Блог

Обязательство «любить Бога» предполагает своей повелительной формой не только согласие души принять или не принять Бога, когда Он лично приходит и берет за руку свою будущую невесту, но и любовь, предшествующую этому посещению. Ибо обязательство это — постоянное.

Предварительная любовь не может иметь Бога своим предметом, ибо Бог в душе не присутствуeт и еще никогда не присутствовал. Значит, она обращена к другому предмету. И все же она предназначена стать любовью к Богу. Назовем ее неявной или окольной любовью к Богу.

И это так, даже когда предмет этой любви носит имя Бога. В таком случае можно сказать, что это имя применено недолжным образом или что использование его законно только в силу того развития, которому суждено последовать.

Неявная любовь к Богу может иметь только три непосредственных объекта, те единственные три объекта здешнего мира, в которых Бог реально, хотя и тайно, присутствует: религиозные службы, красота мира и ближний. Три любви.

К ним следует, пожалуй, прибавить дружбу, но, строго говоря, онa отличается от жертвенной любви к ближнему.

Эти косвенные любви обладают абсолютно равной силой. В зависимости от обстоятельств, от темперамента, от призвания та или другая входит первой в душу или преобладает в подготовительный период. Не всегда та же в течение этого периода.

В большинстве случаев подготовительный период, видимо, не имеет конца. Душа готова принять личное посещение своего Господа, только когда в высшей степени обладает косвенными любовями.

Совокупность этих любовей составляет любовь к Богу в той форме, которая приличествует подготовительному периоду, — в форме прикровенной.

Они не исчезают, когда возникает в душе прямая любовь к Богу; они становятся бесконечно более крепкими. И все это составляет единую любовь.

Но прикровенная форма любви неизбежно ее предваряет, и часто очень долго она одна царит в душе; у многих, быть может, до самой смерти. Прикровенная любовь может достичь очень высоких ступеней чистоты и силы.

Каждый из видов, причастных этой любви, в тот момент, когда она прикасается к душе, имеет силу таинства.

Любовь к ближнему

Христос довольно отчетливо дал это понять, говоря о любви к ближнему. Он обещал, что возблагодарит своих благодетелей: «Я был голоден, и вы дали мне есть». Кто может быть благодетелем Христа, как не Сам Христос? Как человек может дать есть Христу, если он хотя бы на мгновение не достиг того состояния, о котором говорит апостол Павел: «уже не я живу, но живет во мне Христос» [Гал. 2:20].

В евангельском тексте речь идет только о присутствии Христа в несчастном. Тем не менее видно, что это не касается духовного достоинства того, кто получает. Тогда надо принять, что именно благодетель, носитель Христа, вселяет Его в голодного через хлеб, который Он ему дает. Несчастный может согласиться или отказаться от этого присутствия, точно так же как тот, кто причащается. Если дар дается как следует и как следует принимается, передача куска хлеба от одного человека к другому — нечто вроде подлинного причастия.

Благодетели Христа не названы Им ни любящими, ни милостивыми, они названы праведниками. Евангелие не делает никакой разницы между любовью к ближнему и справедливостью. В глазах греков уважение к молящему Зевсу было также первым долгом справедливости. Это мы придумали различие между справедливостью и любовью. Легко понять почему. Наше понятие справедливости позволяет имущему не давать от себя другому. Если он все же дает, он мнит, что может быть доволен собой. Он считает, что совершил доброе дело, А тот, кто получает, в зависимости от того, как он смотрит на это понятие, либо освобождается от всякой благодарности, либо принужден благодарить низко.

Только абсолютное тожество справедливости и любви позволяет, с одной стороны, сострадание и благодарность, с другой — уважение к достоинству несчастия несчастного, будь им самим или другими. Следует считать, что никакая доброта, рискуя оказаться ошибкой под личиной доброты, не может быть выше справедливости. Но нужно благодарить праведника за его справедливость, ведь справедливость обладает красотой, подобной нашей благодарности Богу за велию Его славу. Всякая другая благодарность угодлива и даже низменна.

Единственная разница между тем, кто присутствует при деянии справедливости, и тем, кто получает вещественное преимущество, — в том, что для первого красота справедливости всего лишь зрелище, в то время как для второго она предмет прикосновения и даже, в каком-то смысле, пища. Так, чувство простого восхищения у первого у второго должно быть вознесено огнем благодарности.

Неблагодарность, когда к Вам отнеслись справедливо, в условиях, когда несправедливость была вполне возможна, означает лишать себя сверхъестественной, таинственной силы, заключенной во всяком чистом акте справедливости.

Ничто не позволяет лучше понять эту деятельную силу, чем доктрина естественной справедливости, изложенная с необычайной честностью в нескольких замечательных строках Фукидида.

Афиняне, воюя против Спарты, хотели заставить жителей небольшого острова Мелос, бывших в союзе со Спартой с незапамятных времен и сохранивших нейтральность, присоединиться к ним. Тщетно мелийцы в ответ на афинский ультиматум взывали о справедливости, молили о пощаде во имя древности их города. Так как они не сдавались, афиняне снесли до основания их город, предали смерти всех мужчин, продали в рабство всех женщин и детей.

Фукидид вкладывает строки, о которых речь, в уста афинян. Сначала они заявляют, что не будут пытаться доказывать, что их ультиматум справедлив: «Будем говорить только о возможном. Вы это знаете так же, как мы, Человеческий ум так устроен, что о справедливости можно размышлять, только если обе стороны равны. Но если есть слабый и сильный, то возможное навязывается первым второму».

Мелийцы говорили, что в случае войны боги будут на их стороне, так как их дело справедливое. Афиняне ответили, что у них нет никакого повода это предположить: «В том, что касается богов, мы верим, в том, что касается людей, мы уверены, что всегда, по природной необходимости, каждый повелевает всюду, где он имеет на это власть. Не мы создали этот закон, не мы первые его применяем; мы нашли его установленным, мы его сохраняем, как предназначенный действовать вечно, потому мы его и применяем. Мы знаем, что и вы, как и все другие, как только достигнете той же степени власти, будете действовать так же».

Такое ясное понятие несправедливости — свет, непосредственно низший по отношению к любви. Такое понятие было у римлян и у иудеев.

Возможность, необходимость, содержавшиеся в этих строчках, — понятия, противоположные справедливости. Возможно все то, что сильный может причинить слабому. Следует поразмыслить, доколе простирается эта возможность. Если предполагать, что она известна, то совершенно очевидно, что сильный осуществит свою волю до крайних пределов этой возможности. Это механическая необходимость. Иначе получалось бы, что он одновременно хочет и не хочет.

Когда два существа должны действовать совместно и когда ни один из них не может навязать свою власть другому, им необходимо согласовать свои действия. Они тогда взирают на справедливость, так как только она может согласовать две воли. Она — образ той Любви, которая соединяет в Боге Отца и Сына — общую мысль мыслящих раздельно. Но когда налицо сильный и слабый, нет никакой нужды соединять две воли. Наличествует только одна воля, воля сильного, слабый повинуется. Все происходит так, как когда человек орудует с материей. Тут нет двух воль, долженствующих быть согласованными. Человек хочет, материя повинуется. Слабый — как бы вещь. Нет никакой разницы в том, чтобы бросить в собаку камень, чтобы ее прогнать, или сказать рабу: «Прогони эту собаку».

Для слабого, начиная с какой-то степени неравенства в отношениях между людьми, происходит превращение в состояние материи, утеря личностного начала. Древние говорили: «Когда становится человек рабом, он теряет половину своей души».

Весы в состоянии равнодействия, образ равного соотношения сил, были с самых древних времен, особенно в Египте, символом справедливости. Возможно, они были религиозным символом прежде, чем их использовали в торговле. Их употребление в торговле — образ того взаимного согласия, сама сущность справедливости, которая должна быть правилом в товарооборотах. Определение справедливости как заключающейся во взаимном согласии, имевшееся в законах Спарты, вероятно, эгеокритского происхождения.

Сверхъестественная сила справедливости состоит в том, что если Вы — высший в неравном соотношении сил, то должны себя вести непременно так, как будто между вами равенство во всех отношениях, включая самые малые детали в тоне или обращении, так как любая деталь способна отбросить низшего в состояние материи, которое в этом случае ему естественно и свойственно, так же как самое малое движение леденит воду, оставшуюся жидкой при температуре ниже нуля.

Доблесть для низшего, с которым так поступают, состоит в том, чтобы не верить, что действительно было равенство сил; в том, чтобы признать, что щедрость другого — единственная причина такого с ним обращения. Это то, что называется благодарностью. Для стоящего ниже, когда с ним поступают иначе, сверхъестественная доблесть справедливости состоит в том, чтобы понять, что отношение к нему отличается от справедливости, но, с другой стороны, соответствует необходимости и механизму человеческой природы. Он должен оставаться независимым, но и не бунтовать. Тот, кто относится как к равным к поставленным соотношением сил ниже их, действительно одаривает их свойством человеческих существ, отнятым от них судьбой. Насколько это возможно тварным существам, он воспроизводит по отношению к ним изначальную щедрость Создателя.

Эта доблесть по преимуществу христианская. О ней говорит и египетская Книга Мертвых теми же высокими словами, что и в Евангелии: «Я никого не заставил плакать. Я никогда не повысил голоса. Я никогда никому не причинил страха. Я никогда не был глух к правдивым и справедливым словам».

Благодарность несчастного, когда она чиста, причастна к той же доблести, ибо только тот может ее признать, кто на нее способен. Остальные испытывают ее следствия, но не узнают ее.

Такая доблесть равна настоящей конкретной вере в истинного Бога. Жители Афин у Фукидида думали, что божество, как человек в его природной сущности, повелевает до пределов возможного.

Истинный Бог мыслится как всемогущий, но как не повелевающий всюду, где Он имеет власть; ибо Он находится на небесах или на земле, но втайне. Афиняне, порубившие, по Фукидиду, мелийцев, уже не имели никакого понятия об истинном Боге. Их ошибку доказывает прежде всего то, что, вопреки их уверениям, бывает, пусть и крайне редко, что по чистой щедрости человек отказывается проявлять свою власть там, где это возможно. То, что возможно человеку, возможно Богу.

Можно оспаривать примеры. Но ясно: если можно доказать, что в том или ином случае был акт щедрости в чистом виде, то эта щедрость привела бы всех в восхищение. Все то, чем человек способен восхищаться, возможно Богу.

Лицезрение нашего мира — еще более верное доказательство. Нигде не найти добра в чистом виде. Или Бог не всемогущ, или Он не повелевает всюду, где это Ему возможно. Так, существование зла в здешнем мире — далеко не доказательство нереальности Бога, а, напротив, Его явление нам в Его истине.

Итак, творение мира Богом — акт не самораспространения, но самоумаления, отказа от Себя. Бог и все тварное — меньше, чем единый Бог. Бог согласился на это уменьшение. Он опустошил Себя от части бытия. Он опустошил Себя уже в этом акте Своего же божества; вот почему св. апостол Иоанн пишет, что Агнец был заклан от сотворения мира. Бог позволил существование иным вещам, чем Он, и бесконечно менее ценным, чем Он. Творческим актом Он отрицается Самого Себя, как и Христос нам предписал отрицаться самих себя. Бог отрицается Самого Себя в нашу пользу, чтобы дать нам возможность отрицаться самих себя в Его пользу. Этот ответ, этот отклик, от которых мы вольны отказаться, — единственное возможное оправдание безумию любви акта творения. Религии, которые познали этот отказ, эту вольную отрешенность, это вольное отступление Бога, Его кажущееся отсутствие и Его тайное присутствие, — эти религии и суть истинная религия, перевод на разные языки великого Откровения. Религии, представляющие себе божество как всюду повелевающее, там, где это ему возможно, — ложные. Даже если они исповедуют единобожие, они — идолопоклонство.

Тот, кто доведен несчастием до состояния бездушной, пассивной вещи, возвращается, хотя бы на время, через щедрость другого в состояние человека, если он умеет принять и почувствовать истинную сущность этой щедрости; он получает в этот миг душу, исшедшую исключительно из любви. Он порожден свыше от воды и духа. (Евангельское выражение анофен означает чаще «свыше», чем «что-то новое».) Относиться к несчастному с любовью — это как бы его крестить.

Тот, от кого исходит акт щедрости, не может действовать, как он действует, если не переносится мысленно в другого. Он тоже в этот миг состоит только из воды и духа.

Щедрость и сострадание неразделимы, и обе имеют свой образ в Боге, то есть в творении и в Страстях.

Христос учил нас тому, что сверхъестественная любовь к ближнему состоит из обмена сострадания и благодарности, возникающего, как вспышка между двумя существами: одно из них лишено, а другое наделено человеческой личностью. Одно — лишь немного голой, пассивной плоти, окровавленной, на краю дороги, безымянной, о которой никто ничего не знает. Те, кто проходят мимо, её почти не замечают и несколько мгновений спустя уже не помнят, что заметили её. Один остановился и обратил на нее свое внимание. Внимание творческое. Но, проявляясь, оно содержит отказ от себя. Если только оно чистое, человек согласен на уменьшение, сосредоточась на трату энергии, которая не увеличит его власть, а только даст другому человеку чем существовать независимо от него. Более того, желать, чтобы другой существовал, это по симпатии войти в него и, следственно, стать причастным той инертной материи, в которой он находится. Это действие в равной степени противоестественно у человека, не познавшего несчастия и не знающего, что это такое, как и у человека, познавшего или предчувствовавшего его, но возненавидевшего его.

Неудивительно, что человек, имеющий хлеб, даст от него кусок голодному. Удивительно, что он способен это сделать жестом отличным от того, каким покупают вещь. Милостыня, когда она не сверхприродна, похожа на акт покупки. Она покупает несчастного.

Чего бы человек ни хотел, в преступлении или в наивысшей добродетели, в мельчайших заботах, как и в великих намерениях, суть его хотения всегда в том, что он хочет хотеть свободно. Желать наличие этой способности свободного волеизъявления в другом человеке, лишенного его несчастием, означает перенестись в этого другого, согласиться самому быть несчастным, то есть согласиться на саморазрушение. Отвергнуться самого себя. Отвергаясь самого себя, становишься способным, следуя в этом Богу, утверждать другого творческим утверждением. Это — акт искупления.

Симпатия слабого к сильному естественна, ибо слабый, переносясь в другого, приобретает воображаемую силу. Симпатия сильного к слабому — будучи обратным ходом — противоестественна.

Потому симпатия слабого к сильному только тогда чиста, когда имеет единственным своим объектом симпатию другого по отношению к себе, в случае если другой действительно проявляет щедрость. Эта сверхприродная благодарность заключается в том, чтобы быть счастливым от того, что испытал на себе сверхприродное сострадание. Она оставляет совершенно нетронутым чувство своего достоинства. Сохранение истинного чувства достоинства в несчастии — тоже нечто сверхприродное. Непорочная благодарность, как и непорочное сострадание, — по существу согласие на несчастие. Несчастный, как и его благодетель, притом что разница в благополучии положила между ними бесконечное расстояние, едины в этом согласии. Между ними есть дружба в том смысле, какой придавали ей пифагорейцы: чудодейственная гармония и равенство.

В то же время и тот, и другой признают всей своей душой, что лучше не повелевать всюду, где к тому есть возможность. Эта мысль, если она проникает всю душу и управляет воображением (а оно — источник всех действий), эта мысль и есть истинная вера. Ибо она откидывает добро за пределы этого мира, где находятся все источники власти, и признает в добре как бы модель той скрытой точки в центре человеческой личности, в которой заложен принцип отказа от себя.

Даже в искусстве и науке второстепенное творчество — блестящее, но посредственное — есть утверждение самого себя. Напротив, творчество на высшем уровне — отказ от самого себя. Эта истина не всегда распознаваема, потому что слава смешивает и обволакивает неразличимым своим блеском творения высшего порядка и наиболее блестящие творения второго порядка, часто отдавая предпочтение последним.

Любовь к ближнему состоит из творческого внимания, и тем самым она сродни гениальности.

Творческое внимание состоит в том, чтобы направить внимание на то, что не существует. Человек не существует в безымянной инертной плоти на краю дороги. Самарянин, остановившийся и взглянувший, тем не менее, обращает внимание на эту отсутствующую человечность, и последующие его действия свидетельствуют, что тут наличествовало настоящее внимание.

Вера, говорит апостол Павел, — обличение вещей невидимых. В этом проявлении внимания вера присутствует так же, как и любовь.

Таким же образом человек, который находится в полном распоряжении другого, не существует. Раб не существует ни в глазах хозяина, ни в собственных глазах. Чернокожие рабы в Америке, когда они случайно повреждали себе ногу или руку, говорили: «Ничего, это нога хозяина, рука хозяина». Тот, кто целиком лишен каких бы то ни было благ, в которых сосредоточен общественный почет, просто не существует. Народная испанская песня вещает словами удивительной правды: «Если кто хочет стать невидимым, нет более верного средства, как стать бедным». Любовь видит невидимое.

Бог промыслил то, чего не было, этим действием мысли привел к бытию. Каждое мгновение мы существуем только через то, что Бог согласен мыслить наше существование, хотя реально мы не существуем. Во всяком случае мы так себе представляем творение, по-человечески и тем самым неверно, но это образное представление содержит в себе долю правды. Только Бог имеет власть реально мыслить то, чего нет. Только Бог, присутствующий в нас, может реально мыслить человеческое качество несчастных, смотреть на них действительно другим взглядом, чем тот, который видит вещи. Только Бог может слышать их голос, как слушают речь. Они тогда замечают, что у них есть голос; иначе они не имели бы случая отдать себе в этом отчет.

Трудно слушать действительно несчастного, но и для него не менее трудно знать, что его слушают только из сострадания.

Любовь к ближнему — это та любовь, которая нисходит от Бога к человеку, Она предшествует той, которая восходит от человека к Богу. Бог спешит снизойти к несчастным. Как только душа расположена на это согласиться, то, будь она самая последняя, самая убогая, самая безобразная, Бог стремится к ней, чтобы через нее смочь увидеть, услышать несчастных. Лишь со временем она осознает это присутствие. Но, даже если она не найдет этому названия, Бог присутствует всюду, где несчастных любят за то, что они есть.

Бог не присутствует, даже если Его призывают, там, где несчастные только представляют случай оказать им добро, даже если их за это любят. Ибо тогда они исполняют свою естественную роль, роль материи, вещи. Их любят безлично. А нужно проявить к ним, в их состоянии, пассивным, анонимным, любовь личную.

Вот почему такие выражения, как «любить ближнего в Боге», для Бога выражения обманчивые, двусмысленные. Человек должен напрячь все свое внимание, чтобы только взглянуть на этот небольшой кусок безжизненной плоти, раздетый, на краю дороги. Тут не время обратить свои мысли к Богу. Как бывают минуты, когда следует обратить внимание к Богу, забывая обо всех без исключения, так тут, глядя на создания, не нужно явным образом думать о Создателе. В эти минуты присутствие Бога в нас обусловлено такой глубокой тайной, что оно остается тайной даже для нас. Есть минуты, когда мысль о Боге нас отдаляет от него. Целомудрие — условие брачного соединения.

В истинной любви не мы любим несчастных в Боге, но Бог в нас любит несчастных. Когда мы находимся в несчастии, Бог в нас любит тех, кто хочет нам добра. Сострадание и благодарность нисходят от Бога, и, когда они встречаются в обмене взглядом, Бог присутствует в той точке, где взоры встречаются, несчастный и другой любят друг друга исходя от Бога, через Бога, но не ради любви к Богу: они любят друг друга во имя любви одного к другому.

В этом есть что-то невозможное. Потому это и происходит лишь через Бога. Тот, кто одаривает куском хлеба голодного во имя любви к Богу, не получит благодарности от Христа. Он уже получил мзду от самой этой мысли. Христос благодарит тех, кто не знает, кому дать есть. Впрочем, дар — лишь одна из двух возможных форм любви к несчастным. Власть всегда есть власть делать добро и зло. В предельно неравном соотношении сил вышестоящий может быть справедливым к низшему, либо совершая добро со справедливостью, либо причиняя зло со справедливостью. В первом случае это будет милостыней, во втором — наказанием.

Справедливое наказание, как и справедливая милостыня, содержит в себе реальное присутствие Христа и является чем-то вроде таинства. Это выражено в словах: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень» [Ин. 8:7]. Один Христос безгрешен.

Христос помиловал женщину-прелюбодейку. Наказание неподобало земной жизни, окончившейся на кресте. Но Он не предписал упразднить уголовный суд. Он позволил, чтобы продолжали бросать камни. Всюду, где это делается справедливо, это означает, что это Он Сам, первый, бросает камень, и как Он пребывает в изголодавшемся несчастном, которого кормит праведник, Он так же пребывает в осужденном несчастном, которого праведник наказует. Он об этом не говорил, но достаточно убедительно показал, умерев, как уголовный преступник. Он — божественный образ уголовников. Подобно тому как молодые рабочие «Молодежного движения католических рабочих» пьянели от мысли, что Христос был одним из них, осужденные уголовники могли бы испытать сходное опьянение. Надо было только это им сказать, как говорилось рабочим. В известном смысле Христос к ним ближе, чем к мученикам.

. Убивающий камень, накормляющий кусок хлеба имеют ту же качественную силу, но только если Христос присутствует в начальной точке, как и в заключительной. Дар жизни и дар смерти равны.

Перевод с французского Никиты Струве.

Продолжение >>>

Опубликовано в журнале “Вестник РХД” №195. Перепечатка с разрешения издателя.