Блог

Предлагаем вниманию читателей доклад о.Владимира Зелинского, который должен был прозвучать на семинаре “Богословие радости в свете наследия прот. Александра Шмемана” (Москва, 25-26 ноября).

Восклицанием Симона-Петра на горе Фавор завершается книга о.Александра Шмемана о Евхаристии. “Так ясно все, так просто и светло”, – говорит он несколькими строками выше. Что же ясно, что хорошо? Хорошо быть в Церкви – об этом вся его книга, той Церкви, которая исполняется, являет себя в Евхаристии. Ибо “Церковь – не культовая религия – а Литургия, обнимающая собой все творение Божие… Она есть таинство воцарения Христова”. О. Александр любил слово “таинство”, и относя это слово к его творчеству, мы, думаю, можем сказать, что одним из важнейших его открытий было литургическое таинство радости. Скорее всего, не открытие даже, но основанное на огромном внутреннем и продуманном опыте напоминание об изначальном смысле литургии. Но коль скоро новое – лишь хорошо забытое старое, мы вправе говорить о возвращении к той старине, которая для него и, надеюсь, для нас остается ошеломляющей новизной. Однако возвращение к истокам редко бывает простым и ясным. Оно встречает на своем пути множество “исторических” препятствий, которые вырастают подобно нежным побегам трепещущей души, затем деревенеют в избыточном благочестии и в конце концов превращаются в камень или металл. В книге Шмемана эти заградительные богословские заставы на пути к простоте и ясности носят многие обличья, как например: рационалистическое или пиэтистское влияние Запада, редукция (термин, которым он слишком часто пользовался) таинства Евхаристии, лишь как к некому “освящающему средству”, символическое, порой украшательски завитушечное толкование литургических действий, клерикализация и сакрализация Церкви, и соединенное с ним аскетическое самоунижение, которое привело к традиционной уже практике самоустранения мирян от причастия в силу их безнадежной виновности. Отцы Церкви говорили о “достоинстве христианина”, которое во многовековой церковной практике обернулось неисцелимым хроническим недостоинством, более всего озабоченным тем, чтобы не осквернить собой святыню. Такое превращение было, конечно, неслучайным, оно имело под собой как онтологическую основу: состояние падшего человека в “мире сем”, так и психологический фон: боязнь принять дар Божий как суд Божий. Незаслуженный дар как беспощадный и немилостивый суд. Страх перед судом то и дело одерживает верх над светлой, радостной тайной причастия, точнее, отдаляется от нее, разрывает то неделимое единство мольбы о прощении и ликования от победы Иисуса над грехом, которое изначально заложено в литургической жизни, достигающей своей полноты в Евхаристии.

Такая полнота создается и задается именно радостью. Служение литургии еще почти не началось, когда священник во время проскомидии перед образом Спасителя исповедует эту непостижимую и распахнутую перед нами тайну искупления, соединяющую сознание безвозмездности и добровольности жертвенного дара, принятие его падшей человеческой природой и благодарности за него. Как, скажем, в этой короткой молитве:

“Пречистому образу Твоему поклоняемся, Благий, просяще оставления прегрешений наших, Христе Боже: волею бо благоволил еси плотию взыти на Крест, да избавиши, яже создал еси, от работы вражия. Темже благодарственно вопием Ти: радости исполнил еси вся, Спасе наш, пришедый спасти мир”.

Или в другой, произносимой во время облачения:

“Возрадуется душа моя о Господе, облече бо мя в ризу спасения, и одеждею веселия одея мя: яко жениху возложи ми венец, и яко невесту украси мя красотою”.

“Одежда веселия” есть та самая “брачная одежда”, в которую должна облечься душа человека, которого встречает Госпродь. Пир в Евангелии – знак, образ, царственная, эсхатологическая реальность Евхаристии. Таинство Царства, как о.Александр называет свою книгу, открывается главой “Таинство собрания”. Собрания еще нет, но тон его уже настраивается чередой благословений, неотделимой от воспоминания о приносимой жертве, воспроизводимой стихами о непорочном Агнце Господнем, ведомым на заклание, из 53 главы Исайи, а затем словами из Евангелия от Иоанна о пронзении копьем ребер Иисуса. Так совершается литургическое, таинственное изображение Христа (см. Гал 4:19), в нас, которое запечатлевается нашим соучастием в Его крестной муке, благословением и радостью Воскресения. Наша душа, т.е. весь человек обращается к этому образу, преображается в него, открываясь Царству Христову. “Приобретение этого Царства, – пишет о.Александр, – этого “мира свыше”, и есть спасение души. Ибо на языке Св.Писания душа означает самого человека в его подлинной природе и назначении. Это Божественная частица, которая делает человека – образом и подобием Божиим, благодаря которой последний грешник в очах Божиих есть бесценное сокровище…”

“Покаяния отверзи ми двери…” – такова молитва последнего грешника, но его покаяние принимается Богом и прелагается Им в святость, а святость в глубине и по сути своей есть причастие Царству. “Радости вашей никто не отнимет у вас”, – эти слова Иисуса перед распятием о.Александр вспоминал, наверное, чаще других. Евхаристическую радость надо уметь удержать и сохранить в себе, не отделяя от нее покаяния и покаяния от радости. Но если Царство даровано нам жертвой Христа, вправе ли мы уходить от него, наблюдать за ним как зрители, добровольно загоняя себя в нишу нашего неизбывного “недостоинства”, которое в принципе, как бы ни старалось, никогда не станет соразмерным “достоинству” Евхаристии?

Мне думается, что главное, что хотел сказать о.Александр в своей изумительной книге о Евхаристии, это восстановление утраченной связи между падшестью человека и радостью спасения как безвозмездного дара, приносимого евхаристической общине. Эта изначальная связь, столь очевидная для первых христиан, не отменяет ни таинства покаяния, ни личного аскетизма, которого, как считается, недолюбливал Шмеман, но вводит их в таинство радости причастия тому обетованному Царству Божию, в котором они обретают подлинный смысл.

“Так ясно все, так просто и светло”.