Блог

Церковь соборно не определила, на каком именно уровне непонимания догматических категорий Святой Дух отходит от человека. Зато об этом с решительностью высказываются хомяковские тексты. “Для римлянина, как и для протестанта, потеряла свое высокое значение молитва: утилитарный рационализм разъединил человека с его братьями и его Создателем. Для римлянина, как и для протестанта, утратили свой глубокий смысл таинства”[10], – пишет Хомяков. Но разве он – воспользуюсь пафосом Шестова – влез в душу всех без исключения католиков и протестантов и убедился в том, что их сердца и умы лишены жизни Христовой в молитве и Таинствах? Должен подчеркнуть, что здесь не идёт речи о том, что догматика не важна и не нужна и не имеет значения для духовной жизни христианина. Здесь со всею силою высвечивается вопрос “из другой плоскости”: Церковь – это доктринальная абстракция? Или Церковь – это реальное общение Бога с людьми; и Бог, несмотря на то, что люди родились в неправославных странах, милует и жалеет их, внимает их молитвам, приобщает их к Себе в Таинствах? Не утверждает ли своими выкладками Хомяков, что Бог может действовать только так, как Ему предписывает отвлечённая метафизика? Для сравнения приведу мнение святителя Феофана Затворника о лютеранском причащении: “в какой мере благодать Божия присуща этой церкви – не наше дело судить. Может быть, здесь приложимо слово Господа: по вере вашей буди вам (Мф. 9, 29). На сколько веруют, на столько и получают“[11].

Ещё одно подтверждение того, что Хомяков рассуждает исключительно абстрактно, он как будто не видит жизни – следующая его фраза: “Западное христианство… совершило самоубийство; оно перестало быть христианством, с тех пор как перестало быть Церковью; оттого, что приняло самую смерть в свои недра, когда решилось заключиться в мертвой букве”[12]. Раз формально отпадение от чистоты догмата должно влечь за собой пресечение Духа – значит, так оно и есть, рассуждает Хомяков. А то, что к XIX в. и Римская Церковь, и Протестантизм вовсе не разрушились, как предприятие и дело от человеков (Деян. 5, 38), но существовали и жили своей жизнью, выявляя любовь Христову порой больше и яснее, чем неповреждённые православные – этого Хомяков просто не замечает, как будто он живёт на другой планете. Вот яркий пример. Хомяков пишет: “для римлянина Св. Писание сделалось официальным, государственным документом… Иное дело – мы; нам дано видеть в Писании не мёртвую букву, не внешний для нас предмет и не церковно-государственный документ, а свидетельство и слово всей Церкви”[13]. Писалось это в то время, когда Священного Писания не было ещё на русском языке, а эти самые “мы”, то есть русские православные бюрократы, всячески препятствовали св. Филарету Московскому добиться перевода.

Чрезвычайно спорное положение, встречающееся в хомяковских текстах – наделение Церкви некоей самостоятельной личностностью. “Второй Никейский Собор объявил, что Церковь, как личность живая, одушевленная Духом Божиим, имеет право прославлять Божественное величие словом, звуком и образом”[14]. “Церковь – живая личность”: это очень по-русски; и Вл. Соловьёв наделял человечество неким личным бытием. На практике из этого следовало (и до сих пор это так в российской жизни), что человеческая личность нивелируется; есть то, что выше неё. Сначала Церковь, потом человечество, потом пошло государство, диктатура пролетариата и т.п. – всё это одного поля ягоды. Это не христианство. Только единство личности и Христа, единство личностей во Христе и составляет Церковь. Для того-то и нужны земные институты Церкви, чтобы – не подчинять личность отвлечённой метафизике и не подавлять личность, а обеспечить человеку это единство на практике. “Церковь – организм“[15], говорит Хомяков; да, но с оговорками. Почка или печень не обладают личным бытием; они не сознательны и не свободны, а только лишь функциональны. Аналогия Церкви и организма условна: органическое единство человека со Христом и во Христе с другими людьми – то, что и именуется Телом Христовым – вовсе не то же самое, что функционирование организма. Части организма всего лишь “служебны” для целого; но в Церкви человек не может быть служебным.

И, наконец, самое характерное рассуждение. Хомяков признаёт: “запад издавна свободен, богат, могуществен, просвещён. Восток беден, тёмен, большею частью порабощён, весь целиком погружён в невежество. Пусть так; но сравните в этих двух областях, которых политические судьбы и теперь так различны, сравните в них обнаружения христианства… Протестантский мир – вместо жизни мы находим ничтожество или смерть… Романизм – молчание или ложь; ничтожество или признаки духовной смерти, выступающие при первом покушении придать себе вид церковной жизненности… Религиозная мысль всего мира теперь при нас”[16]. Пусть у нас всё вкривь и вкось, но мы – истинная Церковь. А католики и протестанты, в силу заведомого полагания их вне Церкви, не имеют ни любви, ни даже добросовестности веры[17]. Спрашивается, на каком основании делаются такие выводы? Ни Священное Писание, ни соборные определения Церкви не изнесли суд над католиками и протестантами – а Хомяков и его многочисленные прямые и непрямые последователи заняли место Бога и судят людей. Вообще позицию судьи тексты Алексея Степановича заняли изначально: мы встречаем в них укорение западных исповеданий в том, что основа их существования – ненависть против Восточной Церкви[18], утверждение, что по этой причине уразумение Церкви становится почти невозможным для Латинян и Протестантов[19]… Это ли – то “обнаружение христианства“[20], о котором пишет Хомяков? Нет; это – метафизика гордыни (разумеется, в гордыне я ни в коем случае не обвиняю самого Хомякова, а только лишь ту метафизику, выразителем которой он, а ещё более – его последователи, вольно или невольно явился). Именно к гордыне приводит эллинистическая отвлечённость экклезиологии от практического выявления веры и поставления второго в зависимость от первого. По сути это катастрофическое помрачение и отказ от христианства, попрание яснейших заповедей Божиих. Накликанный в том числе и гордостью славянофильства ХХ век посрамил эти отвлечённые выкладки.

Совсем иную экклезиологию мы видим у Иоганна Арндта. Несколько слов об этом выдающемся человеке. Родился он 27 декабря 1555 г. в анхальтском городке Валленштедт. Учился в Виттенберге, Страсбурге и Базеле; собирался стать медиком, но, занявшись изучением Писания, с 1583 года посвятил себя пастырскому служению. Скончался он 11 мая 1621 года на посту генерал-суперинтенданта люнебургского города Целле. Для понимания места, занятого в истории христианской мысли этим лютеранским автором, значение которого гораздо шире его конфессиональной принадлежности, необходимо сказать о том, что лютеранство в первые десятилетия своего существования было озабочено преимущественно догматическими вопросами; сама же христианская жизнь, церковная и духовная практика отходила на второй план. В Лютеранской Церкви конца XVI века стал остро ощущаться недостаток именно той духовности, на постулировании которой и стоял первоначальный протестантизм – духовности, зиждущейся на личной, индивидуальной, глубиннейшей связи человека с Богом. Этот недостаток и восполнил Иоганн Арндт. Он написал получившую широчайшее распространение, в том числе и в России, книгу “Об истинном христианстве”, в которой говорил о внутренней, сердечной жизни человека во Христе и именно её ставил во главу угла церковной жизни.

Арндт отводил богословские споры и различия на второй план. Но это не было догматическое безразличие, неприемлемое для церковных людей. Понять эту “надконфессиональность” можно только в контексте той эпохи: это было противостояние тому, что за догматическими схоластическими спорами исчезала суть христианства – жизнь во Христе. Парадоксально, что Иоганн Арндт, будучи лютеранином, объективно восстановил святоотеческую традицию. Арндт ссылается как на авторитет на многих отцов – Иринея Лионского, блаж. Августина, свят. Амвросия, преп. Макария Великого, свв. Киприана Карфагенского, Василия Великого, Иоанна Златоуста и на других древних и современных ему Отцов-мистиков. Не удивительно, что из-за этого многими своими протестантами-современниками Арндт обвинялся “в ереси”.

Какова же экклезиология Иоганна Арндта? Он очень мало говорит о Церкви и очень много – о жизни во Христе. Вот что он пишет: “Чистое учение и истина святой христианской веры должны быть непременно оправдываемы и защищаемы против расколов и еретиков… Против них должно писать, проповедывать и оспаривать их ради соблюдения чистого учения и истинной религии, как то повелевает апостол Павел, чтобы обличать и препобеждать противящихся здравому учению (Тит. 1, 9). Но в наши дни из этого сделали злоупотребление, так что за множеством жарких споров, опровергательных проповедей, сочинений и возражений совсем забыли христианскую жизнь, истинное покаяние, благочестие и христианскую любовь, как будто христианство состоит только в прениях и написании всё большего количества дискуссионных книг, а вовсе не в том, чтобы спасительное Евангелие и учение Христово обращать в святую жизнь… Без истинного покаяния и святой жизни никто не может быть просвещён светом истины… Истинное познание и истинное исповедание Христа и чистого учения состоит не в одних словах, но в деле и святой жизни. Какое может быть истинное познание Христа, если делом не являют этого познания?” И далее – ключевая фраза для Арндта: “кто проповедует учение Христово, а не являет Его жизнь, тот проповедует Христа только несовершенно. Воистину, кто не следует Христу в жизни, тот не следует Ему и в учении“[21].

Как видим, этот взгляд совершенно обратен хомяковскому. Если Хомяков считает, что несоблюдение доктринального учения автоматически лишает христианина силы веры и любви, то Арндт, напротив, вопрошает: “Как без святой жизни можно соблюсти истину чистого учения?[22]” Для Хомякова “чистое учение” существует само по себе, где-то в метафизическом пространстве. Если человек родился в том месте земли, где это учение формально содержится – то его христианство автоматически будет “подлинным”, пусть, как пишет Хомяков, оно и не будет проявляться в делах (“Восток беден, тёмен, большею частью порабощён, весь целиком погружён в невежество. Пусть так;.. но религиозная мысль всего мира теперь при нас”[23]). Если же человеку не повезло, и он не приобщён “епархиям и патриаршествам греческим”[24] – не поможет ему ни его вера во Христа, ни его любовь. Что это, если не эллинская “идея”, “Афины” в чистом виде? У Арндта учения и веры не существует метафизическим образом, самих по себе; они являются как следствие святой жизни – то есть выявляются на практике, вне которой существование христианства как только лишь учения бессмысленно.

Итак, кто ближе православному экллезиологическому видению – Хомяков или Арндт? Хомяков, отринув рационализм, остался в парадигме этого самого рационализма, или точнее “эллинизма”, отчего его богословствование приобретает некую двусмысленность. Хомяков о Церкви говорил очень поэтически, доходя до наделения Церкви самостоятельной личностностью (не отсюда ли берёт начало русская софиология?); но в этой своей поэзии он практически отказал инославным в том, что они христиане. Кто соблюдает весь закон и согрешит в одном чём-нибудь, тот становится виновным во всём (Иак. 2, 10). Система, включающая в себя гордыню, не может быть верной. Арндт же практически ничего о Церкви не говорит, а говорит, причём вовсе не претендуя на “преодоление рационализма”, о жизни во Христе – и тем являет подлинную экклезиологию, ибо Церковь и есть жизнь во Христе. Церковь выявляется и созидается как следствие жизни во Христе. И это гораздо ближе к Православию с его “иерусалимским” восприятием религиозной жизни, нежели хомяковские поэтизирования о Церкви.

Экклезиологическое видение Иоганна Арндта мне представляется очень важным сегодня. Евангелие явно показывает нам (не всякий, говорящий Мне: “Господи! Господи!”, войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного. Многие скажут Мне в тот день: Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие. – Мф. 7, 21-23; многие придут с востока и запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небесном; а сыны царства извержены будут во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов. – Мф. 8, 11), что формальная принадлежность к Церкви не является определяющей для жизни во Христе (ещё раз подчёркиваю, что этим вовсе не отрицается важность и необходимость церковности). В настоящее время в православной среде преимуществует хомяковский подход: формальная принадлежность к Церкви важнее прочего. Следствием этого является то, что Христос отходит на второй план. Мы очень заняты церковностью, причём чаще всего в её внешних проявлениях, и очень мало – жизнью во Христе. Более того: методология хомяковских текстов – не замечать реального, если оно не вписывается в отвлечённое – выходит сегодня за рамки собственно философствования и господствует на всех уровнях российской жизни (яркий пример – “поиск врагов” вместо критического осмысления реальности).

В этой связи мне представляется нелишним вспомнить две вещи: первая – что в XIX веке отношение к церковным сочинениям Хомякова было весьма осторожным. И второе – что книга Арндта “Об истинном христианстве была настолько распространена и принята в православной среде, что она ещё в конце XIX века вручалась выпускникам православных духовных семинарий как поощрение. Сегодня, когда много говорится о возвращении к традициям, хорошо бы обратить внимание и на это. Конечно, книга Арндта стала библиографической редкостью; кроме того, протестантский автор заведомо не будет авторитетом у сегодняшних православных. Но последователем Арндта был замечательный русский святой – святитель Тихон Задонский. Точный, трезвый и практическмй взгляд на церковность в его книге, называющейся так же, как и книга Арндта – “Об истинном христианстве” – может послужить противовесом тому отвлечённому стилю в экклезиологических размышлениях, начало которому в русской мысли положил Хомяков.