Блог

Я тот, кто жил во времена мои,
Но не был мной. Я младший из семьи
Людей и птиц, я пел со всеми вместе.

И не покину пиршества живых –
Прямой гербовник их семейной чести,
Прямой словарь их связей корневых.

(Арс. Тарковский, Рукопись).

Из дневника Дага Хаммаршельда, генерального секретаря ООН, найденного после гибели его автора в Африке в сентябре 1961 года:

«Троицын День, 1961.

Я не знаю Кто – или что – поставил мне вопрос. Не знаю, когда он был поставлен. Я даже не помню своего ответа. Но в какой-то момент я ответил Да Кому-то или Чему-то, и с этого часа ко мне пришла уверенность, что существование имеет смысл и потому моя жизнь, отдавая себя иной воле, имеет цель.

С этого момента я понял, что значит “не оборачиваться” и “не заботиться о завтрашнем дне”»¹.

Слова, которые несут что-то существенное, обычно просты и прозрачны для понимания. Забытое да, произнесенное в ответ Кому-то или даже Чему-то, еще себя не назвавшему, однажды просыпается в нашей памяти. В повседневной жизни оно чаще всего оттеснено и заглушено в той толкотне вещей, которые нас окружают. Но человеку не удается уйти от некогда поставленного ему вопроса; он по природе своей – существо спрошенное и осознает себя в полной мере тем, кто он есть, лишь тогда, когда спрашивающее касается его разума, достигает духа. И все же, как определить Того, Кто стоит за тем вопрошанием, различить лицо неведомого Собеседника? Христос говорит о траве, которую Господь одевает краше Соломона, но красота ее со всем травным ее обликом, собранием запахов, красок, форм и есть образ обращения к нам. На ней лежит печать другой красоты, которую, не видел… глаз, не слышало ухо (1 Кор. 2,9); ибо и на нее, как говорит св. Климент Александрийский, «показует Логос»². Вопрос ли то, оклик, «таинственная сага», которую расслышал Лермонтов, – нам не сказать. Но мы знаем, что Господь вступает в разговор с нами голосами птенцов Своих – цветами лилий, немотой кустов, говором океанов, и вся яже в них. Как нередко и тем, что придумано и осуществлено человеком. Его обращение не уложено ни в какое человеческое время, нам не удается его заметить. При этом речь Его все время меняется, но обетование красоты иной, живущей за порогом здешней, видимой, остается тем же.

Допустим, что Творец мира прячется в траве (уходит в тень, скрывая Свою любовь, если вспомнить удивительный образ Николая Кавасилы), чтобы оттуда подать знак о Себе. Если бы не так, зачем бы стал Он одевать малых Своих чад пышнее Соломона? Почему не сшил для них единый казенный мундир, более подобающий для ношения далеко за оградой рая? Не потому ли, чтобы мы, Соломоновы потомки, не уставали возводить вокруг себя начатый им некогда храм? И первым камешком, полагаемым в его основание, будет то непонятное да в ответ на неслышний давний вопрос. Мы забыли, чей, не помним ответа. И все же по-своему ведаем, что и нашему ответу откликнулись.

Из такого отзыва и растущего из него диалога возникает то, что мы пытаемся понять как происхождение веры. Постепенно – но бывает, что и внезапно – возникает связь между Тем, Кто позвал нас, и той неисследованной, дрейфующей в тумане частью человеческого я, которая наделена способностью отзываться. Вера – как судно, которое находит причал у этого вернувшегося к нам, принявшего твердые очертания ответа; с нею после долгой качки, измотанные морской болезнью, мы сходим наконец на берег. Страна на берегу с хорошо очерченными границами называется Закон и Пророки, Писание и Предание, догмат, таинство, молитва, испытующая мысль… Они уводят вглубь материка, чьи очертания удивительны, но еще неясны. «Вещей обличение невидимых» открывает упование, в глубине которого и лежит то проснувшееся в нас или никогда не засыпавшее да.

«Зарождение веры в душе человеческой есть тайна» (о.А.Шмеман). Разумеется, тайна; мы охотно ссылаемся на нее и встречаем недоуменный взгляд собеседника, не знающего, как «отвалить камень» от немотствующего сего слова. Означает ли это, что нам нечего больше сказать? Что тайна запечатана во гробе и приваленный камень слишком тяжел и непроницаем для любого из средств человеческого общения? Но Mysterium fidei – не особый секрет, хранимый в сейфе для имеющих допуск к закрытой информации, он – для всех, в том числе и к ней не причастных, недогадавшихся, «недопущенных в храм». И если попробовать застать эту тайну, когда она лишь вот-вот готова явить себя, если взглянуть на зародыш ее (Зародыш мой видели очи Твои – Пс.138), то не окликнет ли нас безотчетное, младенческое согласие, родившееся в ответ Кому-то? Не начинается ли тайна с нерассуждающего доверия окружившему нас бытию, в котором мы расслышали чей-то язык или чью-то любовь? И не от того ли самого доверия родилось и «решение о вере», пробуждающее Гостя, Который пришел инкогнито и скрылся в нас?

Пытаясь очертить или окружить тайну вопросами, я не лгу, утверждая, что не знаю ответа. Знаю лишь, что едва произнесенное и осознанное да указует нам путь, который мы всегда искали и ищем до сих пор. Может быть, не одно позабытое слово, а несчитанное их множество уводит к границам того, что может быть ощутимо и осмыслено. Путь берет начало от крошечной тропки, проложенной светляками, на которую мы выбираемся наощупь. Одна искорка, другая, третья, и так незаметно все наше существо заполняется точечными сигналами света, поступающими отовсюду. За каждым доверчивым откликом им скрыто какое-то обращение, обещание, обетование дара, который превосходит нас. И тем даром заполнено все, что создано.

Дар приносится нам, мы еще не знаем как. Ибо странно будет сказать человеческим языком: мол, не бойся того огонька, что тлеет и вдруг загорается у тебя в сердце, того тепла, что передается по каким-то капиллярам, пропускающим лишь мельчайшие сообщения, каждое мгновение посылаемые из жизни вокруг. Попробуй отличить одно от другого. Подыскать для них мысль, приложить слова. «Произнося, исповедуй» – как у Рильке – то, что Господь хочет сказать нам во всякой твари. Мы привыкли говорить «прощай» своим близким, людям и предметам, которые уходят, но в каждом разделении или отсечении есть задушенное «да», скрыто «не уходи». Любая встреча между людьми протягивается в вечность. Никакая память не хочет потерять ни единого осколка, даже и причиняющего боль.

Общение с миром создает свой особый очаг, куда Бог, когда пожелает, приходит и освящает Собой. Встречи, контакты, ответы гудят как пчелы вокруг ульев. Знакомый их гул более различим, разнообразен, загадочен в начале жизни, чем в позднем, деловом или к земле склонившемся возрасте, когда все живое, неуловимое общение с миром мы склонны заталкивать куда-то в глухой угол, подальше от памяти и собственных глаз. Знаки этого общения снуют и движутся как эмбрионы идей, зиготы проектов, клетки снов, которым мы не даем развиться. Но едва позволив им зачаться, мы чаще всего тотчас стираем их, перемешиваем эти бессознательные да и нет, ну а всякие нет рассудок наш всегда готов оправдать и выставить напоказ. Помню, как в романе Милана Кундера «Бессмертие» женщина, любящая своего мужа, спрашивает себя, хочет ли она повстречать его после смерти, и, задумавшись, решает, что нет. Матрица культуры, в которой мы живем, скроена по формуле, что «ад – это другие»³. Истина же проще и драматичней и заключается как раз в обратном: ад – это я сам, приговоренный оставаться всю вечность напролет в клетке себя самого, безо всякой возможности выйти, кого-то встретить, кого-то позвать и услышать, взглянуть в лица вещей, людей и Бога.

Мы нуждаемся не в случайном и ускользающем контакте, но в ощущении вечности, вспыхнувшей внутри нас и разделенной с другими, малыми братьями и сестрами по Шести Дням. В те Дни под взглядом Божиим всем было хорошо весьма. Нам и сегодня было бы хорошо, если бы большинство «зачатий» Богообщения не разрушалось, не начав и расти. Но Бог смерти не сотворил, и прежде всего не сотворил смерти тех тонких, живых, нервных, нервущихся волокон, которые связуют нас с Ним. Он извел из Себя жизнь, и жизнь была свет человеков. Свет, если вглядеться в него, встречает нас повсюду, исходит от реки жизни, текущей из рук Божиих. Семена света отказываются умирать, как недавно зачатое, но уже развившееся одно- или двухмесячное тельце противится насильственному своему изгнанию и выбрасыванию вон. Они созревают во тьме, пока вера не пробудит их.

Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом (Евр.11,1). Будучи неопределимой, она определяет себя тем благом, на которое надеется. По-славянски: Уповаемых извещение, вещей обличение невидимых⁴. Любители звуковых аллитераций легко найдут здесь поле чудес: весть приносится уповающим и оплотняется в вещности, в вещах, порождаемых светом во тьме, наделяемых ликом, знакомым человеческим лицом. Пусть это толкование слишком вольно, но разве та невидимая мгла, которая «одевается светом яко ризою», не становится лицом? Кто мог бы говорить о «тайне веры», если бы какая-то видимая ее частица не была бы нам доступна, не давала бы знать о себе? Осуществление ожидаемого – излияние света, упавшего на лицо. Определение Павла – как зеркало, в котором одна сущность (или вещь), отражая другую, в нее преображается, оставаясь сама собой.

Я думаю, что эта молниеносная интуиция, которая бросает свет на непознанное, угадываемое в познаннном, воспринимаемом в свою очередь через неугадываемое, составляет загадку гениальности его апостолата. В его посланиях не чувствуется труда обдумывания, все дается сразу даром и целиком, и такое принятие дара остается «моделью» всякого исповедания веры в распятого Бога. Вера открывает себя в мысли, которая зажигается верой. А иначе, как Слово Божие могло бы поместиться в словах человеческих? И каким путем один человек мог бы передать свою веру другому? Он может сделать это благодаря универсальному языку, своего рода эсперанто, которое есть spes⁵, упование наше.

« В вере невидимым образом нам дается реальность, которая в то же время есть объект нашей надежды »⁶. Вера рождается от человеческой, почти телесно ощутимой реальности, которая затем силой слов Первосвященника… Иисуса (Евр.3,1) прелагается в божественное присутствие: Дух сходит и пронизывает эту реальность Собой. Ткань души, где гнездятся бесчисленные ответы Творцу, продолжающему творить (Отец Мой доныне делает – Ин. 5,17), становится обителью, где Бог готовит место и нам (см. Ин.14,23). Вера есть преложение (т.е. сущностное изменение) нашей надежды, таинство изначального да, произнесенного в ответ на дар быть сотворенным, изведенным любовью в жизнь и существовать. Такой дар превращает наше падшее, приговоренное к смерти существование в залог близкой вечности. Не страх смерти обращает нас к вере (те, кто обрел ее с психологического нуля, могут присягнуть, что это не так), но открытие полноты и бьющего в нас источника жизни, которая всеми устами и глазами своими свидетельствует о Том, Кто нам дал ее и разделил ее с нами. Вера – лишь дверь, ведущая к Его жилищу (Я – дверь овцам, Ин.10,7) и открывается она усилием или всего лишь всплеском надежды.

Но что если человек, как ему кажется, теряет ее навсегда? Если он хочет отсечь ее насовсем, выбирая добровольную смерть? Да и вообше, есть ли такая душа человеческая, которая полностью освободилась от сего беса, который норовит прикинуться лучшим ее другом, и замкнула слух перед его зовом в ничто? Разве это ничто, глухое, сырое, удушливое, не примешивается какой-то отравой, большой или исчезающе малой долей, ко всякому существованию на земле? Один мой друг суицидолог⁷ когда-то уверял меня, что всякая добровольная попытка положить конец своей жизни есть не что иное, как отчаянное усилие оживить себя смертью. Сделать что-то согласно нашептыванию рассудка в подспудном яростном споре с затаенной и безрассудной надеждой, пробудить ее нашей местью ей, провоцировать ее нашим бунтом против нее, хлопнуть как следует дверью, чтобы достучаться до собственной совести.

Зло, которое убивает или оскверняет жизнь, гнездится в отчаянии. Отчаяние лучше умеет лгать и потому слишком часто говорит настоятельней, чем надежда с ее наивностью и пресекающимся голосом. Но надежда не постыжает (Рим.5,5), скорее мы постыжаем надежду. Иногда добровольной смертью, самой горькой из измен. Однако смутное упование и ожидание как противоядие смерти составляет часть нашего существа, которую нельзя ни изгнать, ни вытравить. Оно – безнадежным соображениям вопреки – незаметно, исподволь перекидывает мост по ту сторону от всего, что видимо, понятно, перемолото горькой, сухой мыслью. Надежда приносит «вещества» сокровенного нашего мира, которые Бог принимает, превращая в Свое Тело, в уголок пришедшего уже Царства. Вера есть плод евхаристического преложения, но для того, чтобы таинство совершилось, нужно принести наши малые дары, чтобы Бог освятил их.

Надежда и есть первина тех даров, хлеб, который выпекается из множества проросших в нас зерен, вино, выжатое из созревших ягод и принесенное к алтарю. Мы попробовали его уже когда-то раньше, и оно развеселило сердце (см.Пс.103,15). От такого веселия и начинается трезвость веры, которая ясна, но при всей строгости и даже беспощадности своей «весела». Я вспоминаю Шарля Пеги, в поэме которого Бог удивляется человеческой надежде, но, может быть, стоит удивиться ее наивному бесстрашию? Потому что надежда, когда она не боится следовать за свечой, заженной ночью над морем под всеми ветрами, дрожащим своим огоньком пронизывает и раздвигает тот мрак смерти, который все мы носим в себе. И от того незаметного, почти исчезающего огонька возгорается вера. Но разве субстанция, «основа» света не одна и та же? Как говорит Рембо: «Она обретена. Вечности глубина; полоска солнца по морю проведена»⁸. Разве струя солнца на закате – не икона Второй Добродетели (как ее называл Пеги), которая всякий день заново пишется на морской воде? Ибо светило, которое заходит, гасит день и зажигает его вновь, есть образ Солнца правды (Мал. 4,2). Призвавший нас из тьмы в чудный Свой свет (1 Пет. 2,9) выходит навстречу нам из света, и каждый из лучей Его несет, в сущности, одну весть – весть о Воскресении.

«Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века», – возглашает Символ веры. Но чаю, что в той жизни по полоске света, протянувшейся по морю, ручью или лесной просеке, смогу найти путь и к источнику света невидимого, каким-то дальним, дальним краем коснувшегося и моей жизни. Идет ли речь о разных верах? В этом мире, обреченном прейти, разрушиться и погибнуть, есть нестираемые тропинки солнца, проложенные для наших глаз, ног, ушей, в меру наших зрительных или слуховых способностей воспринять их. Тот, кто умеет находить дорогу по этим следам,  как бы видя Невидимого, был тверд, говорит ап. Павел (Евр.11,27). Христос, идущий по воде, не оставил ли отпечатки света, ставшие пророчеством, которое надлежит исполнить?

Но откуда мы знаем о свете в этом мире, полном теней? И о Благом Творце? Мир несправедлив, но как же я сумел догадаться об этом? Значит, кто-то вложил в меня чувство справедливости, и этот Кто-то… Ну, что ж, можно и так. Если ваш разум так близко расположен к сердцу, что может пришить его к вере одним или всеми пятью доказательствами бытия Божия, дай Бог… У меня нити всех этих рассуждений лишь подводят к тайне и перед ней обрываются. Но становится внезапно светло, просторно от ощущения близости и полноты незримого Лика, когда множество спящих да вдруг просыпается во мне и, «крылышкуя золотописьмом тончайших жил», (Хлебников), подает из каких-то диких, детских трав свой едва-едва различимый голос. На память мне приходит девятилетний Данте, впервые взглянувший в лицо восьмилетней Беатриче, и мне кажется, что подобный нездешний луч пронзил однажды и его глаза. Оставим в стороне все великое, прославленное и фантастическое, что было создано потом. Вглядимся лишь в эти следы в вечности, оставленные взглядом двух детей. Всякий раз, когда прохожу по Старому Мосту во Флоренции, ощущаю вдруг, что те следы не заросли окончательно, что тропинка солнца пролегает где-то здесь, рядом со мной. Нам говорят: мир во зле лежит. Потому и лежит, что положен не на месте, а надлежит ему находиться в храме Божием, на месте обитания Твоего (3 Цар.8,30), в Царстве, куда нас позвали.

Прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших (1Кор. 6,20). Но как прославлять? Верой душ, но и упованием тела. Ибо «мы ожидаем весны и для нашего тела», – говорит Минуций Феликс, древний апологет. «Бог, Который, как ты знаешь, есть Восстановитель всего, так же воскресит и плоть»⁹. Воскресит – значит чудным светом Своим созиждет заново. Весть о Солнце-Христе вовсе не относится к привычным метафорам; она – естественная религия, данная от рождения, от самого зачатия. И когда мы повторяем, что «душа человеческая по природе своей христианка», то имеем в виду прежде всего то, что вопреки суете, которой душа покорилась, и идеям, которым отдалась, она продолжает жить предчувствием Воскресения.

Упование ведет нас туда, где исчезает непреодолимая граница между тем, что прежде мы полагали естественным, и сверхъестественным. Контрольный пост, разделяющий реальность и тайну или две страны, ту, которая лежит у нас под ногами, и ту, которая манит в Царство, оставлен таможней и стражей. Здравый смысл, говорящий о всеобщем тлении, ушел в бессрочный отпуск, берлинская стена очевидностей рухнула навсегда, и нам дана полная воля надеяться! На любое из творений Божиих ложится полоска Слова, идущего навстречу каждому из нас. И всякий раз, когда мы узнаем Его в Духе, чаемое, данное в уповании, становится почти зримым, неодолимым. Тот, кто поистине наделен даром веры, мог бы сказать, что она есть воля жить в радости изначального да, в веселии о Боге, но и в непрестанной, памятливой горести об измене Ему. Не один я, но и всякое дыхание и недыхание могло бы возвестить о секрете своего веселия, рассказать о нем, только не чернилами и тростью, но устами к устам, как говорит Иоанн Богослов…

Из книги «Взыскуя Лица твоего», публикуется с согласия автора.