Блог

Доклад на международной
богословской конференции «Живое предание»
(Москва, 1999)

Помните, как Герцен в «Былом и Думах»
описывает Ивана Киреевского? «И что было
возражать человеку, который говорил такие
вещи: «Я раз стоял в часовне, смотрел на
чудотворную икону Богоматери и думал о
детской вере народа, молящегося ей… С
горячим упованием глядел я потом на святые
черты, и мало-мальски тайна чудесной силы
стала мне уясняться. Да, это не просто доска
с изображением…, века целые поглощала она
эти потоки страстных возношений, молитв
людей скорбящих, несчастных она должна была
наполниться силой, струящейся из нее,
отражающейся от нее на верующих, она
сделалась живым органом, местом встречи
между Творцом и людьми. Думая об этом, я еще
раз посмотрел на старцев, на женщин с детьми,
поверженных во прахе, и на святую икону, –
тогда я сам увидел черты Богородицы
одушевленными, она с милосердием и любовью
смотрела на этих простых людей…, и я пал на
колени и смиренно молился ей».

Недоуменная герценовская ирония
неожиданно высветила для нас то, что
составляет внутреннюю, сокровенную основу
жизни в Церкви. Эта основа – в общении, во
встрече, в живой связи того, в чем открывает
себя Божие, с тем, что исходит от человека.
Лик Богородицы был узнан Киреевским не
только через икону, но и через ее «намоленность»,
т. е. через человеческую «обращенность» к
этому лику. Прежде чем явить себя в образе,
тайна присутствия Божия заговорила в тех
молитвах, что были устремлены к нему в
прошлом. Так изображение на доске словно
соединяется с образом в слове, и потому
икона, впитавшая это слово в себя, как бы
отдает нам его. Молитвы людей, о коих мы
никогда не слышали, могут вернуться к нам «из
образа», чтобы начать молиться в нас,
сделаться нашей молитвой. И весь этот «взаимообмен»,
основанный на любви, имеет историю,
связующую поколения людей с Богом – и между
собой. Так созидается и живет Церковь как «место
встречи между Творцом и людьми», как
обращенная к нам и вечно обновляющаяся
икона Царства Божия.

Эта встреча – событие, которое «длится» в
нас. Длится в таинствах, в богослужении, в
памяти. Память становится таинством в
Церкви, ибо в ней действие Духа Святого «нераздельно
и неслиянно» освящается в определенном
человеческом опыте, становится сакральным
в жесте, языке, обряде, каноне или образе. И
потому икона, только что созданная, и икона,
вобравшая в себя плотный поток молитв, чем-то
отличаются друг от друга. Церковь в день
Пятидесятницы и двадцать веков спустя не
есть одна и та же Церковь. Даже Слово Божие –
в апостольской проповеди и в сегодняшнем
храме – не вполне одно и то же Слово. Оно «пережито»
множеством поколений, он впитало в себя всю
толщу церковного опыта, все воспоминания о
пути Слова среди людей, все множество
святоотеческих или иных толкований. Оно
стало чуть-чуть иным. Теперь оно обладает
своим неповторимым бытием, своим «храмовым»
звучанием, закрепившим не только законы
языка, но и образ мысли, как и образ веры
людей, вступающих на том языке в свои
отношения с Богом. Оно стало в чем-то иным – и
осталось тем же самым. Церковь, прожившая 2000
лет, отличается от Церкви, что возникла в
день излияния Духа Святого на апостолов – и
в то же время остается ею. Реальность Благой
Вести для нас сегодня – точно же та, что была
принесена «только погибшим овцам дома
Израилева» (Мф.15,24), только сегодня овцы эти –
мы сами.

Слово, Церковь и образ могут изменяться со
временем, неизменно оставаясь самими собой,
– из этого неуловимого парадокса берет свое
начало церковное Предание. Оно вырастает
прежде всего из сыновнего продолжения пути,
уже проделанного нашими отцами по вере. «Тем,
кто хочет следовать «пути» Того, кто сказал:
«Я есть Путь и Жизнь», подобает научиться у
тех, кто прошел по нему до нас» (Евагрий
Понтийский). На этом пути Бог продолжает
открывать Себя в жизни людей, и Его
Откровение, вырастая из работы Духа,
пребывающего в Церкви, соединяется со
словом, деянием и памятью человека. Каждое
следующее поколение здесь с благодарностью
принимает веру своих предшественников. Ее
не изобретают, в Церкви веру наследуют и
открывают заново как бесконечную и
прозрачную глубину, путь в которую никогда
не кончается, как сокровищницу памяти или «богатство
славного наследия Его для святых» (Еф.1,18), в
котором, по словам о. Георгия Флоровского,
никогда не иссякает присутствие Духа
Святого. Дух, Который «дышит, где хочет», в
то же время открывает и дает удержать Себя
человеку, который ищет Его. Он дает вместить
Себя определенным формам (догматы и
таинства), которые Церковь считает
окончательными. Но есть и такие Его
вместилища, которые Духом же могут быть
изменены или оставлены, ибо Его действие не
связано навечно и в каждой детали слухом
или мышлением наших отцов. Принцип Предания
– «удержание» памяти, доверие к пути,
проложенному до нас, но также и продолжение
его. Продолжение или развитие здесь – не
восхождение на более высокую ступень, но
постоянное возвращение к первоистоку.
Память в Церкви накапливается каждый день,
и новый опыт незаметно, исподволь, изменяет,
если угодно, «обновляет» ее, но – всегда
исходя из верности самому существенному, т.е.
подлинно духоносному, что было создано и
собрано прежде нас. Православие не славит
прошлое только за старину, но существует в м
е с т е с ним как с прожитым опытом, опытом
евангельским, апостольским, соборным,
конкретно историческим, преображая его в
тот опыт, который сегодня должен быть
усвоен нами. Коль скоро Церковь, есть Тело
Христово (Еф.1,23), то «плоть» и «полнота» ее
обладает также и памятью о своей прожитой
жизни. И потому сама «Церковь начинается с
Предания, и Предание начинается с Церкви» (о.
Думитру Станилоае). Наша вера соткана из
путей и прозрений бесчисленного количества
святых, она впитала в себя весь подлинный
опыт встречи и жизни с Богом у тех, кто
предварял нас на пути к Нему. Каждая из
молитв, говорит святой Феофан Затворник,
нагружена или настроена пережитым опытом.
Предание – не добытое однажды и затем
окаменевшее познание, но такое ведение
жизни Бога, в котором постоянно
кристаллизуется то, что запечатлено
работой Духа. Память Церкви – не только
позади, но и впереди нас, то, что будет
впитано ею завтра и приложится к ее
наследству.

Православное богослужение всегда «творит»
и «совершает» чью-то память, и в этой связи с
нею, иной раз и связанностью ею –
глубочайший его корень, который прорастает
в вере каждого. Память – как талант, как дар,
когда он усваивается нами, имеет свойство
расти и умножаться.

Усвоение этого дара, конечно, не сводится
только к приобретению знания о нем. «Возлюби
Господа Бога твоего всем сердцем твоим,
всей душею твоею и всем разумением твоим» –
говорит Христос (Мф. 22, 37). Любовь должна
войти во все существо наше, заполнить весь
внутренний «объем» в нас и утвердиться в
нем. Она призвана быть сознательной и
бессознательной, явной и прикровенной, т.е.
она должна исходить не только из «разумения»
нашего, но и из той части нашего «я», что
остается от нас скрытой. Почему то, что
называется «бессознательным», должны мы
отдавать в ведение занудно навязчивого
венского доктора, словно бы до него никто
ничего не ведал об этом материке внутри нас?
Там можно встретить не только вытесненные
желания и инстинкты в масках, но – на уровне
более глубоком – то «сокровище сердца», тот
неожиданный покой, что создается не какими-то
бурлящим подпольем, но из глубины
дарованной нам способностью «возлюбить
Господа». Всякая любовь есть дар,
собирающий воедино все наше существо, она
как бы выносит нас изнутри вовне, на
поверхность сознания, и скрывается за
словами, которыми себя выражает. Именно
здесь, в сокрытом нашем «я», по большей
части завязывается и накапливается то
наследие веры, что живет в нас и передается
другим. Но никакое прошлое, что действует и
порой направляет нас, не лежит готовым и
распластанным на поверхности сознания. Оно
имеет множество уровней, и невидимая его
часть больше той, которую мы сознаем или в
любую минуту можем вызвать к дневному свету.
На этой части как раз и держится живучесть и
внутренняя укорененность православия, где
глубинная, скрытая от наших глаз память о
Боге, что передается «в род и род» (см. Пс.101,
13), не менее важна, чем явная, «исповедальная»
ее сторона. Подтверждений тому так много,
что их можно набирать отовсюду. Возьмем
опыт православных подвижников, проживших
свою жизнь в каком-то непрестанном «безумии»
самообличения, но это безумие лишь для нас,
«эллинов» (см.1 Кор.1,23), коим доступно только
видимое, лежащее перед глазами, различение
добра и зла. Что можно сказать о человеке,
проводившем жизнь в каком-то исступлении
покаяния и почитаемом святым? И как понять
весь опыт аскетики, истязаний плоти,
сердечного плача, сокрушения обо всех этих
бесчисленных грехах? Мы со святыми
исповедуем одну веру, но различие между
нами в том, что у нас она занимает и лишь
временами поверхность сознания и сводится
к «убеждениям», тогда как у них эта вера
пронизывает всю толщу бессознательного,
всю внутреннюю, сердечную «крепость» их, и
светит оттуда вовне, видимым образом
преображая их. Церковь предоставляет
каждому своего рода «инструменты» такого
преображения вся ее повседневная практика
направлена прежде всего на то, чтобы светом
готовой, унаследованной и как бы «даровой»
веры пронизать и наполнить ту глубину
нашего «я», которую мы в себе не видим и
которой не владеем. Овладеть ею мы можем
позволить Богу, открыть свету Его темное
наше «я» – «в потребление и всесовершенное
погубление лукавых моих помыслов, и
помышлений, и предприятий, и нощных
мечтаний, темных и лукавых духов…» (из
последования ко св. Причащению). Да и чему
еще служат эти ежедневные повторения одних
и тех же утренних и вечерних молитв,
сложенных за много веков до нас, посты,
поклоны, молебны, акафисты, каноны, молитва
Иисусова, не говоря уже о литургии, как не
тому, чтобы из неподатливого, упрямого,
илистого человеческого материала путем
долгой подспудной работы мог родиться «сокровенный
сердца человек в нетленной красоте
кроткого и молчаливого духа» (1 Пет.3,4)?
Мудрость всей этой молитвенной культуры – в
видении всего «объема» человека, всей той
его скрытой глубины, где поистине «хаос
шевелится». Такое видение часто исчезает
или скорее как-то отодвигается у западных
наших собратьев, отменяющих хаос разумом и
«естественным законом», забывающих о «темных
духах» и главным измерением своей веры
оставляющих лишь этику, послушание Слову,
выполнение долга перед ближними. Рядом с
такой, крепко стоящей на земле верой,
построенной на повиновении призванию и
призыву, осознанной воле, внутреннему
императиву, (и здесь я не вижу никаких
мотивов, почему над всем этим нужно
превозноситься), каким неизмеримым
ведением о человеке обладает православие.
Сколько невыразимых драм, заглядываний в
бездну, сошествий во ад и «восхищений до
неба» несет оно в себе! Но вместе с тем все
это достояние Духа на земле остается порой
без присмотра. Оно словно бы себя само
охраняет, уповая, что Дух «воздыханиями
неизреченными» защитит его от вторжений и
посягательств. И так оно и бывает, но не
везде и не всегда. Ибо человеческое
лукавство тоже разведало дорогу в это
хранилище и порой пробирается туда под
видом Ангела света для того ли, чтобы
расхитить Предание, но чаще для того, чтобы
бренное наше добро из земных «житниц»
спрятать понадежнее и получше, выдав его за
«сокровище на небесах» (Мф.19,21). Если это
небесное сокровище погружено большей
частью своей в наше сокрытое «я», то оно
открыто как внутреннему действию Духа
Святого, так и множеству «приражений» извне.
Наше бессознательное – поистине поле, где «дьявол
с Богом борется», и аскеты ведали об этом
больше Фрейда. Все, что совершается здесь,
собирается и твердеет в нашем сердце, и то,
чему мы отдаем земное наше «я», часто
требует для себя религиозного освящения и
хочет «присоединиться» к Преданию. Иногда
это становится как бы «наростом» на нем.
Незаметно – из бессознательного, из
непросвещенного, не очищенного Словом
Божиим «я» – возникают вот такие плотные
образования, что присасываются ко всему
тому, чем живет Церковь, и так, присосавшись,
живут себе в темном углу, свивают себе там
гнезда и вылетают по ночам. У кого лешие,
домовые, заговоры, и приметы, у кого «полипы»
вокруг астрологии, белого царства, Третьего
Рим, заговора-инородца или иные «отвердения»
нашей памяти, где больше не слышно ни
отражений, ни отзвуков Слова, но вырывается
уже что-то утробное, что-то ветхое. Конечно,
любое из наших поверий может укрыться под
золотым куполом, любая фантазия, антипатия,
затаенное пристрастие или гордыня вправе
захотеть для себя освящения, но и у нас есть
право «держать Предание» подальше от всего
этого добра. Большинство этих наростов
могут быть относительно «доброкачественны»,
но лишь до тех пор пока они не садятся «на
месте святе», «выдавая себя за Бога» (2 Фес.
2,4). Тогда они легко перерождаются в нечто
злокачественное, что паразитирует на вере,
изгоняя Благую Весть и оставляя от нее лишь
безликую, смутную, языческую религиозность.

Да, действительно, Слово, прожившее два
тысячелетия среди людей, уже в чем-то
таинственно, по-человечески иное – и
одновременно сущностно, т а и н с т в е н н о –
то же самое Слово. Времена сменяют друг
друга, но Предание, основанное на Духе,
Который «один и тот же», неизменно. Церковь
не может называться святой и апостольской,
если не исповедует той же веры, что была у
апостолов и святых, не связывая себя при
этом никакими земными верованиями каждого
из детей своего века. Очищение ее
внутренней памяти, что исходит из верности
своему истоку в Духе, есть такая же
внутренняя необходимость церковной жизни,
как и сохранение этой памяти. Ибо то
Предание, которое непрерывно возрастает и
умножается в Церкви, коль скоро оно
остается ее Преданием, сегодня, как и во все
времена, говорит с нами «не хитросплетенным
басням последуя» (2 Пет.1,16), но лишь:

«О том, что было от начала, что мы слышали,
что видели своими очами, что рассматривали
и что осязали руки наши, о Слове Жизни…» (1
Ин.1,1).