Литургическое единство

Долгие годы синодального и советского периода привели к тому, что литургия перестала быть центром жизни христианина. Она стала формальностью, если угодно, даже обязанностью для всех. Литургия со времен Петра Великого окончательно перестала  играть ту роль, которая ей отводилась ранее. Немалое усердие к этому приложил лично Петр I и его сподвижник Феофан (Прокопович). В 1718 году Петр повелел всем ходить на литургию, обосновывая это необходимостью поддержания благочестия. За отказ от хождения полагался штраф. Но мало было посещать храм, надо было пребывать на богослужении в безмолвии и благоговении.

Впервые была законодательно закреплена необходимость принадлежать православию. «Духовный регламент» Феофана (Прокоповича) превращал священника в мелкого чиновника, храм — в чиновничью контору, исповедь мирянина — в отчет о своих делах и мыслях, которые могли быть переданы выше, если они могли угрожать государству и императору. Литургия стала очередной повинностью, которую надо было отрабатывать. Эти петровские начинания предвосхити европейскую эпоху Просвещения с ее секуляризацией и разгромом Церкви.

«Духовный регламент», требовавший присяги государю, заменил Христа кесарем. Отныне все делалось из-за страха понести наказание прежде всего от государства, нежели от Бога. Наиболее очевидно это проявилось в указе Петра от 1718 года о правильном пребывании на литургии, который подтвердила императрица Елизавета. В 1804 г. Александр Благословенный приказал наблюдать за чинностью мирян священникам. А уже в 1816 году за нарушение благочиния требовалось предавать нарушителей суду. Евхаристия стала также не позывом души, а необходимым условием, которое установил все тот же Петр для всего населения России, начиная с семилетнего возраста. Духовенство же все более отдалялось от мирян, становясь замкнутой кастой. Единственное, к чему могла привести такая политика, так это к деградации духовной жизни населения. Все это привело к тому, что: «Церковного общества у нас почти не существует. Иначе говоря, нет Церкви как общества, а имеется только толпа христиан и то лишь числящихся христианами, а на самом деле о Церкви не имеющих понятия. <…> Самая церковная молитва обратилась теперь только в служение молебнов и „панихидок“, а сколько-нибудь литургийно-общественного настроения совсем нигде нисколько не заметно. Таковы отрицательные заслуги русского цезаропапизма в истории и жизни русской церкви. Цезаропапизм боролся вообще с общественностью, поэтому сам цезарь погиб в неравной борьбе и погубил церковную общественность и изуродовал всю нашу социальную жизнь» (Епископ Уфимский Андрей. Цезаропапизм наизнанку. // «Церковно-общественная мысль: Прогрессивный орган военного и морского духовенства» под редакцией Протопресвитера военного и морского духовенства Г.И. Шавельского. — Киев, 1917. — № 5 (25 сентября). — с. 3).

Подойдя с таким наследием к событиям 1917 года, Российская Православная Церковь нуждалась в стремительном обновлении всей своей жизни. Для этого требовалось сначала разрушить ту симонию, которая сложилась между Церковью и государством. «Собор Русской Церкви должен торжественно исповедать, что истина Христова и церковь Его не нуждается в принудительном единстве форм и насильственной охране <…> Отказавшись, таким образом, от внешней полицейской власти, церковь приобретёт внутренний нравственный авторитет, истинную власть над душами и умами. Не нуждаясь более в вещественной охране светского правительства, она освободится от его опеки и станет в подобающее ей достойное отношение к государству» (Соловьёв В. С. О духовной власти в России. (Статья 1881 года.) // Собрание сочинений. СПб., Т. III, стр. 218).

Не случайно сразу после падения самодержавия так оживились даже те, кто считал себя преданным ушедшему строю. Эти люди признавали, что Церковь была в «рабстве» «в старом строе». Поэтому предстоящий Поместный Собор Российской Православной Церкви должен был ставить вопросы о «о желательных преобразованиях в церковном управлении и церковно-общественной жизни». И падение самодержавия было воспринято церковным людом положительно. Поместный Собор должен был преобразовать всю религиозную жизнь, оживить ее. «Происшедший у нас государственный переворот, в корне изменивший нашу общественную и государственную жизнь, обеспечил и Церкви возможность и право свободного устроения. Заветная мечта русских православных людей теперь стала осуществимой, и созыв Поместного Собора в возможно ближайшее время сделался настоятельно необходимым» (Проект обращения к архипастырям и пастырям и всем верным чадам Российской Православной Церкви от 29.04.1917. Цит. по: Священный Собор Православной Российской Церкви. Деяния. — М.: Издание Соборного Совета, 1918, Кн. I, вып. I, стр. 3.).

Однако то торжество, тот прекрасный порыв, в котором начинались первые заседания Поместного Собора, был прерван большевистским переворотом и начавшимися гонениями на Церковь. Но порыв обновления духовной жизни не могли остановить даже эти трагические события. В своем воззвании от 19 января 1918 года патриарх Тихон писал о необходимости живой духовной жизни, говоря: «А вы, братия архипастыри и пастыри, не медля ни одного часа в вашем духовном делании, с пламенной ревностью зовите чад ваших на защиту попранных ныне прав церкви Православной, немедленно устройте духовные союзы, зовите не нуждою, а доброй волей становиться в ряды духовных борцов, которые силе внешней противопоставят силу своего святого воодушевления». Так вопросы о литургии и существенном изменении церковной жизни сменились вопросами о необходимости защиты Российской Православной Церкви.

Большевистская богоборческая власть устроила гонения на Церковь невидимой силы, которые привели к тому, что невозможно говорить о развитии хоть какой-либо вменяемой христианской жизни. Единственная цель, которая была актуальной, это попытка сохранить форму, уберечь то, что осталось. Ни о каком научении верующих основам христианства не шло и речи. И только новомученики и исповедники, остатки того важного движения, которое началось в конце XIX века, сохранили эту благую ветвь грядущего обновления и возрождения Церкви.

После падения большевизма, в первую очередь, началось не то массовое движение, которое должно было бы продолжить прерванный процесс. Впитывались внешние формы жизни. Священники, принявшие сан в конце 80-х – начале 90-х в различных регионах бывшего СССР, направлялись туда, где не было либо никакой религиозной жизни, либо она была очень незначительной, но со своими народными традициями. Огромное количество новообращенных заполнило храмы, переняв от незначительного числа христиан их обычаи, не задумываясь ни о них, ни о смысле своей веры. Или же ударялись в самое дремучее православие, в котором постоянно строили козни евреи и масоны, в котором требовали вернуть царя, забывая о том, что именно цари, до некоторой степени, способствовали событиям октября 1917 года. И все это постоянно прикрывалось цитатами из наиболее одиозных деятелей Синодального периода, забывая не только о более ранних подвижниках, но и самом Евангелии и Христовом слове. В итоге получили широкое распространение труды времен «синодальщины», в которых на первое место выдвигалось неуемное охранительство не только православной веры, но и самого человека от всякой попытки самостоятельного поиска, самостоятельного осмысления. Все это так или иначе упиралось в то, что Бога невозможно быть достойным. Точнее, можно, но только очистившись до конца: «Ощущение любви, которое приписывает себе грешник, не престающий утопать во грехах, которое приписывает он себе неестественно и гордо, есть не что иное, как одна обманчивая, принужденная игра чувств, безотчетливое создание мечтательности и самомнения» (Архимандрит Лазарь (Абашидзе). О тайных недугах души).

И все это постоянно упиралось в непрестанность постов, покаяний, в осознание себя недостойным Причастия и Христа. Но быть вообще достойным Евхаристии и Спасителя невозможно ни для кого, однако это не является поводом для непрестанного бегства от Христа, от пассивной роли в литургии. Оттуда же идет убежденность, что не только еретики, но даже иноверцы не могут спастись. И нигде мы не встретим размышлений о важности литургии, о ее живой сущности и Евхаристии. Все это вошло в плоть и кровь многих новообращенных в 90-е годы.

Современная ситуация в Церкви, когда в ней уже остались те, кто решил в ней быть несмотря на все изложенное выше, требует того, чтобы вернуть литургию в христианскую жизнь, сделать ее центром этой жизни. Литургия — это не те знания, которые мы имеем о ней: чинопоследование, некоторые историко-археологические данные, но это живое Предание Церкви. Это единственное, в чем мы можем ощутить себя наследниками наших предков и апостолов. Литургия — это не набор определенных и случайных последовательностей, но наиболее четкая форма выражения индивидуального в общем и учения всей Церкви.

Не случайно самые лучшие образцы литургии, которыми пользовались люди, были составлены в течение первых десяти веков Единой Церкви, и они выражают ее догматическую истину. Литургия – это тайна, через которую мы познаем тайну Троицы. К сожалению, подлинный смысл литургии все более утрачивается, а в лучшем случае остается все той же необходимой воскресной повинностью. К счастью, среди христиан возникло движение, которое стремится к постоянному приобщению Св. Христовых Тайн. Несомненно, что причастие является необходимым условием для спасения, но это лишь вершина литургии, этого загадочного и непонятного наследия прошлого, отринутого в годы Синодального и советского периодов. И будущее возрождения христианства в России связано с осмыслением литургии.

 

Об авторе: Виктор Щедрин — аспирант исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова.

Залишити відповідь