие деловые качества с прилагающимися к ним «убеждениями», кому какие по средствам. Но при этом всякая новая победа человеческого интеллекта несет в себе вызов, с которым ему все труднее справляться. Словно весь мир, видимый и невидимый, становится оттиском человеческой мысли, ее образом, структурой, системой, создаваемых для того, чтобы сделать сущее частью некого анонимного, планетарного, мыслящего манекена. Этот субъект со дня рождения занят выработкой интеллектуальных механизмов, способных все лучше служить каким-то помимо него поставленным целям. Но как только эти механизмы создаются, они ускользают из-под его власти. Утверждая свое господство над творением, наша цивилизация отделяется или, как любили говорить лет 30-40 назад, «отчуждается» от своих собственных изделий и затем в лице своей элиты находит особый вкус в пессимистически скорбных и умных речах о своем отчуждении.
Все это известно уже десятилетия.
Человек упрямо хочет стать большим, чем он есть, его страсть к овладению миром есть не что иное, как желание заключить в себя всякий подвластный ему фрагмент вселенной. Разумеется, кроме нескольких наполеонов, украсивших собой человечество, такое желание не сожигает нутро всякого скромного члена социума. Но как говорит Апостол: уже не я делаю то, но живущий во мне грех (Рим. 7,17). Грех, живущий в каждом из нас, обнаруживает себя в этом противостоянии человеческого субъекта как покорителя и завоевателя и пред-стоящего ему сотворенного «другого», становящегося неотъемлемой частью нашей субъективности. Не случайный индивид, не обремененнный семьей госслужащий, но всеобщая воля, как сказал бы Гегель, проявляет себя в спонтанном, всякий раз принимающем новые формы проекте сведения космоса к провинции какого-то глобального я, к частной собственности коллективного мозгового аппарата. А от дерева познания добра и зла, не ешь от него, ибо в день, а который ты вкусишь от него, смертью умрешь (Быт. 2,17). Почему не ешь, если заповедь, данная перед тем, была обладать землею и всеми тварями? Первая экзегеза исходит от «интеллигентного» змея, и она в конце концов оказалась по-своему верной и справедливой: в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши… (Быт.3,5).
Мы помним, что было потом.
Предполагаю, что прародители наши не были полными слепцами и до беседы со змеем, и если глаза их и вправду открылись, как предрекал им лукавый провидец, то открылись не для того, чтобы просто видеть неподвижность вещей и движение ветра, но для того, чтобы поедать его глядением, пожирать воображением, пользующимся глазами как орудиями, зубами, челюстями. То, что открылось глазам, словно оказывалось в их владении, становилось глиной, рабочим материалом для ваяния, необозримой пищей для ума, как бы дичью, подстреленной глазами и не способной убежать от ловца. Бог сотворил мир безоружным для наших глаз, беззащитным перед любым насилием и прежде всего насилием взгляда и разума. Да простит мне Отец, если я осмеливаюсь касаться Его замысла, но не нес ли в себе запретный плод секрета того познания, предназначенного еще прежде создания мира (1Пет. 1,20), которое Он затем собирался даровать людям в Своем Слове? Но Бог не стал мешать змею опередить Его, предоставив творению право выбирать самому. И тот предпочел сам овладеть полнотой доступного ему познания, а не получить ее в качестве благословения и дара. Укравший яблоко вырвал то, что могло быть его наследием, сделав с той поры всякое добытое им знание военным трофеем. Он захотел поставить себе на службу Слово Божие, не ведая о нем, еще до того, как оно открылось и воплотилось. Вкусив плод познания добра и зла, Адам стал «плотью» сего плода, обреченной тлению. Отныне его материальные и интеллектуальные захваты будут возрастать до бесконечности, беспредельно увеличивая его власть, которая приводит к рабству у того господина, который есть он сам.
Эта автономия освобождающего и порабощающего нас изнутри знания была точнее всего сформулирована в немецкой классической философии, как она сложилась два века назад, и прежде всего в идее тождества субъекта и познаваемого им объекта. Познающее так поглощало познаваемое, что уже принимало себя за «одну плоть» с ним, за единую трансцендентальную сущность. Веществом, «мякотью» познания служил сам язык. «Забавное завершение: язык призван упразднить Другого, приводя его к согласию с Самотождественным» (Э.Левинас, Избранное: Тотальность и бесконечное. М., 2000, стр 106.). На снежной вершине своей, в опьянившем себя самого «объективном» субъективизме Гегеля всякое познание разворачивается как самосознание некого спекулятивного и фиктивного Я, именуемого «Абсолютным Духом» или чистой Идеей, порождающей мир из себя самой и в себе же его познающей. Все это потом понизится и приземлится в марксизме, а затем осуществится в виде пародии в режиме Научного-материалистического, т.е. Истинного Сознания, сотворяющего фикцию «разумной действительности» из головы ЦК (а «неразумную» загоняющего в подполье, тлен и гулаг). Впрочем, вполне логично, что демиург самопорождающих концепций низвергнулся на землю со своих ледяных высот и оказался во чреве экономической теории, собравшейся перевернуть землю. Может быть, Маркс и нащупал какой-то нерв истории и сумел ударить по нему, за что «демоны глухонемые», вызванные им из-под земли, отомстили трагическим фарсом его 70-летнего триумфа. Весь коммунистический опыт стал грандиозной кражей со взломом в доме Евангелия. Но ограбленный разбойниками, се, оставляется вам дом ваш пуст, так что добро его не досталось ни им, ни потомкам их. Завершилась одна из бесчисленных авантюр «плодов просвещения», которые бывали и в прошлом, только размахом масштабней, насилием покраснее.
После ее краха змеиный проект овладения всей доступной нам реальностью с помощью знания, набирающего свою мощь, разумеется, никак не был отменен, напротив, только скорректирован и улучшен. План этот уже не зависит от чьей-то дурно направляемой воли (тайных лож, всемирных заговоров, сионских мудрецов), он реализуется вне нас, помимо нас и направляется неутолимым голодом, всегда ищущим запретного, где-то скрытого от нас плода. Всякое открытие, проливающее свет на порядок вещей во вселенной, становится пищей, утоляющей голод и разжигающей его вновь и вновь. Человеческий разум освобождает знание, заключенное, некогда «произнесенное» в творении, как бы износит его вовне, но это извлеченное из вещи знание само становится вещью-в-себе, которая во что-то воплощается и оживает. И, ожив, уже действует по своей автономной логике, каковы бы ни были идеи или намерения ее открывателя. Всякое наше проникновение в природу вещей застывает как некий слепок с сущего и присущей ему разумности, словно становится продолжением нашего духа, но духа скорее анонимного и всеобщего, а не индивидуального. Потому что всякая человеческая истина, будь она философской, строго научной, социальной, поэтической, или музыкальной, носит духовный характер. «Человек – это воплощенный дух», – сказано где-то у о.С.Булгакова, но этот дух двойственен. Он никогда не бывает нейтральным по отношению к Творцу человека, верует ли он в Него или нет. Каждая истина, открытая или созданная нами, носит на себе тень мятежа, противления или послушания, следы гордости, горечи или любви. Она может быть закрытой, агрессивной, убийственной или откровенной и спасающей. Вызов человеческого знания заключается в этой скрытой оппозиции, когда истина-для-себя человека стремится подчинить истину-в-себе Бога.
Однако там, «где опасность, таится спасенье», как говорит Гельдерлин.
Конечно же, вовсе не в простом отрицании абстрактного, научного, исторического или метафизического знания следует искать нам освобождения от его неискоренимой двойственности (что было бы просто нелепостью, неким кафтаном amish people (американская секта, приверженцы которой носят костюмы 17 века и не принимают ничего, что явилось позднее), напяленным на современное мышление), но в выборе новой духовной ориентации. Ветхий Адам, живущий в нас, все менее способен справляться со всеми победами своей мысли и техники без участия Нового. Ибо без Меня не можете делать ничего (Ин. 15,5) и менее всего – познавать. Все, что открывается человеческому разуму, предлагается или приносится ему в изначальной премудрости творения – во Христе, Который и сегодня держит все словом силы Своей (Евр. 1,3). И то, что высвечено мыслью, названо человеческим словом, должно быть Христу возвращено. И прежде всего научные и философские наши познания. Вместо того, чтобы создавать новые интеллектуальные построения для расшифровки мировых загадок, нужно сперва научиться читать их в Слове, сотворившем их и продолжающем соучаствовать в их бытии и беге во времени, т.е. не изобретать, но разгадать их в Нем самом. Всякий подлинный научный поиск, откликнувшийся на заповедь наполняйте землю и обладайте ею (Быт. 1,28), – ту землю, которая была тогда раем, – должен начинаться духовным усилием, направленным на соотнесение познания с тем Смыслом, из которого все… начало быть. Нет, автор не заманивает никого на воскресную проповедь, речь идет об ином. Путем Слова, которое мы носим в себе, следует найти и неизвестную, ускользающую от нашего разума дорогу премудрости, наполняющей небо и землю.
Семен Франк писал: «Заранее очевидно, что Бог может открываться человеческой душе, но не может, скажем, животному или камню; ибо уже само восприятие откровения есть некая активность, предполагающая соответствующие способности разума и воли» (С нами Бог. Париж, YMCA-PRESS, 1964, стр 142.). Со всем чувством духовного родства, связующим меня с автором этих слов, я вынужден сказать «нет» сему постулату (имеющему, впрочем, за собой долгую историю). Камни и звери давно уже вопиют о том, что давно нам пора покончить с этой неуемной гордостью ослепленной собою души, принимающей себя за единственную восприемницу откровения Божия. При творении Бог говорил со всеми вещами, и каждая из них по-своему услышала Его. «Вообще везде мы видим царство мысли,… даже в бездушном камне и песчинке» (Св.Иоанн Кронштадский, Моя жизнь во Христе. Том 1. Ютика, США, 1988, стр. 7-8). Все, что создано, призвано быть и явить собою эту мысль. Подлинное познание – отклик первоначальному призванию, диалог между сообщниками, встреча у стола Господня, перекличка логосов, вложенных во все сущее.
Конечно, у каждой из тварей разные возможности и способы донести свой ответ. Но кто нам внушил, что нам известны все на свете языки Откровения? Разве мы способны уловить все голоса в природе, которыми наши дальние, «безъязыкие» братья и сестры по Шестодневу беседуют с Отцом? Если мозговая деятельность необходима человеку как привилегированному собеседнику для утверждения своего первенства перед животным или травой, то и они откликаются Откровению строением своих тел, «программой» их развития, образом существования, ибо все это выражает их контакт с любящей мыслью, вызвавшей их из небытия, и многим еще, чего мы не знаем. Всякое познание есть обмен приношений или открытие неведомой истины в той, которая изначально раскрыта. Мы познаем, по сути, то, к чему Бог подзывает нас голосами Своих тварей, «деятельность» которых в том и заключается, чтобы принести свою весть Тому, Кто сотворил их Своей премудростью.
И если опасность исходит от слова человеческого (в любых его видах – информации, мысли, расчета, замысла, проекта, формулы), исцеление и спасение может явиться из того же источника. Возможен иной подход, при котором всякое наше знание становится отражением Слова, когда оно не налагает себя на что-то, но открывает себя в качестве отпечатка, оставленного дождем Откровения, падающего на мир, видимый и невидимый, и омывающего всякое существо. Мы входим в мир для того, чтобы впитывать эти капли присутствия Божия в мире, «обогащать» их, наполняя собственной жизнью. Познавая не-Я, человек прежде всего должен уметь расшифровывать самого себя, научиться читать в себе то, что Бог «произнес» в нем или оставил в безмолвии. Для начала же следует отказаться от привычки продавать слова на вес по мере их пригодности, пользоваться ими только для купли-продажи информативных сигналов, а затем вступить в школу общения Слова.
Бог повсюду оставил Свои семена: в вещах, в сердцах и помышлениях, и все это однажды может стать доброй почвой и принести свой плод во Христе. Есть древнее учение мужей апостольских об оплодотворяющем слове («logos spermaticos»), которое скрыто повсюду, заложено в природе, во всяком искусстве.
В каждом колосе –Тело Христово,
В каждом теле – распятый Господь,
– как говорит Анна Ахматова, и здесь за словами слышен опыт русского мученичества XX столетия. Такое видение и есть подлинное познание, которое в сущности есть хлеб наших глаз, священная трапеза, для нас приготовленная; конечно, ею можно утолять волчий голод, но можно и принимать ее как причастие, даруемое Логосом, который есть во всяком растущем колосе, всяком живом и распятом теле. Познание может расти как колос, как дар, приносимый к жертвеннику, хотя в наших руках он чаще всего становится лишь объектом, отправляется в бессрочную ссылку отчужденных вещей. Всякое приобретенное знание несет в себе отклик голосу Божию во множестве его смыслов и речей, сказавшихся в вещах. Их можно принять лишь при обмене дарами, в Евхаристии мысли, приношении всего нашего существа.
Бог, многократно и многооборазно говоривший издревле отцам в пророках (Евр. 1,1), мог ли вдруг умолкнуть после воплощения самого Слова? Стал ли Он нем после той непостижимой истории, которой мы живем «в последние дни» сегодня, которой выпало жить отцам и предстоит жить детям после нас? Весь мир во всех его структурах, формах, образах, людях, вещах, стал Его речами, каждая клетка человеческого тела, всякое растение исповедует на свой манер вложенное в них Слово и «восстанавливает» Его. Всякая живая клетка приносит Богу свою песнь славы, боли, бытия. Всякое дыхание да хвалит Господа (Пс. 150,6). И хвала его может стать моделью всего познаваемого нами.
Собираюсь ли я предложить здесь иную, улучшенную теорию познания? Сохрани Бог! Я говорю лишь о науке, которой учит Евангелие, о слепоте видящих и видении, которое дается невидящим, о глазах, которые отказываются повиноваться змею и начинают прозревать тайны Царства Божия. Тайны могут скрываться под всяким кустом. «Что нужно кусту от меня? – спрашивает Марина Цветаева, вдруг встревоженная его зрительным прикосновением.
А нужно! Иначе б не шел
Мне в очи, и в мысли, и в уши.
Не нужно б – тогда бы не цвел
Мне прямо в разверстую душу…
С «разверстой души» начинается познание скрытого Царства вещей, оживотворенного дыханием Божиим. Оно вливается и в нас, становится нашей тайной, нашим знанием. Дыхание же вседержителя есть научающее, – говорится в славянском переводе книги Иова (32,8). Познание заключается в том, чтобы это научающее в себе открыть, сосредоточить на нем наш взгляд и слух, позволить ему заговорить в нас. Бог дал людям способность вновь и вновь учиться у Своих тварей, раскрывать разумеющим сердцем вложенное в них слово. Познание может научиться читать мысли вещей как некоторые провидцы, одаренные благодатным, легким даром, научаются читать мысли людей. Они воспринимают их как образы, имеющие свой цвет, свое движение, свою глубину.
Два вида разума живут в человеке: разум-хищник и разум-причастник. Два типа знания добывают они: обладание и приношение, которые то и дело сталкиваются в невидимой брани. Однако в этой «воли к власти», живущей в нас, нет никакой непобедимой фатальности. Всякое научное открытие может явиться служением Богу, приоткрывающему тайны Своего Царства. Сама наука может стать соработничеством Слову, рожденному однажды Благословенной в женах. И потому возможен и другой вид знания, которое рождается в отказе от обладания: знание-отклик, ведение как молитва, познание, ставшее причастием тайнам. В этом знании человек возвращается к самому себе, во всякой вещи открывая дар, говорящий о любви Отчей.
Сегодня мы стоим на перекрестке нашей цивилизации, немного времени осталось для обдумывания. Либо человек обратится к тому откровению, которое непрерывно продолжается в творении, либо навсегда он будет взят в плен изготовленными и выпущенными им на свет хищными истинами, как говорит Хайдеггер, сделается игрушкой собственных изделий.
Но человек становится человеком благодаря технике, возражает Ортега-и-Гассет. Верно, но посредством техники он может и потерять себя. Техника – в самом широком смысле – сегодня делается его мыслью, его «идолом», протезами его тела, заменителем его поступков, суррогатом его удовольствий, частью его мозга. Техника стремится (и ничуть не скрывает своих намерений) в конце концов заменить его. Разве в прошлом столетии мы не видели, как красная и черная идеократия (примитивная форма техники как отчужденного знания и его языка) полностью подменяла собой народы и страны?
Может быть, кто-то еще помнит некогда знаменитый XI тезис Маркса о Фейербахе? Позволю себе переиначить его: до сих пор философы только и делали, что изменяли мир, но вот настала пора его наконец открыть.
Открыть, значит возвратить Отцу.
Из книги “Взыскуя Лица Твоего”