15 января исполнилось 120 лет со дня рождения Осипа Эмильевича Мандельштама. Предлагаем нашим читателям эссе о Мандельштаме современного поэта и священника Константина Кравцова.
Он пил холодный горный воздух христианства, не расколотого на конфессии, не превращенного в государственную религию, в религиозно-национальную идеологию – первохристианский воздух будущего, для которого, по его словам, и пишет поэт. Но, пожалуй, уместнее в этом случае говорить не столько о будущем, которое, не успев стать настоящим, становится прошлым, сколько оновом. Новом в новозаветном смысле: новом небе и новой земле.
Поэзия, по Мандельштаму, “наступающие губы”: поход и прорыв в то измерение, где
Воздушно-каменный театр времен растущих
Встал на ноги, и все хотят увидеть всех –
Рожденных, гибельных и смерти не имущих.
Здесь театр – то же самое “радостное богообщение, как бы игра Отца с детьми”, которое, по Мандельштаму и есть христианское, сиречь подлинно свободное, искусство (“Пушкин и Скрябин”). Это именно “театр времен растущих”, “воздушно-каменный”, небесно-земной, сочетающий две природы.
Сама поэтика, заметим, отсылает здесь к халкидонскому догмату.
Воздух и камень соединились в одно целое – в театр, в религиозный в своем истоке и по своему изначальному замыслу “синтез искусств”, который, не перестает быть при этом воздухом и камнем – двумя наиважнейшими для Мандельштама библейскими категориями. И этот “воздушно-каменный театр” есть ни что иное как Церковь, созидаемая “как бы игрой” Духа (“воздух”) на “камне” (вспомним обетование Петру ) и из “живых камней”.
Это те же “зернохранилища вселенского добра и риги Нового Завета”, тот же “свет в круглой храмине под куполом в июле”, где “все причащаются, играют и поют”. Это и зрелище и виденье (оно же и видение, сверхвиденье), созерцание человеческой истории через ее преломление в культуре как ее, истории, духовной сердцевине. Истории, понимаемой как трагедия в ее первоначальном понимании. Истории как религиозного по своей сути действа, приобщающего к божественному бытию.
Таким образом, это и богослужение, которое тоже может быть названо “как бы игрой Отца с детьми” (именно как бы), и – “театр военных действий”: трагедия человеческой свободы, по завершении которой будет дано “всем увидеть всех”.
“Воздушно-каменный театр времен растущих” Мандельштама и есть его “раздвижной и прижизненный дом”.. Дом “здесь, на земле, а не на небе”, и такое ощущение также свойственно первохристианскому опыту Царства как реальности, данной здесь и сейчас. Не языческое “бессмертие души”, а действительность Воскресения, переживаемая как радость, делающая возможной игру как внутри тебя (а ты сам, прежде всего, и есть Церковь – “Царствие Божие внутри вас есть”) так и вовне – в этом, обстоящем тебя “театре”.
Одновременно иудей и эллин, Мандельштам воспринимает христианство не как католицизм, православие, протестантизм, которым – всем трем – симпатизирует, но – не отождествляя себя ни с одним из них – как “неисчерпаемое веселье”. Этой радости именно иудейского, пропитанного эллинизмом и перевернутого христианством сознания мы и обязаны уникальности мандельштамовской поэзии и судьбы. И та и другая следуют с неизбежностью из убеждения в том, что историческому небытию можно противостоять лишь встав на путь “свободного подражания Христу” – “вечного возвращения к единственному творческому акту, положившему начало нашей исторической эре” (“Пушкин и Скрябин”).
Но это – ни что иное, как распятье, точнее, со-распятие. И неслучайно “Пушкин и Скрябин” начинается именно с характеристики смерти художника как его наивысшего творческого акта. Таким образом, “игра Отца с детьми” – это крестный путь, тем более неизбежный в эпоху, когда антиисторические силы крушат хрупкий позвоночник христианского летоисчисления.
Стихи о “кремлевском горце” Пастернак воспринял как безумие и самоубийство и с точки зрения человеческой он совершенно прав. Но человеческая логика зачастую только логика оберегающей себя природы, а не личности, не “самостояния человека, залога величия его”, говоря словами Пушкина.
По логике Мандельштама безумием и самоубийством было не совершить этого безумия и самоубийства. Подписать себе смертный приговор было, по-видимому, единственной возможностью глотнуть “ворованный воздух”, отказаться от которого означало впасть в иудин грех “разрешенной литературы”.
Деля всю мировую литературу на “мразь” и “ворованный воздух”, Мандельштам отделяет зерна от плевел как ангел при последней жатве. Ангел, как известно, вестник, каковым и сознавал себя Мандельштам, зная, что “не бумажные дести, а вести спасают людей”. А если так, то каждый пишущий поставлен перед выбором между культурой как “свободным подражанием Христу” и тем или иным уходом от этого “подражания”.
Поэтому сказать, что “разрешенная литература” – это повторение уже решенной кем-то художественной задачи, думается, еще не сказать всего. Речь ведь идет не только и не столько о художественных задачах, сколько о сверхзадаче жизнетотворчества (творчества как жизни и жизни как творчества):
И бороться за воздух прожиточный –
Это слава другим не в пример.
Именно наличие или отсутствие такой борьбы и отличает одну литературу от другой. Особенно, когда воздух очевидным образом отнят. И отнят не только у поэта – отнят у всех:
Из густо отработанных кино,
Убитые, как после хлороформа,
Выходят толпы. До чего они венозны,
И до чего им нужен кислород!
Кислород может быть только украден, но у кого? Разумеется, у князя воздушного, представленного земными инстанциями. И потому-то это и слава другим не в пример, что вести такую борьбу означает не только “изменить что-то в самой структуре русской поэзии”, а решить задачу, превышающую человеческие силы, так как литература “написанная без разрешения” вообще непишется (“я ничего не пишу”, заявляется в “Четвертой прозе”) – оназаписывается как свидетельство, необходимое как воздух и сама является воздухом. Тем воздухом, которым каждый задыхающийся ученик – ученик задыхавшегося на кресте – дышит “в весельи и тайне”.
Татьянин день
Дорогой о Христе брат мой Евгений и сестра Оксана!
Обзівать человека бесом только за то, что он думает иначе чем вы, некрасиво и неадекватно, если не сказать больше.
Я вас охотно прощаю, однако призадумайтесь о другом. Я себя никаким "православным сталинистом" никогда не считал и не называл. И тема эта неуместна к обсуждению. А вот Мандельштама, который, в отличии от меня, писал стиховторные оды Сталину, наверное, действительно можно назвать "протестантским" или атеистическим сталинистом.
Вертинский был намного честнее Мандельштама, и у него сильные стихи:
Чуть седой, как серебряный тополь. Александр Вертинский, 1945 г.
Он стоит, принимая парад,
Сколько стоил ему Севастополь,
Сколько стоил ему Сталинград!
И в слепые морозные ночи,
Когда фронт заметала пурга,
Эти ясные, яркие очи
До конца разглядели врага.
Эти черные, тяжкие годы
Вся надежда была на него.
Из какой сверхмогучей породы
Создавала природа его?
Побеждая в военной науке,
Вражьей кровью окрасив снега,
Он в народа могучие руки
Обнаглевшего принял врага.
И когда подходили вандалы
К нашей древней столице отцов,
Где нашел он таких генералов
И таких легендарных бойцов?
Он взрастил их. Над их воспитаньем
Много думал он ночи и дни.
О, к каким грозовым испытаньям
Подготовлены были они!
И в боях за Отчизну суровых
Шли бесстрашно на смерть за него,
За его справедливое слово,
За великую правду его.
Как высоко вознес он державу,
Вождь советских народов-друзей,
И какую всемирную славу
Создал он для Отчизны своей!
… Тот же взгляд. Те же речи простые.
Так же скупы и мудры слова …
Над военною картой России
Поседела его голова.
Сталин уничтожал революционную мерзость. А эти стихоплеты путаные то хвалили его то ругали. Безчестно это все.
Я всячески желаю спасения души этому несчастному советскому поэту, хотя и не люблю стихов Мандельштама и не разделяю его революционных позиций. Он приветствовал свержение Помазанника Божьего, Святого Царя Николая.
Потом ругал большевиков, но со временем стал воспевать и их.
Как небесталанный певец советской жизни он, без сомнения, навсегда войдет в историю литературы и поэзии СССР:
Люблю шинель красноармейской складки —
Длину до пят, рукав простой и гладкий
И волжской туче родственный покрой,
Чтоб, на спине и на груди лопатясь,
Она лежала, на запас не тратясь,
Земного шара первый часовой.
Очень жаль, что он, кажется, крестился у сектантов, и так до Православия и не дошел. По крайней мере, нет данных об этом.
Статья недопустимая для священника, потому что мешает грешное с праведным.
Ничего более мерзкого, чем комментарий Игоря Друзя, доселе о своем любимом поэте не читала, да и не только о поэте, а вообще. Тот богохульник, который здесь повадился пакостить, просто наивный младенец в сравнении с Друзем.
Бесы ходят кругами около храмов, боясь к ним подступиться.
Бесноватый Игорь, верный "православный" сталинец, кружит свои комментарии, распространяя запах серы и угара.
Бесам не отвечают, бесов крестят в надежде, что они сгинут.
Вот ведь в чём беда: умрёт ведь в своё время Игорь, и встретит его папа Сталин железной кувалдой по голове… Дьявол любит кушать своих. Поэтому дай Бог ему долгой жизни, и истинного покаяния!
Не могу без улыбки прочитать эту заметку, написанную … священником!
"Одновременно иудей и эллин, Мандельштам воспринимает христианство не как католицизм, православие, протестантизм, которым – всем трем – симпатизирует, но – не отождествляя себя ни с одним из них – как "неисчерпаемое веселье". Этой радости именно иудейского, пропитанного эллинизмом и перевернутого христианством сознания мы и обязаны уникальности мандельштамовской поэзии и судьбы."
По христианским меркам такое "неисчерпаемое веселье" и пренебрежение Церковью есть прямой путь к погибели души. Вне Церкви спасения нет – это единодушное мнение святых отцев.
Далее рисуется образ "великого подражателя Христу", который за правду был готов даже на смерть:
"Стихи о "кремлевском горце" Пастернак воспринял как безумие и самоубийство….
…Подписать себе смертный приговор было, по-видимому, единственной возможностью глотнуть "ворованный воздух", отказаться от которого означало впасть в иудин грех "разрешенной литературы".
В "разрешенной литературе иудиного греха" Мандельштамм отметился очень сильно. Кроме его распространяемых тайно стихов о "кремлевском горце", есть другие его стихи, распространяемые явно. За них он получал неплохую зарплату, путевки и дачи.
Осип Мандельштам написал в честь Сталина свою знаменитую «Оду»:
«Не я и не другой – ему народ родной –
Народ – Гомер хвалу утроит.
Художник, береги и охраняй бойца:
Лес человечества за ним поёт, густея,
Само грядущее – дружина мудреца
И слушает его всё чаще, всё смелее.
Он свесился с трибуны, как с горы,
В бугры голов. Должник сильнее иска.
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко…
Глазами Сталина раздвинута гора
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера –
До солнца борозды от плуга исполина».
Вот такой поэт с большой фигой в кармане. Я не осуждаю Мандельштама – время было сложное. Надеюсь, он перед смертью покаялся в своем "неисчерпаемо веселом" внеконфессиональном христианстве и лицемерии и спас душу. Дело в другом: зачем из таких людей лепить новых идолов? Я против этих павлычек и драчей, получавших леннские премии, а по ночам строчивших бандеровские вирши…