Блог

От переводчика

Для православного богословия миссии в XX веке тема литургии и, в частности, евхаристии стала одной из центральных. Как писал о. Александр Шмеман «Взаимоотношение Церкви-полноты и Церкви-миссии нигде не раскрывается с такой ясностью, как в Евхаристии – центральной части литургии, таинстве самой Церкви» (Прот. А. Шмеман. Миссионерский императив // Православная миссия сегодня. СПб., 1999. С. 75).

Несмотря на то, что, согласно многим авторам, исключительное внимание к литургии в миссионерском контексте характерно именно для православия (см. например, глава «Литургия в православной миссиологии» в книге Иакова Стамулиса «Восточно-православное богословие миссии сегодня»), однако, отношение между миссией и евхаристией является предметом исследования и в других христианских конфессиях.

Автор публикуемого текста – итальянский католический богослов Кармело Дотоло, профессор факультета миссиологии католического университета Урбаниана. Он является автором множества книг (Евангелизация христианской жизни. Богословие и практики новой евангелизации (2012), Вера, встреча в свободе. Тем кто верит в то, что не верит (2012), Христианство и интеркультурация. Диалог, гостеприимство, этос (2011), Другая вера. Открытие Евангелия (2009) и др. ). В последние годы он читает курсы «Богословие инкультурации», «Богословие религий», «Богословие и постмодерн» и др. Особенно часто он обращается к проблемам современной философии и ее восприимчивости к содержанию христианского благовестия.

В публикуемой статье проф. Дотоло говорит о таинстве евхаристии языком миссиологии и современной философии, что рискует показаться несколько не привычным для русского читателя. Однако, вдумчивый читатель, однако, с радостью обнаружит в теме «евхаристического существования как формы экзистенции» вопрос, дорогой многим православным богословам, о «литургии после литургии». И возможно, именно знакомство с текстом о центральном таинстве христианства в контексте миссии поможет нам в очередной раз задуматься как об ошеломляющей новизне евангельского благовестия, так и о развитии нашего собственного православного богословия миссии и его литургическом характере.

Ирина Борщ

* * *

Статья была опубликована на сайте Кармело Дотоло http://www.carmelodotolo.eu/esistenza_eucaristica_di_Gesu.html

* * *

1. Символика хлеба и антропология бедности

Евхаристия, вне всяких сомнений, находится в тесной связи с нашими поисками сущности человека и смысла жизни. Она говорит нам о том, кем мы являемся и кем должны были бы быть, через присутствие вещей, казалось бы, недолговечных и банальных – хлеба и вина. Не случайно в библейском повествовании символика пира занимает центральное место, чтобы затем в исторических событиях жизни Иисуса стать знаком иного образа жизни, нового придания формы человеческому существованию. Однако, общая трапеза – это не просто символ, это осуществление того будущего пространства жизни, которое еще только предстоит создать в реальности. На трапезе создаются условия для преобразования истории. Здесь становится понятным динамизм творческого проекта Бога, который направлен на исполнение обещания освобождения и спасения.

Надо сказать также, что знак хлеба выражает фундаментальную антропологическую истину: быть человеком – это заданность, которая была дарована. И ее первое условие – это умение принимать дар. Этим отношением дарения-принятия, которое апеллирует к изначальной связи с Богом, определяется каждый из нас. Человек – бесконечно нуждающееся существо и в этой бедности для него открывается как возможность очеловечения (гуманизации), так и соблазн замаскировать ее, закрывшись в себе и отгородившись от другого. В этом контексте антропология бедности, которая находит свое символическое выражение в хлебе, интерпретирует значение человеческой личности по крайней мере на трех уровнях.

Во-первых, бедность обычной жизни.

Это знак того, что жизнь сама по себе не содержит в себе своего основания, и каждый человек структурно характеризуется нуждой, желанием, ожиданием «завтра», которое будет отличаться от «сегодня». В утверждении о бедности как об условии существования, как ни странно, сохраняется смысл реальности как дара, предназначенного быть принятым и осуществленным. Истина существования, псообразуясь не с логикой полезности или необходимости, но с законами дара, принимает законченную форму в неожиданном знаке безвозмездной щедрости, которая укоренена в свободе.

Во-вторых, бедность согласно логике любви.

Каждый подлинный акт любви делает бедным, потому что вовлекает человека во всей полноте и, как следствие, снижает безопасность и внешнюю объективную защищенность. Кто любит – всегда открыт. Поэтому мы можем любить только в духе бедности, тогда, когда мы способны не исправлять другого, а предоставить свободу его индивидуальности. Это часто означает оторваться от самих себя и от своих собственных устоявшихся представлений о жизни. Тот, кто не беден, закрыт в себе и лишен будущего, в силу того, что не способен открыться всему тому, что несет с собой явление другого.

По замыслу Нового Завета¹ любовь подразумевает инверсию природного эгоистического движения от «Я» к «Я» (т.е. к самому себе) и восстановление существования, состоящего из отношений, которые не опираются на логику собственности и самодостаточности. Именно так жил Иисус Христос, возвестивший в опыте отказа от Себя и дара Себя другим ценность логики любви, которая не знает границ. Не случайно образ милосердного самарянина (Лк. 10, 25-37) по-новому показывает сущность любви как способности «стать ближним» и тем самым расширяет понимание идентичности. Условием ее подлинности становится способность оставить внутри себя место другому, в готовности принять его и проявить гостеприимство. В этой перспективе, направленной к созданию этики солидарности, экономики общего блага, каждая вещь заново находит свое подлинное место. Как можно не увидеть в простых и символически значимых поступках самарянина прежде всего свободу — в использовании денег, в обмене благами, во внимании к исцелению другого?

Наконец, бедность как условие общения. Антропологическая тайна христианства заключается именно в «личности», то есть в преображении индивидуума в субъект отношений, а коллектива — в общину. Человек призван к тому, чтобы преодолеть индивидуализм, а также и его оборотную сторону – анонимный коллективизм, выстраивая жизнь как встречу субъектов в свободной взаимности и соучастии. В этой перспективе становится понятно то значение, которое в истории человечества имеют ценности праздничного сотрапезничества и гостеприимства. Особенно актуальными становятся они в сегодняшнем контексте встречи разных культур. Это не просто риторические рассуждения, это наш опыт жизни показывает, что в отсутствии культуры соучастия и принятия другого мы рискуем сделать еще более непригодными для жизни наши города, разрушая уважение к чужестранцам и истощая ресурсы земли. «Цивилизация сосуществования не есть утопическая модель, это отчасти уже реальность, даже если для созидания совместной жизни требуется все больше и больше тяжелой работы на разных уровнях. Это условие мирного будущего или, по крайней мере, снижения конфликтности»².

2. Хлеб как закон жизни

При внимательном рассмотрении мы видим, что событие-опыт завета сопровождался для народа Израиля особым знамением – манной. Здесь проходит линия конфликта интерпретаций, как будто для того, чтобы напомнить нам о различных прочтениях отношений с Богом. Причина этого внешне проста: завет – это фундаментальное отношение Бога с человеком, в котором ставится на карту сама суть существования как поиска счастья и смысла. Более того, в форме завета дается закон жизни. А закон в библейском тексте всегда находится в отношении с благами, вернее с тем решающим благом, которое является предметом борьбы и чаяния каждого человека. Не удивительно, что жизнь является центром заботы Бога, особенно там, где она обедняется, отчуждается, становится невозможной из-за дискриминационного насилия со стороны тех, кто осуществляет власть. Тем не менее, вся педагогика откровения в опыте пустыни показывает, что жизнь становится возможной благодаря Богу, поддерживающему жизнь в людях с помощью манны, хлеба пустыни. Этот хлеб есть дар, но также и закон жизни, образ иного способа выстраивать межличностные отношения и проектировать собственное существование.

В силу этого, манна – это также испытание и символ свободы человека (Исх 16, 4; Вт 8, 2). В этом символе, подлежащем истолкованию, присутствует истина жизни. Почему пустыня становится местом перехода, временем, которое равно самому себе, местом, где манна присутствует все дни, вплоть до тошноты (Числа 11, 6)? Потому что для того, чтобы стать новыми людьми, которые не оплакивают хлеб и луковицы Египта, нужен длительный процесс, требующий понимания закона, символизируемого манной: жить в доверии или умереть; принять закон как дар и принять объединяющий дар как стиль жизни. «Манна это хлеб, который ставит под закон того, кто его дает. Закон, который символизирует манна, состоит в том, чтобы ожидать всего от Него. То, что заповедано — это верить»³п. Верить, таким образом, означает создавать условия для того, чтобы земля была обитаема, принимая необусловленную любовь Бога как критерий истории.

3. Давать жизнь: евхаристическое существование Иисуса

В этой перспективе располагается и евангельское новозаветное повествование⁴, в котором разделенный хлеб имеет мессианское значение дарования жизни. Единственная в своем роде история Иисуса из Назарета раскрывает значение евхаристического существования, включая его в благую весть Царства⁵. При этом, категория Царства, хотя и находится в преемственности с еврейским религиозным опытом, приобретает новое, смелое в своей экзистенциальной форме, наполнение. В центр ставятся люди, презираемые в культурном отношении, те, кто живет в анонимности, в социально-религиозной маргинальности. Свобода и открытость Иисуса становятся основанием особого обращения с людьми, в котором Он показывает бытие Бога с каждым человеком, «свободу в нежелании обладать и, отсюда, в дарении Себя другим, если это понимать не в моралистическом смысле, но как очевидную, если так можно сказать, потребность»⁶. Если близость царствования Бога видима и осязаема, то это потому, что существование Иисуса включило в человеческие отношения опыт братства, как новую возможность, как знамение парадоксальное, которое опрокидывает привычки, идеологии и верования. Поэтому поведение Иисуса, сидящего за столом с людьми мало уважаемыми, сильно возмущает культурное и религиозное окружение. «Эти трапезы с «грешниками» – одна из наиболее удивительных и оригинальных черт Иисуса. Это может быть то, что в наибольшей степени отличает Его от своих современников и от всех пророков и учителей прошлого»⁷. Есть вместе — это то, что выходит за рамки очевидной необходимости питания и подвергает критике глубоко укоренившийся способ мышления, замкнутое на собственных потребностях отношение к жизни. Есть и пить, на самом деле, является существенным критерием идентичности и принадлежности, способным провести границы и разделения между различными группами⁸. Отсюда становится понятен провокационный импульс этого стиля и этой миссионерской практики, которая ставит в центр совместное участие и взаимность отношений. Ученики, которых выбирает Иисус (Мк 6, 7-10, Mф 10, 5-15, Лк 9: 1-6), полагают начало движению верных, которое характеризуется универсальным братством, где поддерживается – в качестве способа быть людьми — способность поделиться всем в безвозмездной щедрости и без притязаний⁹. Скрытый смысл «дара-принятия» передается новому мессианскому порядку, в синтезе представленному в событии умножения хлебов (ср. Мк 6, 39-42). Этот жест останется в последующей традиции христианской общины как парадигматический акт, в котором представлен символ пира как пророчество и повествование о новом мире. Ясно, однако, что фундаментальное значение этого акта укоренено в том способе, которым Иисус осуществил и прожил свое евхаристическое существование (им. ввиду пасхальное событие – прим. пер.)¹⁰.

Одно из первых условий этого акта — это преображение трапезы из места ритуальности, которое разделяет, в момент праздника, в котором берет верх логика прощения и пребывания вместе без предварительных условий. Здесь становятся важны не столько правила чистоты, сколько тот процесс, который ведет к принятию инаковости и различий, являющих общение. Немаловажно то обстоятельство, что пир открыт и для язычников (Мк 7, 24-30), словно для того, чтобы наметить утопическое пространство, открытое для всего человечества. Конечно, для первых христианских общин, столкнувшихся с осознанием собственной исторической роли, это было не просто, о чем свидетельствуют проблемы, связанные с трапезами в иудео-христианских общинах и в столкновении с иными обычаями христиан эллинистической культуры. Тем не менее, в совместном участии без условий чувствуется сила призыва, которая оттесняет сугубо религиозные ожидания и побуждает к этическому и духовному обращению. Причина этого в парадоксальной центральность пира как эсхатологической метафоры иного мира. «Мы имеем яркий образ уверенности Иисуса в будущем и определенном пришествии царского владычества Бога, представленном в виде метафоры пира. С торжественным объявлением о том, что язычники соединяются на общей трапезе с патриархами Израиля, умершими века назад, Иисус обозначает, что в полноте осуществленное царство Бога – это не только будущее. В определенном смысле оно неразрывно связано с миром настоящего»¹¹.

Второй элемент, возможно наиболее характерный, заключается в том, что разделенный и предложенный хлеб содержит в себе весь мессианский путь Иисуса. Для первых христианских общин совместная трапеза – это знак нового рождения, которое стало возможным благодаря той качественной трансформации, которую Иисус осуществил в даре Самого Себя, основав таким способом новое общение (причастие) хлеба и вина для других. Тайна особого мессианизма Иисуса в том, что на трапезе Он предвосхищает и осуществляет надежду на будущее, освященное любовью, которая преобразит сложившиеся структуры несправедливости, умерщвления другого, презрения к тому, кто ничего не стоит.

Евхаристия разрывает строгость критериев юридических и сакральных, открывая путь, на котором знаки принадлежности — иные. «Эта пища не основывается на установлениях или законах. Иисус не обязывает, но призывает со властью; не указывает законы пути, который нужно пройти по принуждению, но в ту самую ночь, в которую Его предают, призывает братьев за стол и там, посредине празднования, преобразуя насилие в щедрость и предательство в принятие, предлагает им единство и жизнь Своего Тела»¹².

Так полагается начало мессианизму безвозмездной щедрости, которая делает из совместного участия и из закона взаимности проект, возможно хрупкий, эксистенциальной подлинности человека. В таком случае, не идет ли речь о настоящем и действительном перевороте? Не в этой перспективе располагается альтернативный характер христианской общины, призванной быть пространством евхаристического принятия?¹³Как пишет А. Паоли: «Если мы глубоко исследуем сущность Евхаристии, как образа евангельского идеала, и дар Христа, как модель христианской любви, то обнаружим глубинный закон нашей жизни. Тело Христа дано нам, потому что мы все ему уподобляемся и образуем общину. Если я не отдаю себя всерьез и целиком, то внутри меня остаются черные пятна, пустоты, «низости», которые неизбежно превращаются внутри меня в ресурсы антипатии, ненависти, протеста»¹⁴.

4. Хлеб – символ нового человека и более справедливого мира

Проживание евхаристии как форма экзистенции означает, в связи с личностью Иисуса, проявление личности каждого человека, мужчины и женщины, через осуществление проекта жизни, способной свидетельствовать об ином мире и сотрудничать ради него. Каким образом?

a) Прежде всего, соглашаясь с тем, что дар — это способ быть человеком. «Человеческий дар, согласно тому, чем он является, изменяет жизнь: он вводит такой уровень существования, где разница между знанием и признанием, между наслаждением и счастьем наполняется смыслом и приоткрывает конечную цель. Невозможно просто вернуться к тому существованию, которое было до момента дарения. Связь, которая устанавливается в силу дарения, и в хорошем и в плохом неразрывна: она продолжает действовать даже тогда, когда прерывается»¹⁵. Дарить означает доверять себя другому, перейти от отчаяния к уверенности, совершая пасху (т.е. исход) в желании добра, того блага, ради которого стоит жить. В свете дара мы по-другому воспринимаем вещи, время, других, самих себя, Бога. Не здесь ли находится ключ к пониманию молитвы «Отче наш», где прошение хлеба включает в себя уверенность в личной щедрости Бога, Любящего жизнь?

b) Во-вторых, совместно разделенный хлеб показывает, что быть человеком – это всегда событие. Особенно это касается встречи и заботы о другом. Только если мы живем в добре, в прощении, в общении без усталости, в гостеприимстве, мы имеем опыт аутентичного освобождения – т.е. такого освобождения, которое отмечено счастьем. В этом состоит секрет преображения окружающей действительности, которое заключается не в «излишке благ самих по себе, а также и не в технологической мощи, способной продлить в бесконечность человеческие возможности, но во взаимности доброты, являющейся мерилом всего остального согласно истине»¹⁶.

c) В-третьих, представленная евхаристическим пиром человечность требует смелости и решимости оставить. Отвергнуть собственный эгоизм означает предпринять собственный исход из своих мнений о жизни и о другом, преодолевая восприятие, основанное на предрассудках, и включая историческую ответственность, которая призывает каждого участвовать в создании пространства повышения качества жизни. Это трудная задача, потому что дело касается способности поставить в центр любовь и сострадание, как знаки новой идентичности. Любить — это значит слушать того, кто в нужде, отвечая на потребности другого. И именно в этом собственное «Я» находит наиболее глубокий фундамент.

d) Наконец, евхаристия — это символ спасения, которое Бог предлагает человеку. Поэтому она приобщает нас к истине реальности. Речь идет об истине в организации жизни, о пользовании благами и об отношениях с другими людьми согласно подлинным ценностям. Эти начала вводят новую этику, в которой встреча с другими открывает возможность высвободить парализованную эгоистической свободой человека логику соучастия и сострадания, которая сохраняется в самом сердце реальности.

«Плоды этого ежедневного евхаристического существования — вера, свобода духа, спокойный труд понимания реальности, диалог, компетентность в своей работе, щедрость, прощение, преданность в межличностных отношениях, истина в отношении самих себя. Именно такой способ интерпретировать существование и проживать его воплощает евхаристию в жизнь и преображает жизнь в постоянное благодарение» (Итальянская Епископская конференция, Евхаристия, общение и община, 63).

Примечания