Блог

Разговор на эту сложную тему хочется предварить точкой зрения известнейших в Русской Православной Церкви святителей: митрополита Филарета (Дроздова) и епископа Феофана, Вышенского затворника, – чтобы показать, насколько болезненна и стара подобная проблематика, касающаяся непосредственно каждого верующего.

В свое время митрополиту Филарету пришлось доказывать, что позволительно писать новые толкования на послания апостола Павла, несмотря на то, что на них уже давно написал свои объяснения Иоанн Златоуст. Дух пугливого неделания в богословии всегда смущал Филарета, в чем бы и где бы он ни проявлялся. Филарет считал, что недостаточно иметь веру и хранить ее. Содержание веры в слове Божьем, Символе принадлежит не человеку, а Богу, Его пророкам, апостолам, отцам. Содержание это человек должен не столько запомнить, сколько именно усвоить, – взыскующей мыслию и всецелой душой. Филарет не боялся пробудить мысль, хотя знал о ее соблазнах. Ибо верил, что эти соблазны преодолеваются и побеждаются только в творческом делании, а не в пугливом укрывательстве. Христианство не есть невежество, но премудрость Божия. Любимый оборот Филарета – “богословие рассуждает”, и эта заповедь “рассуждения” дана не немногим, но всем.

Епископ Феофан всегда опирался на святоотеческие толкования, всего более на Златоуста и Феодорита. Но он очень охотно пользовался и новыми западными комментариями, запасал себе книги и самых “крутоголовых”, но особенно любил комментарии английские. В его библиотеке было много иностранных книг, в частности собрание Миня, и не только его “Патрология”, но и другие его серии. Из церковных историков он любил больше всего Флери.

На Святой Горе Афон многие считали его слишком ученым: “по богатству ума не давалось ему сокровище простоты сердечной…”. Феофан особенно сильно настаивал на пересмотре и даже переработке богослужебных книг. О непонятностях и ошибках он не раз говорил очень резко: “… иные службы у нас такие, что ничего не разберешь. Наши иерархи не скучают от нелепости потому, что не слышат, сидя в алтаре, потому не знают, какой мрак в книгах. Всего лучше было бы предпринять заново полный перевод всего круга, упрощенный и уясненный”. Феофан идет и дальше. “Между тем, именно от неисправности богослужения растет сектанство. Книги богослужебные по своему назначению должны быть изменяемы. У греков идет постоянное поновление богослужебных книг. Я сличаю Октоих. Очень, очень много у греков новенького”. Такая же творческая свобода сказывается в отдельных советах Феофана. “Лучше жить общим советом, вдвоем или втроем, и искать руководства в книгах, в Слове Божием и у святых отцов. Ведь и старец Паисий Величковский не нашел настоящего руководителя. Важно только одно: стяжать духовную жизнь. Важно сознательное стояние перед Богом, умное предстояние Богу в сердце. Это и есть молитва, даже без слов. Хоть никогда не берите в руки молитвенника. Своя из сердца молитва делает ненужной молитву читательную. Не нужно чужих слов (хоть и святых мужей), когда есть свои”.

В свое время монашеская практика создала ряд молитвенных правил для частного, келейного пользования, кои по своей природе не принадлежали к общелитургическому строю Церкви, освящавшему любые варианты общих молений и приводящему их к единому смыслу “восьмого” дня. Вне его контекста они были лишены своей надобности и более или менее стройной гармонии. Но вот пустынное делание выработало свою концепцию молитвенного круга. Отдельные иноки и целые аскетические области соревновались между собой в благочестии и рвении. Первоначальное троекратное “Господи, помилуй” в результате такого соревнования доходило до совершенно фантастических количеств. И так было с каждым элементом молитвенного цикла. Позже Церкви пришлось упорядочивать и сокращать дерзновенные порывы монахов, чтобы сделать приемлемыми для общецерковного употребления уже вошедшие в него пустыннические составные. Вообще говоря, эти составные, как и молитвенная жизнь иноков в целом, имели мало общего с литургическим и эсхатологическим нервом Церкви. Это была аскеза ради аскезы, коя наблюдается в любой другой религии. Аскетический подвиг – вот главный девиз монашества, чуждый духу апостольской церкви. Рассмотрим теперь, как аскеза повлияла на обрядовые и богослужебные формы.

Частые повторы основных молитв, таких как “Отче наш…”, “Царю Небесный…” и некоторых других. За богослужением они должны произноситься единожды. Это диктуется литургическим отношением к общественному молению. Ведь призывание Св. Духа в момент преложения даров не может быть повторяемо в разных частях литургии. Это ясно каждому. Но так дело должно обстоять и с молитвой Господней и прочими. В противном случае они превращаются в бесчисленные аскетические довесочки, которых чем будет больше, тем якобы лучше. Но в итоге они теряют свой истинный смысл и внутреннюю напряженность. В сознании верующих – это просто обычный регламент богослужения.

“Часы”, первоначально предназначенные для домашнего употребления, дабы освятить молитвою весь день, ныне бессодержательно приурочены к общецерковному использованию, которое естественным образом вылилось в скучную предлитургическую повинность. Заметим, что появление часов в самой Греции датируется началом девятого века. А как они оказались приурочены к богослужению, до сих пор остается загадкой для церковных историков. Семейная, либо частная молитва иудеев в разное время суток – вот родина теперешних “часов”. Более того, мусульмане до сих пор удерживают аналогичную практику именно внецерковного моления.

Теперь перейдем к посту. Древняя Церковь знала только один пост в году – пасхальный. Почему один? – Эллинский христианский мир подражал Христу, Чье пощение в пустыне было отмечено сначала устно, затем в евангельском своде, как единственный, яркий пример поста самим Спасителем. Кроме того, четкое литургическое сознание верных недвусмысленно определяло пасхальный пост как трудный переход от старого порядка вещей к новому эону Тела Христова. А это возможно лишь раз в году как исторически, так и символически. Христианам было ясно, что копировать Богочеловека во всех деталях Его земной жизни – дело безнадежное. Людям достаточно на краткое время с Божией помощью преодолеть законы этого мира с единственной целью – показать в себе и собой реальность парусии Царства. Поэтому так разнообразно и, заметим, кратко постились христиане первых веков: день, три, пяток, неделю. Причем пост был воздержанием абсолютным и заканчивался непременно вкушением Агнца. Иначе ради чего тогда поститься! “Ешь – для Бога, не ешь – тоже для Бога. Все – ваше, а вы – Божьи”. Да и вообще, качество пищи не имеет значения, ибо она уравнивается афедроном.

Аскеза как школа, как принцип жизни окутала почти полугодичным постом годовой цикл Церкви. Пост из области предпасхального напряженного чаяния превратился в изощренное дисциплинарное действо. Сейчас даже страшно кому-нибудь предложить не поститься перед причастием. Для ранних общин такое было нормальной закономерностью. Теперешний пост стал просто сменой диеты, а не абсолютной, хоть и кратковременной, победой над стихиями мира.

Длительная общецерковная молитвенная практика имеет своим основанием человеческую слабость: одну часть службы верующий проспит, другую – потеряет по невнимательности, находясь телом в храме, но душой в сердечных отвлечениях. А когда очнется, то получит хоть что-нибудь, благодаря продолжительности богослужения. Такой порядок вещей спровоцировал частную молитвенную практику с ее бесконечными вычитками. Собственно, слово “вычитка” или фраза “прочесть правило” всем своим внутренним строем свидетельствует против духовного закона молитвы (говорю для новоначальных), который есть выражение полноты сердца, пусть даже малой и убогой. Полнота требует отдать себя любимому существу всецело, сразу, четко и ясно. Оттого, что верующие блуждают мысленно по дорогам мира на литургии, ведь никому не приходит в голову удлинять евхаристический канон, многократно повторяя его молитвы.

Порядок молебнов после литургии с чтением Апостола и Евангелия нелеп хотя бы потому, что когда закончилось пиршество (т.е. литургия) и гости разошлись, хозяева не бегут за ними тотчас с приглашением вновь усесться за праздничный стол. А сама окаменелость молебной структуры, которая словно пудовыми кандалами сжимает сознание священников и мирян! Сколько раз приходилось замечать, как, собравшись в приватных условиях, люди решают отслужить молебен, и тут оказывается, что нет необходимых книг. Немая сцена: батюшка в растерянности; подопечные, смущенно почесываясь, расходятся. Вот он – верх победы аскезы над духом! Уже никто не может, не хочет, боится и стесняется самословно испросить у Господа того, за чем, собственно, и собрались.

Церковный молебен тоже мало что дает заказчику. Во-первых, молебны почему-то ограничиваются триадной тематикой: о здравии (здесь подразумевается некто болящий и круг близких лиц), об упокоении и о путешествующих. Разве наша жизнь ограничивается только этим? Болеть, путешествовать и умирать? Сколько нужд у каждого! А в ответ скажут: не можем служить, не имеем формы в наших книгах. Во-вторых, находясь среди прочих молящихся, человек слабо отзывается сердцем на все происходящее. Его нужда – это личное дело, которое и удовлетворено должно быть личным же образом. А нужда возникает, когда захочет, и откладывать ее оплакивание до очередного регламентного дня – значит не придавать ей особого значения, и тогда это уже не нужда, а непонятно что такое. В этом смысле католики удержали достойную практику постоянно открытых костелов с дежурным священником, который примет в любое время нуждника и отпользует его церковно по всем статьям: и молебен, и исповедь, и назидательная беседа.

Сокровищница святоотеческой богословско-догматической мысли преподается верующим за богослужением преимущественно на всенощном бдении в так называемой “подвижной” части чтений и песнопений. Но как возможно на слух, при помехах византийской “кальки”, в течение нескольких десятков секунд уяснить, творчески продумать ту или иную церковную сентенцию, которая вырабатывалась годами и десятилетиями в тиши келий, глубочайшей молитве и уединении? Фактом остается то, что все богатство церковной мудрости почерпается и осваивается верующими именно в книжном покое, либо неспешной поучительной беседе с более опытными христианами. Это же всегдашний путь человеческого сознания при осмыслении мира трансцендентного! Иные пути, в частности вышеупомянутые, предлагаемые на богослужении, просто не “работают”.

А в новорожденной Русской Церкви все нелитургические богослужения отличались краткостью по сравнению с греческими и своими домашними более позднего периода. Костяком тогдашних служб были так называемые неизменяемые части, то есть поющиеся или читающиеся ежедневно: 103-й (предначинательный) псалом, “Блажен муж…”, “Свете Тихий…” и прочее. Все оставшееся время было заполнено чтениями из скромного переводного фонда греческих “Житий” и собственного отечественного, среди которого, конечно, на первом месте был знаменитейший “Пролог” – самая настоящая энциклопедия христианской нравственности и богословия. По уцелевшим документам того времени видно, что такие чтения весьма часто прерывались и переходили в беседу, участниками которой были священник и его прихожане. И это была действительно живая, настоящая школа православного воспитания личности, недаром именно так Русскую Церковь называли все русофилы и называют все нынешние традиционалисты.

Вот так и скользит необъятное богатство христианской мысли по сводам церквей, лишь чисто эстетически лаская слух богомольцев, усиливая в них уверенность того, что именно они являются наследниками и хранителями церковной глубины. То же самое можно сказать и про каноны, читаемые на утрени и составляющие центральную ее часть. Вместо древних чтений мартирологов или деяний святых используется опять же калькированный панегирик, не дающий по сути ничего, кроме благорастворенной слуховой эстетики. И духовным училищем становится не церковь, а собственная библиотека.

Каждый может провести такой эксперимент: после всенощной спросить себя и своих друзей вспомнить (хоть своими словами) несколько строк из стихир или канона. Берусь утверждать, что результат будет отрицательным. Сами священнослужители не в состоянии воспроизвести после службы даже маленький ее отрывок. У всех на памяти остаются только привычные возгласы: “Слава, Господи, Кресту Твоему Честному и Воскресению”, “Пресвятая Богородица, спаси нас” – и им подобные. Такая забывчивость продиктована специфическими условиями службы, о которых речь шла выше. Из-за важности темы напомним их еще раз.

Колоссальный по объему богословско-догматический материал, протекающий с большой скоростью сквозь сознание верующих. Мысль не в состоянии переварить услышанное, а на смену спешит новая идея, щедро приправленная византийской лингвистической сложностью. Получается пассивное, почти механическое восприятие даже при условии отличного чтения и пения. Над любой из доктринальных концепций, вложенных в стихиры и каноны, можно работать месяцами, а на службе на это отпускаются секунды. Люди годами могут ходить в храм, но так и не узнают о жизни прославленных в канонах святых, пока дома не прочтут об этом в “Житиях”.

Древний обычай верных приносить для евхаристии лучший хлеб и лучшее красное вино несправедливо забыт и вытеснен просвириальной институцией, которая сделала нас безучастных ко многому, еще более безучастными к главному таинству нашей жизни. Ведь это наша забота загодя подыскать лучшее от даров земли и принести его в дар Господу. Маленькая обязанность, которая выросла бы в прекрасную традицию памятования, заботы и дисциплины.

Иными словами, нельзя удовлетворяться только художеством. Ум, правильно мыслящий, воспитанный, естественно, спрашивает о том, что стоит за эстетикой. Он хочет предмета, а не качества. Существительных, а не прилагательных. Но в ответ лишь слышит уклончивое: “Взгляните на эти лики старые, тысячелетиями поклоняемые! Вслушайтесь в эти напевы, над которыми миллионы рыдают!”.

Болезнь Церкви во всех нас. Когда искренно осознаешь себя самого в этой больной части церковного общества, тогда не боишься вслед за великими отцами Церкви признать самый факт болезни, и в то же самое время почему-то только тогда начинаешь в радости сердца ощущать непобедимую церковную Святыню.

Митрополит Антоний (Блум) говорит: “У Церкви есть аспект славный и аспект трагический. Убогий аспект Церкви – это каждый из нас. Мы уже в Церкви и мы еще на пути к Ней”.

Случайному посетителю кажется, что все время в церкви что-то бормочут, тянут “Господи, помилуй!” или поют, красиво, но непонятно. Однако, освоившись, видишь, как весь год переливается, играет красота церковных служб.

Каждый день года посвящен какому-нибудь событию земной жизни Спасителя, Его Матери и их благодеяниям, оказанным во все века разным народам: избавлению от войн, междоусобиц, землетрясений, эпидемий. Ежедневно вспоминается живший давно или недавно мужчина, женщина, ребенок, достигшие высшей почести – признания святыми. Одни, преодолевая страх мучений и смерти, до последнего вздоха отстаивали свои убеждения. Другие отличались сострадательностью. Третьи, во глубине раскаленных пустынь или в сумраке дремучих лесов, никем не видимые, пламенно молились Богу за грешный мир, а их находили страждущие души, селились около, и из неведомых ранее мест текли потоки, духовно обогащавшие мир. Четвертые в трудные эпохи убеждали своим словом и примером ставить долг перед Богом, отчизной и ближними выше своей собственной участи…

Для всякого события и каждого святого в церкви находятся особые слова, и эти же слова обращены к каждому из нас. Они заставляют сравнивать свои мысли, свои поступки с высокими примерами, зовут одуматься, пока не поздно, не осуждать, не возноситься, а смиренно просить помощи…

“Не имеем иной помощи, не имеем иной надежды, кроме Тебя, Владычица, Ты нам помоги, на Тебя надеемся!” – этот вопль обращен к Богородице.

“Мы исполнены грехами, а твоя молитва как кадило благоуханное! Умоляем, иссуши море злого неверия, затопившее страну нашу, и испроси от Господа спасение душам нашим!” – это читается преподобному Серафиму.

А пострадавшему за веру и отечество от хана Батыя князю Михаилу Черниговскому, говорится: “Ты, мученик Михаил, оставил царство земное, отказался от жены и ласк детей, и, взирая на высоту, до конца твердил: будь всегда благословен, Бог отец наших!”

Когда церковь отмечает свой новый год – 1 сентября, – она молится: “Тихий летний круг подай, щедрый Христос, и насыщай меня всегда Твоими Божественными словами…”.

Под праздник Преображения Господня мы слышим такие необыкновенные слова: “Встаньте, ленивые, всегда поникшие, души моей помыслы, возвыстесь, присоединитесь к апостолам, чтобы достичь с ним Фаворской горы, увидеть славу Божию и услышать небесный Голос…”.

Дней в году – 365, и каждый день – своя россыпь драгоценных слов… Службы каждого дня заключены в двенадцать больших томов и называются минеями месячными. Если древнейшие службы в минеях имеют полуторатысячную давность, то другие составлены в наши дни и будут составляться и дальше, так как святость на земле, слава Богу, не иссякнет…

Помимо ежедневных памятей святых, каждый день недели имеет свои особенности, свое посвящение. После торжествующей воскресной службы – “Днесь спасение миру бысть, поем Воскресшего из гроба и Начальника жизни нашея, разрушил бо смертию смерть, победу даде нам и велию милость!..” – поются покаянные песнопения понедельника, и тут же славятся ангельские силы, помогающие нам в борьбе со злом. Во вторник вспоминается величайший из рожденных женами: Иоанн Предтеча. В среду – Крест Господень и Матерь Божия. В четверг – апостолы и родной нам Николай-угодник. В пятницу опять поется служба Кресту, и Богородице, и мученикам. А в субботу – всем святым: мученикам, святителям, преподобным, и возносится молитва за всех умерших. А там опять воскресное торжество.

В восьмом веке, когда накопилось в разных местах православного мира множество песнопений и возникла пестрота церковных служб, зависившая от местных традиций и вкусов, – философ, поэт, музыкант, великий визирь Дамасского халифа, удалившийся в монастырь Иоанн Дамаскин собрал эти гимны, распределил по дням недели, очень многие написал сам и положил на музыку, на восемь напевов, или гласов. Напевы он выбрал старинные, религиозные, издавна употреблявшиеся в богослужении в разных частях эллинского мира, возможно, со времен дохристианских мистерий.

Эти гласы-напевы и присвоенные им песнопения чередуются каждую неделю, восемь недель, от первого гласа до восьмого, а потом опять первый и т. д. Недели становятся непохожими одна на другую, и красота служб обретает новые грани.

В понедельник, когда поется 4-й глас, мы слышим: “Хотел бы смыть слезами список моих прегрешений, Господи, и в оставшееся время жизни моей угодить Тебе покаянием, но враг обманом побеждает меня. О, Господи, пока я окончательно не погиб, спаси меня…”.

А в понедельник 7-го гласа слышим: “Посмотри на свои беззаконные дела, душа моя, и удивись, как тебя земля носит, как не разверзлась под тобой до сих пор! Как еще не растерзали тебя дикие звери, как солнце не перестало светить тебе! Встань, покайся, возопи ко Господу: согрешил пред Тобою, помилуй меня!”.

На эти восемь гласов поются все песнопения всех церковных служб. Книга, в которой собраны службы дней недели, называется “Октоих”. Она умилительна от первой до последней страницы. В ней есть, например, неожиданные слова, обращенные к суровому проповеднику покаяния, Иоанну Крестителю: “Прекрасная ласточка, чудный соловей, добрый голубь, Креститель Господень, возросший в пустыне, душу мою пустую и бесплодную, сделай способной приносить плоды добрые…”.

В Октоихе находятся гимны Божией Матери, в начале которых написано – “Канон, поемый при всякой скорби душевной”. Он начинается так: “Многими содержим напастьми, к Тебе прибегаю, спасения иский, о Мати Слова и Дево, от тяжких и лютых мя спаси!”. Только сама Матерь Божия знает, какое неисчислимое множество людей за столетия получило облегчение, произнося или слыша слова этого высокого произведения…

Современный человек немеет перед лицом смерти. Он что-то лепечет несуразное, стоя над гробом, о каких-то наградах или достижениях, как будто это важно для покойника… А церковь знает слова нежные и грозные, утешительные и полезные, которые смягчают боль, оберегают от отчаяния и подают надежду:

Кая житейская сладость пребывает печали не причастна? Кая ли слава стоит на земле непреложно? Вся сени (тени) немощнейша, и вся сна прелестнейша (обманнее): в един час вся сия смерть приемлет. Но в свете, Христе, лица Твоего, и в наслаждении Твоея красоты, их же избра упокой, яко человеколюбец!

Из неисчерпаемой сокровищницы октоиха во все времена черпали и черпают авторы служб, входящих в минею. И рядовые песнопения Октоиха иногда становятся торжественнейшими гимнами праздника.

Публикуется в сокращении.

Источник: Ортодоксия