(Все герои этой публикации вымышлены, а возможные совпадения – случайны)
Дорогой мой собрат отец Пафнутий!
Просматривал сегодня в Интернете журналы очередной сессии Св. Синода РПЦ и узнал о Твоем грядущем рукоположении во епископа N-ского. Скажу честно, прочитал со смешанным чувством радости и тревоги. Радость, понятно почему: благодать архиерейства и возможность служить Богу в этом сане – бесценный дар. У Тебя будут огромные возможности прославить Его в своих делах, свет Твоей свечи распространится широко уже благодаря тому, что подсвечник архиерейства сам по себе высок. Впрочем, не буду утомлять Тебя подробностями, перечисляя все плюсы Твоего нового служения – Ты их и сам получше меня знаешь.
Пишу я Тебе, в общем, не столько для того, чтобы поздравить (это я мог бы сделать и черкнув пару слов по Фейсбуку, например, где мы во «френдах»), сколько, чтобы предостеречь. Пойми меня правильно: «предостерегать» не значит «угрожать». В этом нет ни обличительного, ни покровительственного подтекста. И не сочти, пожалуйста, что я недооцениваю Твоей способности адекватно реагировать на простые слова, но я слишком часто, к сожалению, сталкивался с тем, что, по мере церковно-карьерного роста, человек привыкает к какому-то «ясновельможному» стилю и отвыкает понимать нормальную речь, из-за чего может увидеть подвох там, где его нет, или оскорбиться на пустом месте, например, заподозрив, что его поучают, когда на самом деле с ним всего-навсего делятся информацией, объясняя подоплеку тех или иных событий, мотивы действий, излагают канонические основания или, наоборот, каноническую или иную безосновательность каких-то решений и т.д.
Так вот, отче, я решил воспользоваться моментом, пока Ты со мной находишься на одной иерархической степени священства, чтобы по-братски поделиться с Тобой некоторыми соображениями и дать Тебе пару непрошенных, но, надеюсь, полезных советов не только, как старший по возрасту, но, в первую очередь, как Твой когда-то духовник, который Тебя подростком крестил и помогал в духовном становлении, а затем взял за Тебя ответственность, дав рекомендацию для поступления в семинарию. И ответственность эту я чувствовал и буду чувствовать всегда прямо пропорционально Твоему, прости за не очень подходящее для нашего дела мирское выражение, карьерному росту.
Я не собираюсь Тебя поучать, давать наставления или, Боже упаси, инструкции. Поэтому я и сказал с самого начала, что речь только о некоторых предостережениях.
К сожалению, мои возможности как-то влиять на Твое духовное становление существенно уменьшились после Твоего отъезда в семинарию, а уж после того, как Ты стал иподиаконом, затем начал исполнять послушания в епархиальных структурах, мы и вовсе виделись только урывками, да и с Твоей стороны как-то не заметно было желания о чем-то со мной советоваться.
Когда Ты помогал мне в алтаре, читал и пел на клиросе, я уже понимал, что скорее всего Ты захочешь со временем служить Богу в священном сане, поэтому старался «привить» Тебя от нашей, как выразился один известный священник, «профессиональной болезни духовенства» – цинизма. Для этого я и рассказывал Тебе много о наших церковных реалиях: и дореволюционных, и советских, и постсоветских, стараясь таким образом знакомить Тебя с изнанкой церковной жизни, чтобы примеры выживания в ней – выживания как личности, сохраняя и совесть неискалеченной, и возможность служения, что порой бывает непросто сочетать – способствовали пониманию природы Церкви, как Богочеловеческого организма.
Ты в то время много непростых вопросов задавал мне, и я Тебе честно, в меру своих способностей и знаний, отвечал. Поэтому с юности Ты хорошо ориентировался даже таких в скользких темах, как стукачество и «голубизна». Одним словом, когда Ты попросил меня о рекомендации в семинарию, я был спокоен, по крайней мере, за то, что у Тебя нет иллюзий, а значит, Твой выбор свободный и осознанный, без посторонних побудительных мотивов, и риск разочарования сведен к минимуму.
С тех пор, как Ты поступил в семинарию, мы встречались редко, а после пострига и последовавшего вскоре рукоположения, мы больше не виделись. Ну, а уж когда Тебя перевели в столичные структуры, мы и вовсе никак не общались, разве что на уровне поздравлений с Днем рождения или Ангела. Я старался о себе не напоминать, хотя, конечно же, мне было очень интересно, как, а самое главное, чем Ты живешь, но не хотел проявлять инициативы в этом, думая, что если, сочтешь нужным, сам выйдешь на связь (хотя бы в том же ФБ), а так, что я буду Тебе в душу лезть, правда? Честно признаюсь, не то, чтобы обидно, нет (а может, и да – ну, прости, немощный я человек), но какой-то осадок все же остался от этого несбывшегося ожидания, что Ты по старой памяти ко мне обратишься за советом, и я смогу, как в былые времена, помочь Тебе сориентироваться в непростой ситуации, что-то распутать и отделить мух от котлет. Ты пойми меня правильно: я не укоряю Тебя, просто хочу быть до конца честным.
Прости, что так растянул вступление. Все, перехожу к главному.
Итак, первое, о чем я Тебя хочу предостеречь: все, что было до сих пор – это, конечно, определенный опыт и житейский, и церковный, но, при всем том, что Ты свыше пятнадцати лет, еще со старших классов семинарии, вращался в церковно-управленческих структурах, это окажется не столь значимым опытом, потому что… Даже не могу сформулировать толком. Понимаешь, все изменится качественно после того, как на Тебя в Таинстве сойдет благодать епископства и когда Ты функционально окажешься в положении правящего архиерея. Ладно, тут я ничего расписывать не буду, сам почувствуешь и увидишь. Я это к тому, что у Тебя есть опыт решения многих управленческих вопросов, но, во-первых, этот опыт сторонний, исполнительский, а во-вторых, он в чем-то Тебе может даже мешать, потому что некоторые механизмы решений, отработанные в нашей среде, иноприродны Христу и Его Церкви, как привнесенные паразиты мирского мышления, формирующие в церковной жизни чуждые ей по духу модели взаимоотношений и решений (в т.ч. кадровых вопросов). Немалая часть распространенных в нашей среде стереотипов и моделей – это зачастую византийско-феодально-совково-рыночный конгломерат исторически-обусловленных заимствований. Поэтому, пожалуйста, отнесись критично ко всему своему богатому, несомненно ценному управленческому опыту и просей его сквозь сито Нового Завета, святоотеческого наследия, исторической науки и опыта лучших пастырей современности. Это я к тому, что не всё, что Ты считаешь своим преимуществом на пороге архиерейства, таково на самом деле, а что-то может еще и обременять, а то и путать.
Второе. В Твоей архиерейской власти, внезапно окажется множество людей и целые сообщества: от таких мирян, которые даже не захожане (поскольку, будучи крещенными в Православии, они даже не заходят в храм – а они тоже Твоя паства, пока осознанно не заявили иного) до священнослужителей и монашествующих. Пусть Твоя власть будет именно попечением о них, а не господством, служением им, как того от нас Господь ждет (вдумайся: Господь ждет служения им, и через это Себе, никак иначе), и дай Бог, чтобы все Твое служение архиерейское было постоянным исполнением сказанного Сыном Человеческим, Который не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих (Мк. 10: 43–45). Понятное дело, что речь не об угодничестве, а о подчинении всей своей жизни делу их спасения, для чего в их отношении порой надо и «власть употребить». Ну, а цель будет определять и достойные ее средства.
Так вот, о чем, собственно, я хотел сказать: поскольку у Тебя нет ни семейного опыта, ни приходского, ни монашеского, непосредственно руководить приходскими священниками (а опосредованно через них прихожанами) и заботиться о монастырях Тебе будет нелегко. Пойми меня правильно, не обижайся, пожалуйста, и дочитай до конца. Я ведь пишу это не для того, чтобы Тебя уязвить и испортить настроение перед хиротонией, но, чтобы помочь избежать тяжких, а порой и непоправимых ошибок.
У Тебя, конечно, есть опыт семейной жизни в том смысле, в котором он есть у всех, кроме тех, кто с младенчества вырос в детдоме. Я имею в виду другое: у Тебя нет опыта семейной жизни в браке. То, что Ты наблюдал и переживал в своей семье в детстве и юности, тоже не бесследно и не бесплодно, и все же это не то, чтобы совсем, но все же другое.
Ты не знаешь, что такое любить свою жену, хранить ей верность не только в физическом смысле, а, что намного трудней, внутренне, нравственно, не позволяя себе эгоистичных помыслов, чуждых апостольскому наставлению любить ее, «питать и греть» как свою плоть (Еф. 5: 29), что такое заботиться, терпеть ее, да, терпеть! И не сцепив зубы (в крайнем случае хоть так, но это лишь во избежание худшего), а именно любя и жалея.
Ты не знаешь, что такое любить своих детей, выворачиваясь наизнанку, чтобы заработать на их содержание, образование, всестороннее развитие и, да, чуть не забыл – на их здоровье, забота о котором тоже требует денег, и немалых. А их нет! А запускать нельзя, к тому же, еще и условия проживания таковы, что, не изменив их, не решишь проблем со здоровьем, а тут следующий на подходе…
Но это одна сторона. А воспитывать? В нашем-то сплошь «православном» обществе, как воспитать ребенка в вере, когда со всех щелей сочится яд? Со всех – что светские СМИ программируют на тотальный гедонизм и релятивизм, что якобы православные каналы иной раз такую чушь несут и в таком духе, что замучаешься объяснять подрастающему юноше или девушке, что вот эту… не надо переносить на Православие, на Церковь, на христианство, на религию вообще! Как это объяснить, если «говорящая голова» на православном канале производит такое впечатление, что она то ли когда-то, выбирая себе религию, ошиблась дверью, то ли впитала с детства христианскую религию вперемешку со всякими «бабьими баснями» (1 Тим. 4: 7), затем, грамотно освоив комплекс «ужимок и прыжков», успешно мимикрировала под православную среду обитания и даже, вот, получила благословение на ведение передачи, оставаясь при тех же представлениях, несмотря ни на какие дипломы и ученые степени?.. Ты через эти кошмары не прошел и, слава Богу, не пройдешь, а вот священники, которыми Ты будешь управлять, в этом живут.
Кто-то из них для себя все давно решил и нашел свою нишу, в которой ему комфортно – такие Тебе ничего нового не скажут, а кто-то мучается в расстановке приоритетов, потому что сосредоточишься на интересах своих и своей семьи – рискуешь стать наемником, а не пастырем, т.е. предать свое служение и Единого Пастыря, во имя Которого служишь, а будешь заботиться исключительно о деле, вряд ли кто позаботится о тебе, твоей матушке и детях: ни паства, ни, тем более, архиерей (ведь, если не просишь, не «крутишься», не угодничаешь, не налаживаешь «нужные связи», значит, не нуждаешься). И вот эти скромные труженики, на которых все ездят и с которыми не принято считаться, потому что ни выгоды от них никакой (откуда, если у них ни денег, ни спонсоров, ни связей во власти?), ни вреда (хоть что ему делай, но он мстить не станет, обиду в сердце не затаит, скандал не устроит, прихожан настраивать тоже не будет – не такой человек) – отче, Ты на них обрати внимание, пообщайся с ними так, чтобы они искренне поделились своими тяготами, вникни в то, что они расскажут, и тогда хоть отчасти компенсируешь нехватку собственного приходского опыта. А свое недолгое настоятельство в столичном приходе (тем более, до того – чередным священником в N-ском соборе) Ты особо в расчет не принимай: Москва – не Россия, столичный приход – это даже не то, что не сельский, но даже и не городской где-нибудь в Замкадье. Да и свои иподиаконские поездки по сельским приходам с археереем тоже за большой опыт не считай. Это так… взгляд со стороны, да лишь с одной, и то проездом.
Я уж молчу о фиксированных взносах на епархию. То, что Ты выплачивал в столичных условиях, когда еще оставалось на развитие приходской деятельности – это одно, а вот намного меньшие суммы, но совершенно неподъемные для прихода в глубинке – одно дело слышать или читать об этой проблеме, и совсем другое для настоятеля – решать ее так, чтобы и паству в соблазн не ввести, и расходы на содержание храма покрыть, и начальству не дать повод усомниться в том, что он на своем месте.
Что касается монашеского опыта, Ты же сам понимаешь, что, хотя двенадцать лет уж минуло со дня пострига, но монашеской жизни Ты не знаешь. Временные командировки или паломничества – не в счет, потому что Ты никогда не жил в монастыре, как его насельник. У Тебя совершенно отсутствует послушнический опыт, а это необходимый этап монашеского становления. Как можно управлять другими иноками, не навыкнув послушанию? Производственное подчинение, которое Ты освоил, будучи сотрудником церковных учреждений – это совсем другое. Дай Тебе Бог мудрой осторожности, больше советуйся с серьезными, глубокими, опытными монахами и монахинями, вникай в то, что они будут рассказывать и объяснять, чем они будут делиться, чтобы сделать верный выбор, когда будет рассматриваться вопрос, касающийся монашеской и монастырской жизни.
И знаешь еще, какого опыта у Тебя еще нет? Бог миловал, Ты никогда не был под запретом. А как бы Ты ни старался быть кротким и милосердным, но прещения Тебе налагать придется. Знаешь, будь моя воля, я бы вашего брата (ставленников на архиерейство) всех через запрет пропускал. Неважно, если не заслужил. Так даже лучше. Для чистоты эксперимента. А то, можно подумать, что в жизни все заслуженно. И вот тут очень важно, чтобы испытуемый не знал, что запретили его на короткое время, для проверки на профпригодность. И посмотреть, как он это испытание выдержит: не тронется ли умом (а что делать? – на кафедре человек с неустойчивой психикой, что обезьяна с гранатой: никогда не знаешь, когда и в какую сторону она ее бросит; он все равно начнет чудить рано или поздно, так уж лучше сразу пусть отсеется), не ожесточится ли, не впадет ли в отчаяние, не начнет ли подличать, не уйдет ли в другую юрисдикцию (дескать, какая разница, где служить? – слыхали, слыхали мы такое…). И вот, если в течение этак пары месяцев он выдержит испытание достойно, тогда только выставлять его кандидатуру на обсуждение. Я, конечно, шучу, хотя… Ах, все равно, от меня ничего не зависит. Может, это и к лучшему.
Но я вот, о чем. Как Ты знаешь, я в свое время через это прошел. Посидел я в запрете довольно хорошо. Не то, чтобы долго (полгода – не срок), но достаточно для того, чтобы прочувствовать все многообразие смыслов этого состояния. Конечно, я догадывался, что это тяжело, и никому такого зла не желал, но… Знаешь, это как беременность и роды: о них можно много знать, особенно, если ты медик, можно примерно что-то представлять из ощущений, можно видеть это со стороны и в какой-то мере сопереживать, но это все – ничто, по сравнению с личным опытом вынашивания и рождения ребенка.
Что крайне важно Тебе понять, как будущему архипастырю: запрет может глубоко переживаться только тем священником, который предан своему делу и любит служить. Ощутимость тяжести запрета обратно пропорциональна степени уклонения пастыря от истинного пути. Кто не любит богослужение, равнодушно исполняет пастырские обязанности, «наемнически» относится к прихожанам, кто служит «не ради Иисуса, а ради хлеба куса» – тот, оказавшись в запрете, опечалится разве что из-за лишения источника средств к существованию и социального статуса.
В отношении такого священнослужителя запрет – исключительно дисциплинарное, а не воспитательное воздействие, способ «власть употребить, дабы зло пресечь» и удалить соблазн из церковной среды.
Иное дело – когда клирик по немощи впал во что-то несовместимое со священнослужением. Тогда временный запрет может оказаться средством отрезвления (порой во всех смыслах) и переосмысления своей жизни, переоценки ценностей. И то надо смотреть индивидуально: не сломает ли его запрет окончательно? Может, уместней временно почислить за штат, предоставляя возможность сослужения, когда он, что называется, «в порядке»?
Не говоря уже о такой страшной (своей неотменяемостью) мере наказания, как лишение сана (в этом плане показателен пример одного из клириков Воронежской епархии, лишенного сана епархиальным судом: Общецерковный суд заменил извержение временным запрещением в священнослужении, а затем досрочно отменил и это наказание, ввиду явных плодов покаяния).
И совсем особый случай, когда в запрете оказывается священник, любящий служить, для кого пастырство (и в богослужебном аспекте, и в духовно-попечительном, и в учительном) – неотъемлемая часть жизни, можно сказать, ее форма. В этом случае последствия запрета могут быть катастрофичными. Я достаточно хорошо знаю священника, который, получив указ о своем запрете, вскоре попал в психбольницу, откуда вышел уже с инвалидностью. «Отче, запрет – это ад!» – делился он страшным опытом. Запрет вскоре был снят. Инвалидность осталась.
Оказавшись в запрете, да еще с перспективой остаться в нем навсегда (а то и вовсе лишиться сана), свихнуться – легче легкого. Если найти образ для сравнения, то, наверное, состояние запрещенного священника в какой-то степени похоже на то, как если бы скрипачу, который десятилетиями ни дня не проводил без музыки, связали за спиной руки и положили перед ним его скрипку… Инструмент – вот он, а играть на нем он не может даже наедине с собой! И самое страшное, что он понимает: так будет и завтра, и послезавтра, и через неделю, месяц, возможно, год, а может, и всегда…
Если ты годами служил, то на уровне условных рефлексов и моторной памяти в определенные моменты богослужения у тебя возникает импульс приложиться к престолу, протянуть руку за кадилом, открыть Царские врата, дать возглас… Ты уже начинаешь делать это движение, но тут же спохватываешься, осекаешься, а по сердцу – как кнутом! И так по нескольку раз за службу. В результате возникает нездоровое состояние, которое в психологии называется фрустрацией, а психозащитные механизмы могут сработать так, что в запрещенном священнике заблокируется желание служить. Есть риск, что со временем он «перегорит», отвыкнет.
Это я еще опускаю разнообразные варианты неформального усугубления положения: опала – великое искусство, в умелых руках становящееся инструментом изощренной садистской манипуляции коллективным сознанием! Выстоять, не сойти с ума, не впасть в отчаяние, не охладеть окончательно к пастырскому служению – для этого надо быть весьма крепким духовно даже при любящих и понимающих близких людях. А если еще такой поддержки не хватает?.. А если поддержка есть, но священник «выгорел»?
Вот, апостол Павел пишет Тимофею: Рук ни на кого не возлагай поспешно, и не делайся участником в чужих грехах (1 Тим. 5: 22). Я воздержусь от рассуждений о том, как важно долго и внимательно присматриваться к тем, кого собираешься рукополагать. Как человек долго проработавший в управленческих структурах, Ты получше меня знаешь, сколь пагубно отражается на церковной жизни такая «поспешность». Но я не о рукоположении, а все о том же – о прещениях. Понятно, что налагать их надо не иначе, как попытавшись неоднократно (если не что-то исключительное, требующее срочного отстранения) поговорить по-человечески с непутевым священнослужителем, а не сначала запрещать, и только потом, когда он «приползет», ставить ему условия восстановления.
Во-первых, я о том, что сказано выше: наказание должно быть воспитывающим, а не разрушающим, стало быть и средства надо выбирать и меру определять, исходя из этого, и сразу же, насколько это возможно, давать, например, клиросное послушание при каком-нибудь храме, чтобы человек не чувствовал себя выброшенным на помойку (кстати, нынешний Патриарх очень хорошо говорил об этом, по-моему, на каком-то Архиерейском совещании, покопайся в сети, найдешь). Во-вторых, надо считаться с тем, как наказуемый служил раньше. Даже не столько с тем считаться, что ему удалось сделать, а что и как он старался сделать, как он себя вкладывал в дело (возможно, тут как раз «собака порылась»: сорвался на чем-то и «выгорел», как модно нынче говорить). Не то, чтобы заслуженных нельзя было наказывать, но все-таки не без учета того, «каким он парнем был».
Знаешь, как ужасно жалко тех пастырей, которые, вследствие каких-то своих действий, закономерно вытекающих из состояния «выгорания», оказываются сданными в утиль, будучи на длительный срок запрещены с священнослужении! Жалко и обидно.
Обидно, потому что горел же ради Бога и Церкви, ради дела Божиего. Ну, не рассчитал соотношение пламени с елеем в светильнике, и что теперь, пристрелить его за это как загнанную лошадь, чтобы не мучился?!!.. А то, что в период своего горения он много доброго сделал и долгое время достойно нес свой крест – это не в счет?
Да, безусловно, пастырь должен о себе думать, что он «раб неключимый, потому что сделал только то, что должен был сделать» (Лк. 17: 10), но это общий принцип, который каждый должен применять к себе и только к себе, и уж никак это не значит, что со стороны руководства к нему должно быть такое же отношение! Думаю, все же не стоит с одинаковыми мерками подходить ко всем нарушителям церковной дисциплины, независимо от их вклада в церковную жизнь. Или надорвался – отвечай за порчу особо ценного церковного имущества, коим являешься ты сам?..
Ну, и в заключение – о критике церковных реалий.
Как-то раз один знакомый дипломат сказал мне, что самодискредитация (не только индивидуальная) иногда необходима именно для завоевания доверия, и порой на нее надо осознанно идти. Когда гнойники церковной среды вскрываются с любовью к Церкви и с болью за нее – это не может ее дискредитировать, потому что самообличение – признак наличия здорового начала. Выступая как член Церкви, человек говорит не о чьих-то там, но о своих, о наших общих проблемах, о нашей боли. А вот, когда извне начинают обличать (причем с враждебных позиций, и хают не отдельных субъектов, но всю Церковь огульно), а изнутри в ответ кто отмалчивается, кто отвергает для многих очевидное и общеизвестное – тогда-то и создается соблазнительное впечатление, что все насквозь прогнило сверху донизу.
Ну, а когда «отлучают от СМИ» или, чего доброго, вовсе запрещают в служении священника, который с болью пишет о церковных проблемах (а боль – это и гнев, и горечь, и негодование, и ирония, и сарказм, и хлесткие образы, и многое другое, что вполне может уязвить чье-то самолюбие) – это и вовсе тревожный признак. Кому-то рот, положим, заткнут. Ну, так ведь проблема остается. И если о ней не будут говорить те, кто о ней скорбит, о ней заговорят те, кто по ее поводу злорадствует. Или тот, кто поначалу когда-то был искренен в своих обличениях, сам не заметит, как в нем произойдет перерождение, и он будет исходить ядом, не думая о том вреде, который может нанести ни в чем не повинным людям, и не разбирая между правым и виноватым.
Свято место пусто не бывает. И когда с обличительной трибуны стаскивают церковного человека, надо понимать, что таким образом ее освобождают для антицерковного, которого ни ограничить, ни заткнуть нет ни рычагов, ни аргументов. Да, бывает, что автор в обличительном пафосе увлекается и где-то лишнее позволяет себе в тоне, что-то чересчур обобщает, или еще как-нибудь ошибается. Так на то же есть дискуссия. Пусть его критика в чем-то даже неконструктивна. Вопрос, почему? Это перебор от избытка чувств или ему просто нравится острословить и злословить, а тема – всего лишь повод изрыгнуть в умы и сердца благодарных реципиентов переполняющую сердце оратора скверну? Это ведь принципиально разные вещи! Нельзя решать проблему неконструктивной критики по принципу «заткни фонтан!». Потому что, затыкая в одном месте фонтан, создаешь давление, которое в другом неожиданном месте оборачивается прорывом канализации.
А то, знаешь, модно стало разбрасываться обвинениями в «очернении». На самом деле, очернение – это когда черным мажут, скажем, белое. А когда на черное указывают – это, что угодно, но уж никак не очернение. И если для того, чтобы указать на черную основу, стирают нанесенную сверху краску – это тоже не очернение, а обличение – выявление, делание явным чего-то, что само по себе, может быть, и не заметно, но оно есть и оно именно таково. Не к обличителям надо меры принимать, а решать проблему, которую они вывели на свет Божий.
А то у нас вечно виноват не тот, кто украл, а кто пальцем показал. Чем наносится ущерб Церкви – тем, что кто-то смеет выносить внутренние нестроения на обсуждение общественности, или тем, что замалчиванием проблем создается благоприятная среда для укоренения и процветания порочности?
Ради кого «имя Божие хулится у язычников» (Рим. 2: 24)? – Ради тех, кто объявил о недостоинстве некоторых христиан (пусть даже и высокопоставленных), или ради тех, кто культивировал в себе и других что-либо достойное порицания и ради тех, кто этому попустительствовал?
Кто дискредитирует Церковь? – Те, кто, называясь христианами, тайно творят зло, или те, кто их открыто порицают?
Скоро это все предстоит решать Твоему Преосвященству. Дай Бог Тебе чуткой совести и мудрости!
Твой во Христе,
прот. Y
* * *
(Эпилог этой истории написан другим священником, одним из читателей блога о. Игоря Прекупа. Публикуется с разрешения автора.)
Дверь в номер московской гостиницы архимандрит Пафнутий открыл практически подбородком: в обоих руках болтались свертки с задорными логотипами “Софрино”, ещё какие-то кульки и свёртки.
Как же некстати уехал келейник Ванька навестить больную мать. Столько хлопот, а тут… Даже письма разобрать некому. Свалив кульки на кровать и сбрасывая на ходу туфли, отец Пафнутий в полглаза стал перебирать пухлую пачку конвертов разного размера.
– Поздравление, ещё поздравление. О! А это от губернатора – обязательно ответить. Эх, самому возиться придётся, диктовать некому… а это что? Замызганный конверт какой. Отец Υ… отец Υ… кто ж такой? Ааа! Это же … да, смешной был старик, романтик. Ну, приятно, узнал откуда-то, поздравляет. Что-то конверт толстый, может прислал деньжат? Старики такие, сентиментальные, а мне пара десятков тысяч не помешала бы – ещё надо ту панагию с зелёными камешками взять. Таааак, что тут?
Хм. Денег нет. Эх, настрочил сколько!!! “У тебя будет дар…” ну да, а то как же! “Пишу не для того, чтобы поздравить…” Чтооо? “Дать пару непрошенных советов…”.
Вот назойливый старикан!
Письмо, описав вертлявую петлю, полетело в помойку.
– Надо после хиротонии Преосвященному Повсекакию намекнуть, уж что-то совсем простые попы страх потеряли!