Блог

“Писать смешно, и оставаться при этом православным – очень тяжело”

– Ян Ильич, мы и наши читатели знают Вас как сатирика, участника многих телевизионных передач и автора поэтических сборников. А наша беседа как раз приурочена к 1 апреля – дню смеха, дню юмора. Юмор и христианство, сатира и жизнь верующего, сатира и Церковь… Как соотносятся эти понятия с Вашим мировоззрением? Кстати, некоторые церковные писатели склоняются к мнению, что Христос никогда не смеялся.

– Этим вопросом вы попали в самую больную для меня точку. Действительно, писать смешно, и оставаться при этом православным – очень тяжело. С каждым днем мне становится все труднее сочинять юмор и чувствовать себя спокойно.

Сейчас вокруг очень много смешного, и у сатирика огромное желание об этом высказаться. Вот иногда думаю: “Сейчас напишу об этом, и будут смеяться”. А потом приходит такая мысль: а будут ли полезны эти строки для спасения слушателя? Поэтому конкретного ответа на вопрос, как должны соотноситься или соотносятся с моим мировоззрением эти понятия, у меня пока нет. Может, Господь со временем откроет.

В связи с этим я пытаюсь пробовать себя еще в каких-то областях, где моя совесть будет более спокойной. Иногда, как говорил Маяковский, приходится “наступать на горло собственной песне”, и не писать о том, о чем в принципе написать бы надо.

Относительно того, смеялся или не смеялся Христос, мне уже приходилось отвечать. Мы знаем, что Евангелие – это не биография Иисуса Христа. Я полагаю, что Он все-таки смеялся. Мы исповедуем, что Он принял на себя всю человеческую природу.  Если так, то принял и эмоциональную сферу человека: слезы, смех и вообще все, что есть в его природе. Но Он не только принял это в себя, но и обожил. В связи с этим я полагаю, что и смеховая сфера, будучи причастна ко Христу, может быть спасительной и не греховной. Во всяком случае, я на это надеюсь. Также из Евангелия мы знаем, что Христос прочувствовал на Себе все этапы человеческой жизни. К примеру, Он был отроком и у Него были друзья в Назарете. В связи с этим я уверен, что Он все-таки смеялся.

– В Евангелии есть такие строки: “Если видишь, что брат твой согрешает, обличи его; если видишь, что он согрешает дальше, приведи двоих или троих, а потом скажи Церкви”. Может ли Ваша сатира не быть направлена против кого-то конкретно, а использоваться как стедство обличения негативного общественного явления?

– Это одна из тех мыслей, которая меня утешает. То есть, если не упоминать имен, а говорить о явлении, то тогда это возможно. Я твердо уверен, что обличать отрицательные явления просто необходимо, но ведь часто за явлением стоят люди. К примеру, за празднованием юбилея Полтавской битвы стоит совершенно конкретный человек. Допустим, мысль о том, чтобы поставить памятник королю Карлу XII, вызывает у меня горькую улыбку. Ведь не из закрытых источников хорошо известно, как король вел себя на Украине (достаточно вспомнить лишь о том, что лошадей его войска держали в православных храмах). Об этом можно написать очень смешно, и в тоже время остро: “Кому еще, к примеру, из “благодетелей” Украины можно поставить памятник?”.

Был в моей жизни период, когда я считал, что сатира – это не мое. Было время, когда мне приходилось сотрудничать с московскими исполнителями юмора, такими как Шифрин, Винокур, Новикова. Тогда я как-то просто писал смешные вещи, которые быстро находили популярность в широких кругах. В настоящее время я даже на звонки некоторых потенциальных заказчиков отвечаю: “Извини, я сейчас этим не занимаюсь”. Однажды меня попросили написать монолог толстого человека, у которого есть проблемы, связанные с лишним весом. В принципе, тема нетрудная, я могу придумать текст, и будет очень живо и смешно. Даже тогда, по телефону, я сказал несколько шуток на эту тему. Но вот заниматься этим мне сейчас не интересно. Поэтому к первому апреля у вас получится интервью с бывшим юмористом – это уж точно, а вот насчет сатиры – время покажет.

“Измерить силу воздействия юмора может разве что Господь”

– Как-то Михаил Задорнов сказал: “Единственный способ решить проблему – это посмеяться над ней, высмеять ее как явление”. В связи с этим он говорил, что Советский Союз распался отнюдь не из-за экономических проблем или заговора каких-то отдельных людей. Он рухнул, по его мнению, потому что его недостатки высмеяли комики и юмористы, такие как Евгений Петросян, Геннадий Хазанов и прочие… Скажите, какой силой, по-Вашему, обладают юмор и сатира и как православный человек может их использовать?

– Измерить силу воздействия юмора может разве что Господь. Я расцениваю как дерзость утверждение о том, что наше творчество разрушило Советский Союз. У меня вообще, мягко говоря, подозрительное отношение к разрушителям чего-либо. Распад Советского Союза, сам по себе, не имеет никакого морального позитива. Разрушение того, что создавалось людьми, которое сопровождалось оплевыванием судьбы целых поколений, с моей точки зрения, не может носить юмористического характера. Об этом много смеялись другие и я, грешный, в том числе. Крушение империи – это глубинное явление, к которому привело размывание основ, заложенных в души нашего народа очень давно, далеко не в 90-х годах прошлого столетия. Крушение началось с расшатывания веры, чего Церковь всегда очень боялась…. Но я не верю, что юморист может что-то сломать.

Что касается использования юмора в православной жизни. Если христианин, обладающий чувством юмора, находится в среде, где нужно возвысить голос, его слово будет очень действенным. Есть такое мнение, что если мы зло представляем смешным, оно становится менее опасным. Когда зло персонифицируется, ему, попросту говоря, наплевать и на вашего брата журналиста, и на нашего брата сатирика. Оно не будет обращать внимание на нас до тех пор, пока мы не будем мешать. Стоит нам затронуть его интересы, и оно станет заниматься нами вплотную.

Михаил Жванецкий когда-то сказал: “Я не трогаю их деньги, а пока это так, все не имеет значения”. Я почему-то сомневаюсь, что объекты нашей украинской сатиры читают наши произведения, и вообще следят за тем, что происходит.

Вообще профессия юмориста и сатирика очень размыта в самом плохом смысле этого слова. К примеру, есть такой московский актер Николай Фоменко, который играл в группе “Секрет” и снимался у Эльдара Рязанова. Так вот, он рассказывал, что когда-то пришел в какую-то компанию, а ему говорят: “Ну-ка, расскажи что-нибудь смешное”. Он там что-то рассказывал, вспоминал, напрягался, а они потом говорят: “Да у нас Вася из пятой квартиры намного смешнее рассказывает”.

Это я сказал к тому, что на сегодняшний день профессионализм постепенно вымывается. Его уже практически нет. Сегодня звучат тексты, которые вообще нельзя назвать творчеством ни по каким параметрам. Не очень-то я верю в то, что сегодня юморист может на что-то влиять. Человек, который помолится об искоренении негативных явлений или о вразумлении людей, которые несут зло, намного деятельнее повлияет на ситуацию, чем когда напишет какую-то эпиграмму. Хотя эпиграмма, прочитанная в нужное время и в нужном месте, может иметь взрывной эффект.

Федор Достоевский говорил, что творческому человеку очень важно быть в контексте. Вот, к примеру, у Афанасия Фета есть замечательные стихи “Шепот, робкое дыханье…”. Так вот, Достоевский говорил, что если бы поэт вышел с этими стихами во время Лиссабонского землетрясения и прочитал их народу, его бы разорвали на куски. Для всего важно свое место.

Однажды меня пригласили выступить перед руководителями всех украинских телеканалов. Прочитал свои любимые “Вірші, написані біля телевізійної вежі”. В них я не очень лестно отозвался о современных телетехнологиях, но пока я их читал, собравшиеся продолжали спокойно есть свою икру и бутерброды.

“Рецепт спасения давно известен, его не нужно изобретать”

– Скажите, пожалуйста, на какие темы Вам лучше всего пишется? Бывает ли, что Вы пишете по заказу, или это всегда только то, к чему лежит душа?

– Стихи я пишу только для души. Я владею еще некоторыми профессиями. К примеру, умею сочинять киносценарии. Это приносит какой-то заработок, а ведь у меня жена и двое детей.

Что касается любимых тем, мне иногда кажется, что в украинском юморе или сатире (неважно) я уже все проговорил. То, что хотел сказать, уже сказал. А есть темы, к которым я постоянно возвращаюсь. Вот, к примеру, стихотворение:

Садок вишневий коло хати,
В городі “Стінгер” чистять мати,
А в небі “Боїнги” крилато,
Село вітають, бо в нас свято,
Мене і Васю, мого брата,
Женуть у рекрути до НАТО.

Эта тема не отпускает. Еще одно, называется “Думи мої”:

Старенька мати,
Білі хати,
Трава зім’ята,
Сусідка, Галочка кирпата,
Усе це взяти – і в НАТО! в НАТО! в НАТО!

Для большей иллюстрации того, что тема не отпускает, прочту еще одно:

Пахне м’ята, на городі рай,
В гості кум, і вечір, мов гостинець,
Звідки знати Кондолізі Райз,
В чому щастя має українець?

Я действительно считаю, что спасение не в том, что нам навязывается как европейские стандарты. Рецепт спасения давно известен, его не нужно изобретать. Звучит он таким образом – не юмористично: “Русь Святая, храни веру православную”. Это сказано и украинцам, и русским, и белорусам.

Когда-то я написал множество сатирических стихотворений о людях, больных “москалефобией”, потому что не любил национализм, презирая и смеясь над этнофилетизмом (это когда Украину считают выше Бога). И среди слушателей находились объекты моей сатиры, которые, не понимая, что я их высмеиваю, подходили ко мне и совершенно искренно говорили: “Дякуємо вам, ви сказали те, що ми плекали все життя”. Тогда у меня была только одна мысль: бежать оттуда подальше. Я твердо уверен, что любить Украину – это не значит ненавидеть кого-то другого.

 

 

– Ян Ильич, Вы говорите о себе как о сатирике в прошедшем времени. А вот есть у Вас стихотворение “В пустынном храме ставлю свечи…”. Читая его, понимаешь, что Вы открыли себя как лирик…

– Открывать себя заново в другом качестве – такой цели я перед собой не ставил. Все получилось как-то спонтанно. Дело в том, что прошлым летом я заболел, и диагноз оказался довольно серьезным. Сейчас, слава Богу, все понемногу выстраивается. Но был у меня физически очень непростой период, связанный с тяжелым лечением. И, несмотря на это, прошлый год я считаю очень удачным. После нескольких очень трудных ночей я написал стихотворение, о котором вы говорите. Не знаю, откуда оно пришло, ведь я же сочиняю совершенно другое. А здесь, как оно продиктовалось, так я его и записал. Даже не останавливался.

Я обожаю лирических поэтов, очень высоко их ценю, но сам себя лириком никогда не считал. Более того, я преклоняюсь перед людьми, которые умеют писать вещи, способные трогать сердца.

Вообще я написал несколько стихотворений, которые можно назвать лирическими. Вот, к примеру, “Плач Богородицы”. А начал я эту тему с того, что сочинил стихотворение для мальчика Никиты, который болел тем же, что и я. Оно есть на сайте www.donor.org.ua. Я не знаю, что из этого будет дальше. Честно говоря, по-нескольку раз в день я говорю: “Господи, управь!”. Очень хочу, чтобы Всевышний все как-то премудро устроил. Понимаю, что как раньше – не хочу, а как дальше будет – даже и в голову не приходит. Сейчас я пытаюсь вообще что-то в другом жанре делать и не в рифму. Чувствую лишь, что этот период для меня очень важен. Я готов к тому, что ситуация будет меняться. В любом случае, слава Богу за все.

У меня есть один знакомый, ему тридцать лет, так что я ему в отцы гожусь. Он мне как-то жаловался, что у него, мол, не складывается творческая биография. Я ему отвечаю: “Голубик, я не знаю, что будет завтра, что будет сегодня ночью и что случится вечером. О чем мы говорим?”. Я, к примеру, уверен, что Господь может как-то повернуть мою жизнь еще и в восемьдесят лет, если доживу. Прекрасно, когда человеку открывается: “Не бойся, уповай, надейся на Бога, как-то оно произойдет”.

“Православие – это мой дом”

– Когда в Вашей жизни случилось испытание болезнью, Вы, наверное, оценивали прошлое, анализировали пройденный путь. Что бы Вы назвали главным делом своей жизни?

– Что касается творчества, боюсь ответить однозначно. А вот если говорить о жизни… К примеру, диакон Андрей Кураев, отвечая на подобный вопрос, сказал: “Главное событие моей жизни произошло две тысячи лет тому назад”. Самое важное для меня – это то, что я, будучи уже зрелым человеком (40 лет), все-таки ощутил, что Православие – это мой дом. Люди моего поколения прошли через очень большие соблазны и испытания. В Киеве я был близок с группировками эзотериков. Если бы мне в 80-х годах прошлого столетия сказали, что я буду писателем-сатириком, я бы не поверил. Тогда я видел себя совершенно иначе. Я пописывал какие-то веселые вещи для друзей, но никогда не думал, что это будет моей профессией. Тогда меня несло в очень опасных направлениях. Важно, что через болезнь и через какие-то тупиковые искания я все-таки нашел Православие, и у меня появилось ощущение, что я пришел домой.

Что касается дел творческих, то мне кажется, что рано подводить итоги. Здесь у меня больше вопросов, чем ответов.

– Церковная и христианская литература на юмористические темы очень популярна в среде читателей и вызывает живой интерес. Скажите, а Вы не думали писать что-то на эту тематику?

– Едва только чуть-чуть мысль заходит в эту сторону, я сразу отхожу. Объясню, почему. Есть люди, которые с детства росли в Церкви. И для них Церковь – не только святыня, но и обыденность. Для меня же настолько ценно то, что я нашел, что я даже не слушаю о тех нестроениях  в Церкви, о которых порой говорят за дверьми храма. Я или слушаю с болью, или, что чаще всего, я просто не хочу это слышать.

Поэтому в церковном юморе я не вижу себя совершенно.

– А может ли, по-Вашему, Церковь использовать сатиру как оружие против раскола?

– Думаю, что в церковной среде, если очень осторожно, то возможно. Насчет нецерковной среды у меня есть сомнения, потому что эти люди не понимают смысл раскола. Есть у меня товарищ, который прошел “длинный” путь, прежде чем принял решение крестить своего сына в нашем храме. До этого он называл наши рассказы о расколе нелепостью, говорил, что молился с мусульманами. Мы долго ему объясняли: “Это твоя точка зрения. Ты имеешь на нее право, но она не верна”. Наступил момент, когда мы уговорили его крестить ребенка в православном храме. Вот он и говорит: “Мне ближе Михайловский Златоверхий монастырь, так как я живу неподалеку от него”. Началась новая волна объяснений, больше безуспешных. Как-то он позвонил мне, когда я был на даче, и сказал, что все-таки будет крестить сына у раскольников. Я сказал об этом своей жене, а сам пошел к иконам и стал молиться: “Господи, вразуми его…”.

Не знаю, как и почему это произошло, но через час он позвонил мне со словами: “Ну ладно, где там находится ваш храм, покрещу у вас”.

Эту историю я рассказал, чтобы показать, что для многих людей тема Церкви и раскола – очень далеки, тем более они не поймут наши шутки, высмеивающие что-то негативное в Церкви.

– Вы сказали, что не собирались быть сатириком. Но все же стали им. Как это случилось?

– У Окуджавы есть песня, в которой присутствует такая мысль: “Мы сами себе сочиняем и судьбы…”. Я, как и очень многие люди, долгое время сочинял себе жизнь. Одно время мне казалось, что я должен написать роман, рассказывающий об интеллигенте, находящемся в сложной ситуации отсутствия либеральной свободы. Очень долго эта идея туманила мой ум, пока не понял, что это не мое призвание. Я исписал горы бумаги, надо мною смеялись товарищи. Тогда это было очень мучительно, а сейчас я благодарен Богу за этот период. Мое тщеславие получило хорошее прижигание, мое самомнение о себе несколько поубавилось. Известный русский писатель Виктор Астафьев говорил: “Когда тебя чествуют в Москве, так хорошо становится. Потом возвращаешься домой, берешь книгу Гоголя, раскрываешь и как-то успокаиваешься”. Меня, слава Богу, в жизни многие успокаивали.

Я мнил себя романистом, писал в самиздат какие-то статьи, участвовал в обсуждении теософских материалов… Одним словом, это нельзя пересказать. Вся эта эзотерическая гнусь уводит человека от спасения. Когда потом я, став постарше, прочел эти книги всерьез, анализируя, а потом еще посмотрел на это в свете Христовой Истины, я понял, что все это очень опасно и губительно. Слава Богу, что сейчас это далеко от меня.

– И все-таки, что Вас привело на путь сатиры?

– Дело в том, что сатирические вещи я писал лет с семи, в основном под влиянием того, что слышал дома и от взрослых вокруг. Но о том, что это может быть моей настоящей профессией, я стал подумывать где-то в 80-х годах прошлого столетия. Один московский журнал опубликовал несколько моих несерьезных стихов – даже с какими-то сочувственными комментариями и иллюстрациями. Но главное в другом. Я всегда жил очень скромно. А тогда особенно – к примеру, у нас с женой была одна куртка и одни джинсы на двоих. Это была наша принципиальная позиция. И вот мне пришел гонорар. Тогда были десятирублевки ярко-красного цвета. В квартиру входит почтальон и отсчитывает мне десять таких красных листов. Жена замялась немного и говорит: “Позвони папе”. Почему папе? Мой отец (Царство ему небесное) воевал, был человеком твердым и практичным. Он никогда не поддерживал меня в моих устремлениях. На мои слова о том, что я хочу сочинять, он всегда говорил, что все это не серьезно. Так вот я звоню и говорю, что получил гонорар из Москвы. Он спрашивает: “Сколько?”. Я говорю: “Да вот, сто рублей за три стишка”. Он отвечает: “Так садись и пиши, что ж ты время тянешь”.

Но я никогда не рассматривал это творчество как средство для заработка. Да оно и не приносило хороших денег. Люди не любят сатиру. Ну кому нужно, чтобы над ним шутили?

Кстати, хотелось бы вам почитать что-то из нового. Называется “Остання втіха киянина” – одна строчка:

Ще не в МЕРА Україна…

Или вот, парафраз детской считалочки:

Купила мама коника,
А коник без ноги,
Проникли в економіку
Вкраїни вороги.

А вот стихотворение “Голоси на Майдані” – если меня приглашают куда-то, я его до сих пор читаю.

Вийди, Україно, знову на Майдани!
Ой не вийду, сину, бо боюсь обману.
Вийди, наша мила, проти супостату!
Не піду, не сила, краще вийдіть з хати.
Ми благаєм, ненько, бо в нас рейтинг пада!
Та нехай той рейтинг та й відсохне, падло!
Соромно вам, мамо, ну за що дістали?
В нас нова програма, хоч би почитали!
І читать не хочу, і дивитись гидко.
В мене сині ночі, в мене жовті квітки.
Хто ж вам, наша мати, вкаже путь-дорогу?
Та піду сапати і молитись Богу.
От від того, неню, справи наші кепські.
Ох, ви не письменні, ох, не європейські.

 

 

– Если бы Вы захотели написать сатирическую зарисовку о современной политической ситуации в стране, кто из ее руководителей был бы для Вас наиболее интересен как объект сатиры?

– В последнее время к юмору очень располагает наш Президент. После роспуска парламента я написал ему письмо по Интернету: “Лист до гаранта Конституції“. Несколько прогрессивных сайтов побоялись его опубликовать, хотя оно очень толерантно.

В моем личном рейтинге юмористических персоналий Виктор Андреевич сейчас лидирует. Так было не всегда, но вот сейчас он, можно сказать, вырвался с большим отрывом. Есть у меня еще такой принцип. Я всегда стараюсь отрешиться от какой-либо личной антипатии к человеку. Но если враг меня побеждает, и я все-таки испытываю личную неприязнь, или человек тяжел для моего восприятия, я не могу писать о нем смешно. Что касается Виктора Андреевича, многие его поступки меня возмущают, но я сохранил себя от личной неприязни. Также я избегаю писать о женщинах в сатирическом плане. Хотя у меня есть два стихотворения – одно я никогда не буду публиковать, скорее всего, выброшу, а второе – иногда читаю. 

“Оценивать произведения других нужно с большой ответственностью и вниманием”

– Ян Ильич, в православной прессе часто печатают стихи читателей. Иногда читаешь их и думаешь: ну как человек не может понять, что писать ему не надо? Как понять, надо писать или не надо?

– Уже где-то лет семнадцать я работаю редактором в разных изданиях. За это время у меня накопился кое-какой опыт общения с графоманами. Они бывают двух типов. Клинические, которым невозможно ничего объяснить, и люди, которым не дано, но они считают, что все-таки дано. Если они могут слышать человеческую речь, нужно говорить следующее: “Давайте покажем ваши стихи специалисту”. Ни в коем случае нельзя разбирать его произведения при нем. К примеру, вы скажете, что у него здесь неудачно использована глагольная рифма. А он вам ответит: “Так у Пушкина все стихи глагольной рифмой написаны, и его считают гениальным поэтом”. Здесь нужно говорить так: “Принесите мне пятьдесят или сто своих стихотворений”. Некоторые не приходят вообще, потому что на их счету всего лишь пара стихов. Если же все-таки принесут, тогда надо серьезно разговаривать, не жалея своего времени. Я вот пока говорил, вспомнил поэта Валерия Брюсова. Он когда-то показал свои стихи Владимиру Соловьеву, не говоря, что написал их он. Соловьев ответил так: “Эти стихи надо оценивать, учитывая, сколько автору лет. Если ему лет двенадцать, из него выйдет порядочный стихотворец, если он будет читать много книг”.

Оценивать произведения других нужно с большой ответственностью и вниманием. Что касается православного аматорства, то здесь на одного пишущего нужно три редактора. Если это даже написано совершенно искренне, но плохо, публиковать это нельзя ни под каким видом. В таком случае необходимо искать другую форму сотрудничества с человеком. Как говорил когда-то Твардовский: “Не публиковать, но с автором связи не терять”. Для редактора зачастую это большая головная боль, но вдруг из этого что-то получится.

– Скажите, пожалуйста, а у Вас были моменты, когда Вы читали что-то совершенно остроумное и смешное, а люди не смеялись?

– Я давно не ставлю перед собой задачу оценивать свое выступление по реакции зала. Вот в Киеве, к примеру, есть несколько залов, которые считаются “мертвыми”. Я никого не хочу обидеть, но вот среди них – Дом культуры СБУ. Я долгое время дружил с его художественным руководителем Еленой Капустянской. Но уже лет пять там не выступал. Вот там, при всем желании, артист просто не сможет оценить свои стихи по реакции аудитории. Там все устроено таким образом. Выходишь на сцену, и тебе в глаза бьют шесть прожекторов. Присутствует некий элемент допроса. Зрителей не видно, но вы точно знаете, что они есть. А между сценой и зрителями устроен темный просцениум, а дальше темно и кто-то дышит. Я спрашиваю у организаторов: “Какая вместимость зала?”. Мне говорят: “Да у нас тут где-то восемьсот человек”. И вот все эти люди во время выступления молча сидят. Я дочитываю свой текст до конца, делаю шаг вправо от микрофона и кланяюсь. И только после этого раздаются организованные громкие аплодисменты.

Относительно того, что нельзя себя оценивать по реакции, расскажу еще один случай. Как-то мне пришлось выступать в одном из винницких дворцов культуры. Начинается концерт. Я стою где-то третьим или четвертым в программе. “Удачное место, – думаю я, – пройду замечательно. Отлично”. После первого исполнителя заедает занавес. Чинили минут пятнадцать. Потом выступали дети, после чего поставили хор ветеранов, причем, еврейских организаций. Я стою за кулисами и слышу, как они решают, сколько песен им петь – пять или шесть. Один говорит – нужно шесть, а художественный руководитель – пять. Я говорю: “Простите, может быть, четыре, и достаточно?”. В конце концов, пели шесть. И только потом вышел я. Откровенно говоря, прошел неважно. Но если бы я оценил свое выступление по той реакции, это бы надолго испортило мой творческий настрой.

– А какая самая лучшая сцена?

– Раньше я очень любил бывший Октябрьский дворец. Приятно также работать в Национальном дворце “Украина”, но все зависит от публики. Кстати, у выступающих есть несколько “врагов”. Это маленькие дети, которые внезапно могут начать шуметь; летающие насекомые, большие начальники. Последние часто вносят нервозность в ряды организаторов.

Кстати, не очень удачная сцена также в Украинском доме. Многие связывают это с тем, что там до сих пор еще “витает” память о Ленине. Красный зал Украинского дома – тяжелейшее место.

Вообще хорошо работать в маленьких залах – человек на сто.

– Возвращаясь к Вашим лирическим стихотворениям, возникает вопрос: можем ли мы в ближайшее время ожидать выхода в свет сборника православной лирики?

– Если бы меня благословили на это дело, я бы с большой радостью издал поэтический сборник православных стихотворений. Но ведь сборник рождается тогда, когда есть не менее ста приемлемых для автора стихов. Вот тогда есть гарантия, что он будет хорошим. Можно взять двадцать-тридцать и издать. Говорить о моем поэтическом сборнике сегодня еще рановато. Дело в том, что я ничего не умею планировать. Что запланировал, не получается, отходит на второй план, приходит что-то другое. К примеру, я делал телевизионные передачи, хотя не думал этим заниматься. А стихи, тем более, вещь не планируемая.  Но если таких произведений накопится хотя бы несколько десятков, я обязательно подумаю над их изданием.

Сегодня в Украине сложные издательская и читательская ситуации. Трагедия в том, что пишущий человек потерял читателя. Сейчас во многих издательствах автору говорят: “Как хорошо, что вы пришли. Надеемся, у вас хороший спонсор”. А когда они видят, что спонсора нет, разговор поворачивается совершенно в другую плоскость. Эта ситуация в Украине не меняется уже в течение пятнадцати лет. Из всех пишущих людей в нашей стране, которых я лично знаю, ни один не получил звонка из издательства подобного рода: “Здравствуйте, мы бы хотели издать ваше произведение”. А знаю я многих.

Вот другой пример. В Москве у меня есть один знакомый юморист, Геннадий Попов. Он когда-то для себя писал какие-то рассказы, со временем их накопилось много, и он сказал об этом кому-то из друзей. Несколько дней спустя ему звонят со словами: “Мы знаем, что у вас есть такая-то рукопись, а давайте ее издадим”. Дальше происходит следующее: он привозит рукопись в издательство, ему дают аванс, авторские экземпляры и рассчитываются за труд. Эта московская практика. У них такая логика: “Если ты что-то умеешь – ты можешь понадобиться, потому что мы можем продать плоды твоего труда”. В нашей стране эта цепочка разорвана полностью. Здесь люди пишут или за гранты, или по заказу.

Беседу вели:

Священник Андрей Дудченко,
Юлия Коминко,
Ирина Опатерная,
Алена Глушко,
Юлия Гурец

Православие в Украине