Все мы – священники, катехизаторы, миряне – призваны проповедовать Христа, слово Христово. Однако Бог так все устроил, что в Церкви мы проповедуем не тем, что мы говорим, а тем, чем мы являемся. Наибольшая наша проповедь – это не слова, которые мы говорим, а то, что мы проживаем. Беседа может дать мотивацию, но не может дать жизнь. Жизнь передается только через жизнь. Живя, научаемся жизни. Нужно изучить искусство духовной жизни. Поэтому в духовной жизни имеем старца, т.е. учителя, что предполагает, что он имеет опыт в духовной жизни, который передает нам, учит нас тому искусству, которым сам овладел. Именно по этой причине каждый в Церкви проповедует Христа.
Проповедуем Христа своим образом жизни. Следовательно, все проповедуем Его. Не только священник, не только катехизатор, а всякий человек. Особенно если люди знают, что мы ходим в церковь, исповедуемся, тогда они более строги к нам, ждут чего-то большего, потому что говорят: «Он церковный человек, ходит в церковь». Рассматривают нашу жизнь под лупой, наблюдают, что мы делаем, как мы себя ведем, прощаем ли, сердимся ли, раскаиваемся ли, каково наше сердце, наши дела. Вспомните случай из Патерика, из опыта Церкви, когда старец говорит послушнику:
– Утром встанем и пойдем проповедовать в Александрию.
И «зилот» обрадовался, начинающий в духовной жизни, послушник, который верил, что проповедь означает говорить много вдохновенных слов, развивать идеологию, которая сама говорит о Христе, и после того, как ее разовьем, с удовлетворением сказать: «Вот, я говорил это! Проповедовал Христа». Неопытный послушник очень обрадовался и ответил старцу:
– Нужно идти! Что хорошего мы делаем в пустыне? Нужно идти в мир, чтобы спасать людей!
Запомните этот пример, потому что это одна из наших проблем – она есть и у клириков, и у катехизаторов – что мы хотим спасти других. Будьте внимательны, потому что это самое опасное заблуждение – идти к другому, чтобы его спасти. Никто [таким образом] не спасется, особенно когда почувствует, что ты пришел к нему именно с этой целью – чтобы его спасти, даже только назло этому. Потому что это твое «спасение» его душит, утомляет его. Чтобы другой мог обрести покой, нужно дать ему пространство, а желанием его «спасти» ты часто его душишь.
Но вернемся к истории из патерика. Двое пришли в город, долго ходили [по его улицам], и послушник сказал:
– Геронда, когда мы будем проповедовать?
Старец ответил:
– Скоро.
Продолжили ходить, все обошли, прошли по всем улицам, и старец сказал:
– Мы устали, близится вечер, нужно идти [обратно]!
По дороге послушник ему сказал:
– Но мы ходили целый день, устали, и ни разу не проповедовали!
Старец ответил:
– Это была наша проповедь – что мы ходили по улицам, здоровались с людьми, разговаривали, встречались с ними. Наше присутствие было проповедью. Проповедовали Христа.
Так проповедуется Христос. Как переливание истинной жизни. Поэтому очень важно знать, что дети, которых мы призваны катехизировать, как и взрослые, о которых мы пастырски заботимся, почувствуют не только то, что мы им говорим, но более всего то, чем мы живем и являемся.
Что говорит св. Порфирий? Можешь говорить тысячи вещей, другие будут тебя слушать и ничего не почувствуют, если в том, что ты говоришь, нет боли, если ты не участвуешь в том, о чем говоришь. Другой рядом с тобой тебя чувствует, чувствует твою энергию, чувствует то, чем ты есть. Мы ошибочно считаем, что люди общаются только на интеллектуальном уровне – но души общаются и на гораздо более глубоком внутреннем уровне. Какой-то человек тебе нравится, и ты не знаешь, почему он тебе нравится. Потому что это происходит на самом глубоком уровне, на котором души общаются между собой. С другой стороны, кто-то может спросить: «Хорошо, но если у меня сейчас нет [необходимого] опыта, что будет? Не нужно быть катехизатором? Или если я не добрался до той высоты, на которой я имею такой опыт переживания веры, который мне позволяет только своим присутствием проповедовать Христа, то мне не проповедовать? Не говорить о Христе? Отбросить, отказаться от призвания? Остановиться?»
Нет. Отцы Церкви учат, что очень важно говорить о добродетелях, даже если мы их не имеем. Потому что, во-первых, таким образом, как говорит св. Иоанн Златоуст, человек – проповедник, клирик, катехизатор – смиряется, потому что он говорит о том, чего еще не достиг. Но говорит об этом не помпезно и высокомерно, не размахивает пальцем перед другими, а с сокрушением и мукой, с любовным стремлением, которое еще не открыто и не утолено. Говорит о вещах, которые очень хотел бы пережить, но еще не попробовал, тем не менее, его сердце стремится к ним. Тогда ребенок, другой, человек, с которым мы соприкасаемся, чувствует, что ты стремишься ко Христу. Это стремление ко Христу тоже есть проповедь.
Вторая причина, которую упоминают св. отцы, по словам св. Иоанна Лествичника, следующая: «Я видел много злопамятных людей, которые, говоря о прощении, понемногу изменились внутренне – потому что они говорили о добродетели, которой не имели, и сами начали изменяться».
Третья причина – это нечто очень важное, о чем говорит нам св. Иоанн Златоуст, а именно, что если ты говоришь и твое слово влияет на души людей, то прощаются и твои грехи. И дополняет, что видел души, которые не имели достаточно [добрых] дел, но чьи пусто́ты, тем не менее, восполнялись за счет пользы, которую другие люди получали от их слов.
Эти три предпосылки должны, тем не менее, иметь некий корень, фундамент, на котором они могут основываться. Что это? Смирение, но не видимое смирение на словах, а реальное смирение, которое не является простой моральной заповедью, внешней формой, а является онтологическим пониманием [того факта], что как человек я не совершенен, а недостаточен в том, что я делаю и чем являюсь, что я не имею совершенства, [и поэтому] бессилен. Это трудно принять, но если мы это примем, то освободимся. Сущность свободы в том, чтобы понимать, что в конечном счете я ничто, но [при этом] Бог меня очень любит. И как говорил архим. Варнава Янку, единственная моя добродетель – это Божия любовь.
Другая важная вещь, которую необходимо понять, и которая удивительна: поучает не только наша добродетель, но и наше сокрушение. То есть, может быть, я не достиг добродетели, но я имею сокрушение, скорблю, что не имею Христа или не обрел благодати, добродетельного состояния, и это сокрушение учит. К сожалению, в Церкви мы привыкли думать, что учит только совершенное, безупречное, сильное, и страдаем от болезненного перфекционизма. Этот невроз, что мы должны быть превосходны, безупречны во всем. Тогда как в Церкви учит не только совершенство, но и сокрушение, что я не достиг этого совершенства, этого высшего состояния. Мы, проповедующие, полностью забыли об этом…
Давайте поговорим о неудаче. Почему мы так сильно боимся неудачи даже в Церкви? Почему? Потому что не знаем, что неудача – это тоже путь, и думаем, что единственный путь – это путь совершенства, свершенных вещей, наших достижений. Но есть и [другой] путь, путь неудачи, сокрушения, того, кто потерял, но, в сущности, приобрел все. Это евангельская духовность – кто теряет, тот выигрывает. Мы, однако, когда согрешим и падём в духовной жизни, расстраиваемся, но не потому, что мы отделились от Христа, даже если на словах говорим так. Мало кто достиг такого уровня духовности, чтобы плакать о том, что потеряли Жениха и Возлюбленного своего сердца, и не могут жить без Него. Это как будто имеешь любовную связь с кем-то любимым, как говорит старец Порфирий, и в какой-то момент поссорился с ним, и расстраиваешься, плачешь, страдаешь, тебе больно, тебе его не хватает, ты его ищешь. Это должно было бы происходить в нашей связи со Христом. Мы же, однако, расстраиваемся, разочаровываемся и отчаиваемся в той же степени, в которой верим в свои добродетели и духовные достижения, а не потому, что нам не хватает Христа. И не можем вынести как мы, настолько духовные люди, впали в некую страсть, в грех! Поэтому мы не выносим неудачи – не потому что мы повредили нашу связь со Христом, а потому, что мы повредили связь с самим собой, с образом нашего Я, сами себя не выносим. Независимо от того, что потом на словах говорим, что огорчили Бога и т.д.
Почему мы так делаем? Потому что намного легче понять падение другого, по крайней мере, сказать, что мы его понимаем, в то время как в сущности мы испытываем сожаление к нему: фух, хорошо, что я не такой, как он! Но с самим собой сложно, потому что мы не можем принять своего падения, принять тот факт, что мы несовершенны. Не могу разрушить воображаемую картину самого себя, которую имею. В моем воображаемом мире мое Я превосходное, самое лучшее, совершенное, я не могу вынести [свои] падения, немощи, страсти, ошибки, темные стороны. И одной из основных причин душевного невроза, который порождается таким образом, является именно бессилие человека обнять эту свою противоречивость, обнять и свою негативную сторону. Чтобы преодолеть страсть, нужно сначала ее распознать, знать, какова она; понять, что нужно исцелить, а не постоянно это прятать. Поэтому мы затрудняемся в той же степени, в которой очаровываемся этой страшной, воображаемой картиной нашего Я.
В древней Церкви и в патериках было чем-то совершенно естественным говорить, что ты грешен в онтологическом смысле – знаю свои границы, свои экзистенциальные пределы; знаю, что я человек и имею пределы; во всем, что я делаю, есть недостатки; не могу сделать ничего целостного, потому что я сам частичен, только Бог обладает полнотой. Что бы мы ни делали, мы всегда находимся в плену своих страстей. Надеваю бедные одежды и подкармливаю свой эгоизм – я аскет. Надеваю богатые одежды, и чувствую себя красивым и не знаю еще каким. Все так запутано, что только смирение может его распутать. Какое, однако, смирение? Не то истовое, внешнее «смирение», а смирение, которое проникает очень глубоко и принимает, что во мне действительно есть свет, но и много тьмы, и эту тьму мне нужно обнять и просветить во Христе. Но нужно понимать, что тьма есть часть меня, и видеть, что делать с ней.
Блаженный Августин говорит: «Лучше грех, чем тщеславная добродетель». Потому что тщеславная добродетель, которая фальшива, полностью воображаема, держит тебя в неподвижном состоянии. Один человек однажды мне сказал:
– Отче, честно говоря, ищу в себе грехи и не нахожу!
Это показывает, что он внутренне некротичен, в нем ничего не движется. Он впал в такое воображаемое «блаженное» состояние и думает, что поскольку не убил, видимо не прелюбодействовал и т.д., значит, с ним все в порядке.
Поэтому часто падение может означать новое путешествие, крах может стать новым началом. Грех может настолько сильно разрушить нашу фальшивую картину нашего собственного Я, так сильно потрясти наш эгоизм, что это станет причиной того, что дела снова пойдут вперед. Но если мы не сделаем ничего, тогда что постепенно случится? Смешиваем страсти и добродетели. И что делаем? Согрешаем благочестиво. Это очень коварная духовная болезнь, то есть, мы входим в состояние, когда уже чувствуем, что не имеем никакого греха, что мы исключительно хороши, что живем духовной жизнью, что грешники где-то далеко от нас, не здесь и т.д.
Для всех нас – тех, кто катехизирует людей и общается с ними, этот синдром ханжества очень опасен. Ханжа – это тот, кто не может принять, что существует зло, как вне его, так и в нем самом. Особенно в себе не может его принять. Наличие страстей и немощей его ужасает. Поэтому и существует невроз, который является чисто церковным. Какой? Психиатры его не знают, но священники знают очень хорошо – это грехофобия, дьяволофобия, эсхатофобия (боязнь конца света – Пер.).
Он существует, во-первых, потому, что мы понимаем грех неправильно – воспринимаем его как повреждение нашего образа и идола, а не понимаем его христоцентрично: то есть, что грех отдаляет меня от Христа, повреждает мою связь с Богом, но я знаю и верю в Бога, Который любит [даже такую] дрянь, как я. Знаю, что верю в Бога, Которого познаю не посредством утверждения моих добродетелей, а посредством моего сокрушения и смирения. Знаю Бога, Который любит меня в моей неудаче, в моей ране, там, где я пал.
Это грандиозно – что Христос сходит во ад. Схождение Христа во ад есть исторический и онтологический факт, но я говорю о той сильной аллегории, когда Христос сходит во ад человеческой души, чтобы ее воскресить. Он любит нас в падении, в бессилии. Люди часто говорят: «Отче, я согрешил, и теперь Бог меня не любит». Это заблуждение человека – верить, что Бог перестал его любить, потому что он согрешил. Он тебя любит [еще] больше в падении, в бессилии, в неудаче. Почему? Потому что ты имеешь еще бо́льшую нужду в Нем в этот момент. Божия благодать никогда не уходит. Это наши человеческие представления и психологизмы, потому что мы проектируем человеческую психологию на связь с Богом. Когда ты кого-то огорчишь, он не разговаривает с тобой до утра или отворачивается от тебя. Большинство женщин жалуется, что их мужья [ведут себя как] ослы, потому что после того, как они поссорились, те идут и ложатся спать! Но она так не может, особенно если она привыкла в своем доме, что нужно решить проблему сразу и после этого ложиться спать. А он научился обратному – решать проблему на следующий день или через 2-3 дня, и так получается полная каша… В начале она показывает, что сердится, в гостиной, не идет ложиться, но чем больше времени проходит, тем больше ее нервирует, что его нет, а если она слышит его храп, то сходит с ума. Будит его и говорит: «Ты бесчувственный осел!» А он, бедный, говорит: «Боже мой!..»
Таково наше представление об отношениях между нами, и поэтому мы верим, что после того, как мы согрешили, Бог с нами не будет разговаривать, не захочет нас, злится на нас. Согласно отцам Церкви, Бог неизменен, не имеет страстей, а не иногда хорош, иногда плох, иногда зол, иногда кроток. Это страсти. Мы используем эти сравнения для Бога [в общении] между собой, чтобы иметь возможность понимать, создаем образы, представления, которые вынуждают нас иметь несколько антропоморфичное понимание Бога, когда мы делаем свои первые шаги в духовной жизни.
Но чем больше человек созревает духовно, тем больше он узнает, что Бог всегда присутствует, благодать не уходит, но это мы сами – те, кто не имеет предпосылок ощутить Божие присутствие, потому что имеем страсти и пороки. Я не имею предпосылок, чтобы ощутить благодать и из-за этого живу в своих страстях и немощах. Поэтому очень важно понимать и передавать людям, что в Церкви преуспевает не тот, кто превосходен, супермен, со сверхъестественными способностями, кто всегда успешен и всегда силен.
Помните ли, как нас учили в воскресной школе петь: «Идем все вместе, чтобы одержать победу…» и мы чувствовали такой эмоциональный заряд, что мы победим зло и т.д.? В духовной жизни не так. Она обычно начинается, когда теряешь все. О каких победителях тогда говорить? Обычно нужно добраться до дна, много раз спуститься во ад, чтобы смириться в достаточной степени, чтобы разбить скорлупу своего эгоизма, чтобы сломать свое эго, чтобы начать открывать себя кому-то Другому, чтобы верить не в свои добродетели, а в Божию благодать, чтобы верить не в свои достижения, а в присутствие Святого Духа. Для этого, однако, нужно смирение, а оно содержит (подразумевает) страдание. Поэтому и те люди, которые продвигаются вперед в Церкви, – они духовно распятые, страдающие, истерзанные.
Продолжение следует
Перевод с болгарского Веры Грязновой специально для “Киевской Руси”