Молодежь и христианство в наши дни. Часть 1. Христианство и молодежь

Вниманию читателей предлагается перевод малоизвестного выступления митрополита Антония Сурожского на однодневной конференции, организованной Христианским советом Ryedale в Ampleforth College, York, 15 апреля 1972 года.

Думаю, прежде чем говорить о христианстве и молодежи, следует сказать несколько слов о понятии молодости. То, что понятие молодежи с точки зрения социологии очень изменилось, особенно со времени последней мировой войны, уже стало общим местом.

Когда-то французский писатель шутливо высказался о молодости: это преходящее состояние, к сожалению, достается тем, которые в силу слишком юного возраста не умеют им насладиться и воспользоваться. Действительно, в каком-то смысле молодость как период времени, момент, промежуток времени дается всем и проходит. Но явление, которое мы наблюдаем теперь, не просто обусловлено разницей в возрасте.

В более примитивных цивилизациях и в общественной среде, отличной от сегодняшней, люди всех возрастов — молодые, старые и зрелые — жили вместе. Младшие ходили в школу; люди среднего возраста уходили на работу; пожилые оставались дома. От поколения к поколению общий фон жизни почти не менялся. Перемены происходили, но не настолько радикальные, чтобы человек чувствовал себя совершенно устаревшим. Изменения в жизни не были столь велики, чтобы опыт одного поколения можно было с полным основанием считать совершенно чуждым следующему. Сохранялась преемственность от поколения к поколению. Молодым было чему учиться у старших; фактическое знание терялось, но опыт жизни оставался ценным, и потому живо было чувство уважения к старшим, чувство, что то, чему старшие научились от жизни, имеет ценность, определенно имеет значение. Этот обмен опытом, врастание в опыт старшего поколения был убедительным, он сплачивал поколения, и даже если случались неизбежные кризисы (они бывают всегда), они охватывали два последующих поколения, и тем не менее в них сохранялось чувство общности.

За последние пятьдесят лет, и особенно со времени последней войны, во-первых, жизнь чрезвычайно изменилась, и опыт жизни, приобретенный семьдесят лет назад, не подходит для того, чтобы разрешать проблемы тех, кому сейчас двадцать лет. То есть этот опыт ничего не дает, пока дело не коснется важнейших человеческих проблем жизни и смерти. Но с такого рода проблемами встречаешься не каждый день. С этими проблемами встречаешься изредка, в моменты кульминации человеческих переживаний. Но в остальное время во многих областях опыт, приобретенный человеком даже моего поколения в промежуток между двумя войнами, непригоден при решении внутренних и внешних проблем молодого поколения.

Со стороны старших присутствует изумление — в большей или меньшей степени, в зависимости от индивидуальности. Отношение к миру, его восприятие в наши дни, то, как молодежь воспринимает отношения в мире, в жизни, значительно отличаются от образа мыслей, существовавшего в период между двумя войнами и прежде первой мировой войны. В результате даже обмен опытом, который мог бы быть полезным, порой становится очень затрудненным, потому что на проблему смотрят по-иному.

Еще одно усложняет всю ситуацию: молодежь готова сказать, что старшее поколение не сумело (не полностью, но во многом) достичь того, что провозглашалось, что составляло предмет чаяний. И потому молодые люди не видят смысла обращаться за советом к старшим. С какой стати те, кто безнадежно запутал собственную жизнь, или политическую жизнь своей страны, или общественные отношения, станут давать советы молодым людям, которые ищут новые пути, новые выходы из этих ситуаций?

И наконец, благодаря системе воспитания и разделению людей на возрастные группы по причинам, часть из которых я указал, произошел разрыв между поколениями. Младшие уже не ведут общую жизнь со старшими. Им кажется, что жизненный опыт, приобретенный старшими, не имеет прямого отношения к их жизни. Они сознают, что знают о мире, в котором мы живем, гораздо больше, чем старшее поколение, — и что касается фактов, то это действительно так, даже в области объективной науки. Моим учителем физики был племянник старших Кюри, и в 1931 году он, специалист по структуре материи и атома, говорил нам, что атом никогда не будет расщеплен. Сейчас любой первоклассник знает, что этот великий ученый ошибался. Это тем более относится к ученым меньшего масштаба, чем Морис Кюри. В результате сейчас существует не только возрастная группа, но и социальное сообщество, обладающее уверенностью, более или менее общим восприятием жизни, его объединяет некоторое отстранение от жизненной концепции и мировоззрения предыдущего поколения. Существует сейчас такая общность людей, может быть, обособленная.

Так что когда речь идет о молодых людях и о христианстве, те из нас, кто старше и хочет передать свое знание или опыт молодым, не может обращаться назад. Невозможно вернуться к тому, как мы открывали и воспринимали вещи пятьдесят или даже сорок лет тому назад, потому что то, как теперь воспринимаются вещи, фон, на который они проецируются, образ мыслей нынешней молодежи, — все стало иным, и когда мы просто передаем опыт, мы передаем факты, которые могут иметь исторический интерес или представляться диковинными. Кто-то может почерпнуть из них вдохновение или подсказку, куда двигаться дальше, но они уже не дают ответа на свойственном молодежи языке в той же мере, как перед первой мировой войной, и даже в большой мере в период между двумя войнами одно поколение могло отвечать на вопросы следующего поколения.

Это нам следует принимать во внимание, потому что представители старшего поколения всегда склонны считать, что их не понимают, тогда как на самом деле очень часто их невозможно понять, а это совсем не одно и то же.

Опять-таки, если мы хотим что-то передать, мы должны сначала сами понять тех, до кого стараемся донести нечто. Вероятно, это звучит банально по отношению к вам, поскольку многие из вас — преподаватели. Но совершенно очевидно, что надо знать не только свой предмет, но и того, кому вы передаете знание, в этом суть преподавателя, а в нашей ситуации нам, вероятно, нужно больше понимания. Когда я говорю «больше понимания», я не имею в виду, что нам следует считать новое положение вещей лучшим или вообще правильным. Если мы признаем, что налицо невежество, предвзятость, заблуждения, это тоже говорит о нашем понимании. Если мы сознаем, что некоторые подходы неверны, мы вправе так и сказать и выразить свое отношение. Назначение старшего поколения вовсе не в том, чтобы просто признать, что ты устарел, ничего не значишь и тебе нечего сказать. Нам, старшему поколению, следует понять, что возникли новые проблемы, что они ставятся по-новому и что если мы хотим передать свой опыт (если он у нас есть), то это следует делать новыми способами. Это очевидно из Писания. Если почитать Библию, легко увидишь, что выражения одного пророка отличаются от [выражений] другого и что разные библейские книги отражают не только вечную божественную истину, но также и характер тех, кому была возвещена эта истина, — ведь говоришь не с целью быть непонятым, а чтобы по возможности донести свою весть.

После этого вступления, которое могло вам показаться чрезмерно длинным, я хотел бы сказать кое-что о вере. Молодых людей, которых я встречаю — разумеется, их число ограниченно, вероятно, их гораздо меньше, чем встречаете вы, — отличает одно свойство: они требуют, чтобы все было испытано на опыте, а не было просто объективным знанием, будто нечто внешнее, не имеющее отношения к их жизни; и, во-вторых, этот опыт должен быть подлинным, а не просто эмоциональным или воображаемым. Мне кажется, в таком подходе есть и положительная сторона, есть и нечто отрицательное.

Действительно, Бог и духовная область, человек и все человеческие взаимоотношения должны составлять часть пережитого опыта. Не должно быть просто принятия, некритического и безразличного, формулировок и утверждений относительно Бога, человека, мира, которые ничего не значат, являются просто предметами знания, но никак не затрагивают нашу жизнь. Действительно, если Бог никак не переживается, вполне можно сказать, что Он не имеет значения; так и человек и отношения ничего не значат, если они не пережиты опытно. В этом смысле существенно важно говорить о Воскресении как об одной из составляющих жизни. Мы верим в Воскресшего Христа, и Его Воскресение имеет значение, потому что оно оказывает влияние на нашу жизнь. Если бы оно было просто счастливым событием жизни Христа и никак не присутствовало в нашей жизни, его можно было бы просто сложить в архив церковной истории. Но этим событием живут люди.

Так что это требование, чтобы жизнь, Бог, тайна человека были опытно прожиты, достаточно обоснованно. Но здесь есть и опасность, потому что поиски опытного переживания всегда могут таить опасность. Всегда существует опасность, что акцент будет смещен с объекта на субъект. Я имею в виду вот что: гораздо легче рассматривать Бога как повод к религиозным переживаниям, чем иметь религиозные переживания, потому что есть Бог. Разница тут огромная, потому что в стремлении к переживаниям, мистическим или каким бы то ни было, человек сосредоточен на себе, и Бог может оказаться совершенно исключенным. Если перейти на уровень ниже: для очень многих людей Церковь — источник религиозных переживаний, потому что им нравится органная музыка или богослужебный ритуал или на них воздействуют клубы ладана, или иконы, или русское церковное пение, да мало ли что еще. И ясно, что Бог и Церковь тут ни при чем, просто они предоставляют удобную возможность пережить целый ряд эмоций, как бы катарсис, которые имеют значение, пока продолжаются, но оставляют нас пустыми, когда угаснут. Так что к поиску опытного переживания, как бы оно ни было существенно, следует подходить с большой трезвостью. В этом проблема наркотической зависимости, в отличие от переживания Бога.

Коротко я бы сказал так: каждый человек, и не только молодой, подвержен тем или другим пристрастиям: курение, пьянство — пристрастия. И я бы сказал, что органная музыка или церковный ритуал тоже могут стать пристрастием: мы подвержены нетрезвости очень многообразно. Не обязательно быть зависимым от марихуаны или ЛСД, чтобы вести себя, как наркоман. В поисках опытного переживания может оказаться, что опыт реален, но его предмет может быть или не быть реальным.

Если человек принимает наркотики или благодаря церковному ритуалу переживает целый ряд эмоций, налицо опыт, подлинный и реальный; нереален очень часто предмет опыта. Если у меня галлюцинации после приема наркотика, я действительно их вижу, это факт; в этом смысле опыт налицо, но предмет-то его отсутствует. Помню пациентку еще с того времени, когда я был врачом. Она лежала в кровати и вдруг стала водить рукой. Я спросил ее, в чем дело, и она ответила, что похлопывает по спине бесплотного льва, который навестил ее. Так вот, ее переживание было реальным, но льва-то не было. И то же самое относится к нашим религиозным переживаниям, например — небесных сил.

Если хотите, можно провести параллель между религиозным и наркотическим опытом: что в них общего и каковы различия? Коротко, мне кажется, можно сказать так: и тот и другой вызваны, индуцированы, в одном случае — употреблением наркотика, мистический же опыт вызван действием Божиим. Переживание длится, пока присутствует его источник — ЛСД, марихуана, выпивка и т. д. с одной стороны, превосходящее все присутствие Божие — с другой. И тут, мне кажется, они разнятся. Наркотическое опьянение оставляет жажду и пристрастие; подлинный мистический опыт (я не говорю о ложной мистике, она относится к той же куче) оставляет чувство изумления и чуда и смирения, точно так же, как становишься смиренным, когда обнаруживаешь, что ты любим. После такого опыта немыслимо сказать, что жаждешь его еще. Нет, говоришь: «Какое чудо, что мне было дано так много!» Вспомните Петра после большого улова рыб, как он произнес: выйди от меня, Господи, ибо я грешный человек (Лк. 5:8). Никогда так не скажет человек, потерявший трезвость, будь он пристрастен к церковным переживаниям или к наркотику. Так можно сказать, только если коснулся края ризы Господней: даже это так много, слишком много для меня, каким образом это могло произойти со мной?!

На этом этапе пагубное пристрастие заставляет сказать: я ищу повторения пережитого опыта, умножения его. С другой стороны, душа, прикоснувшаяся Божественной области, скажет: это не простое место, это — врата небесные, я прикоснулся тому, что Божие; и душа отойдет, готовая принять опыт, если так благоволит Бог, но не требовать, не добиваться его искусственно. Кроме того, результатом пристрастия к наркотику становится все большая сосредоточенность на себе, замкнутость на своих переживаниях. Голод возвращает нас к самим себе, мы ощущаем его все сильнее и отчаяннее. Когда голод наш утолен, мы страстно переживаем наступившее облегчение, но голод все время возрастает, и чем дальше, тем больше мы становимся пленниками самих себя, своей обращенности на себя. Реальное, подлинное религиозное переживание ведет к забвению себя, к поклонению Богу, к той степени любви, которая в конечном итоге есть забвение о себе, истощание собственной жизни ради любимого, не-бытие, потому что существует только один — тот, кого мы любим, кому поклоняемся.

И последняя разница — в жестком эгоцентричном требовании того, кто охвачен пристрастием: «Я имею право — я хочу — дай!» В сердцевине все возрастающей холодности и отсутствия любви к другим — я, стремление достичь собственного удовлетворения. Подлинному же религиозному опыту всегда сопутствуют все возрастающее забвение о себе, поклонение, почитание, любовь к другому и чувство изумления и смирения. Разумеется, эта параллель начертана очень бегло, она не берет в учет очень многое, но я сейчас не читаю лекцию о наркомании, а говорю об опыте как таковом.

Так вот, это различение очень важно, потому что, когда мы встречаем человека, будь то молодого или пожилого, который ищет религиозного опыта, опытного познания Бога, первым делом мы должны поставить вопрос, предложить вызов: «Ищешь ли ты Бога любой ценой, потому что найти Его — важнее всего, или ищешь ты Бога, потому что будет так славно иметь Бога в числе своих удовольствий?» И если ответ, прямо или косвенно, гласит: «Я хотел бы найти Бога, потому что это еще один шаг для развития моей личности, ее роста, возможность мне перерасти самого себя», мы должны ответить: «В таком случае — не ищи. Я не дам тебе ключа. Борись, пока не дойдешь до такой степени отчаяния, когда ощутишь потребность в Боге или любовь к Богу. Но Бога нельзя использовать как еще один объект в ряду переживаний, доставляющих приятные ощущения».

Я уже упомянул, что теперешняя молодежь требует, чтобы опытное переживание звучало как подлинное, но понятие подлинности тут несколько расплывчатое, оно должно стать гораздо более определенным, чтобы могло повести куда-то. Очень часто подлинности противопоставляют здравомыслие, трезвость, истину, реальность. Подлинно то, что совершилось на самом деле, — я могу подлинно ошибаться. Я могу быть в состоянии подлинной галлюцинации. Подлинности как таковой еще недостаточно. Опыт состоит не только из субъективной подлинности. Его подлинность должна быть засвидетельствована чем-то вне меня самого. Мистический опыт может быть подлинным — и исходить от дьявола. Нам хорошо известно со слов апостола Павла, что силы тьмы могут являться в образе Ангела света (см. 2 Кор. 11:14), это неоднократно случалось в истории, бывает и сейчас. Односторонность взглядов есть форма иллюзии, обмана, ересь — своего рода иллюзия, ошибочное суждение — тоже иллюзия и обман. Так и эмоции, сосредоточенные на себе, вместо того чтобы в центре их был Бог, — тоже иллюзия и обман. Все это подлинно с субъективной точки зрения, но неверно по отношению к своему предмету в более реальном смысле.

В заключение своей беседы я хотел бы слегка коснуться того, чему посвящу следующую беседу. Когда мы говорим о нашей вере, наши слова порой звучат не правдиво, потому что мы говорим о том, что знаем доподлинно изнутри собственного опыта, и тут же переходим к тому, чего на своем опыте не знаем. Это очень важно, потому что у каждого из нас есть свой личный глубинный религиозный опыт, относящийся к тому или другому [аспекту веры]. Если вы спросите меня, в чем состоит мой личный, центральный, основной опыт, то это — уверенность в том, что я встретил живого Христа, распятого и воскресшего. Об этом я готов сказать: «Я знаю это изнутри собственной жизни». Но есть и другое в моем опыте, чем я не обладаю непосредственно, чем я обладаю вместе с христианской общиной, которой принадлежу. Эти вещи превосходят мой опыт, превышают мой опыт, они — больше границ моей малости. Я могу сказать, что уверен в них, потому что разделяю знание о них с другими людьми и имею о них зачаточное знание, хотя вижу, что многие окружающие меня люди имеют о них ясное и полное знание. Мое малое знание позволяет мне не ставить под сомнение их знание, но я не могу говорить об их знании столь же правдиво и уверенно, как говорю о собственном опыте.

Опять-таки, область церковного опыта охватывает гораздо больше. Мы все помним слова апостола Иоанна: Мы говорим о том, что мы видели, о том, что мы слышали, о том, что осязали руки наши (см. 1 Ин. 1:1–3). Апостольское свидетельство звучало подлинным. Мы говорим о том, что видели они, что они слышали, что они осязали. Мы можем говорить с уверенностью постольку, поскольку мы причастны их опыту, и потому провозглашаем его в целом. Но даже за пределом этого есть область знания, уверенности, о которой мы можем говорить, но она не принадлежит ни нам, ни им. Когда в Евангелии говорится: Бога не видел никто никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил (Ин. 1:18), речь идет о том знании Бога, какое принадлежит Христу. Поскольку мы знаем Христа, постольку это позволяет нам с уверенностью провозглашать Его знание. Но если мы попытаемся говорить о нем, будто оно принадлежит нам, каждый ощутит, что это неправда. Мы говорим не тем же тоном, не с такой же глубиной уверенности, потому что то, что мы говорим, убедительно не благодаря нашим словам, а благодаря откровению Царства Божия, пришедшего в силе, и силе Духа, проявляющейся в говорящем и через него, а это возможно только если мы относимся к тому, о чем говорим, с трезвой и благоговейной уравновешенностью. Трезвость и благоговение необходимы, потому что, когда я повторяю то, что Сам Бог говорит о Себе, я должен повторять это благоговейно, со страхом Божиим, с чувством изумления, которое передаст другим больше, чем я сам знаю, и это они должны уловить. Если так, то мне можно поверить. Если же это не заметно, то моему слову невозможно верить, потому что моя личность, мой голос, мое поведение опровергают Его слово.

 

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ

Как можно утверждать, что религиозное переживание — подлинное, например в случае глоссолалии?

— Я буду отвечать в каких-то пределах, то есть как христианин и с определенной точки зрения, я не буду пытаться охватить весь христианский опыт в его безбрежности и многообразии.

Во-первых, вопрос говорения на языках, в целом вопрос движения пятидесятников слишком обширный, чтобы на него ответить за несколько минут. Я бы сказал, что глоссолалия и такого рода исключительные проявления второстепенны для действия Святого Духа, если (вернее сказать: когда) они исходят от Святого Духа. О Святом Духе нам известно, что Он — Дух истины, Дух Христов, и я бы сказал, что для меня критерий такой: если переживание, которое человек субъективно считает исходящим от Святого Духа, не ведет его ко Христу, к Евангелию в его цельности и абсолютности, если его проявления не укладываются в то, что Христово, то оно вызвано духом тьмы. Потому что Христос совершенно ясно сказал, что Святой Дух, Который исходит от Отца, Который Им посылается в мир, возьмет от того, что Христово, и откроет и прояснит это Его ученикам (см. Ин. 16:7–14). Любое «новое евангелие» — от дьявола. Это одно.

Второе. Кроме этого основного (и я действительно думаю, что оно — основное), плоды Духа перечислены в посланиях к галатам (см. 5:22) и колосянам (см. 3:12). И эти плоды более достоверно свидетельствуют о том, что в данном случае действовал Дух Божий, чем любые необычайные явления. Правда, мир, радость, терпение, смирение — вот пробный камень. Можно также обратиться к Исаии: И делом правды будет мир, и плодом правосудия — спокойствие и безопасность вовеки (32:17).

Что касается других проявлений, более впечатляющих, у меня большие опасения, и я был бы очень осторожен. Если нет налицо остального, если Дух не приблизил нас ко Христу, если мы не стали более верными Ему, если требования Евангелия не воспринимаются нами более безусловно, то дело сомнительное. Преподобный Серафим Саровский, русский святой, который скончался в 1833 году, он не современник нам, но святой нашего времени, в двух или трех кратких записях дает указания, которые я бы собрал вместе, относительно различения приблизившегося к нам духа. Он пишет, что если говорит или действует Дух Божий, если Он подходит к нам, осеняет нас, так сказать, то Он приносит с Собой чувство глубокого покоя, какого не может дать мир сей, приносит радость, смирение, просвещает наш ум, дает горение сердца, устремляет нас к Богу и к другим людям, дает забвение о себе. Когда же (продолжает святой Серафим) ум наш потемнел, сердце холодно, радости нет, покой потерян, у нас тревога, беспокойство, когда поднимает голову наша самость, мы как-то по-новому самоутверждаемся, мы — в центре всего, а остальные отодвинуты в сторону, это все от духа тьмы: отвергните его.

Что касается тех конкретных проявлений, о которых мы говорили, я вижу в них двоякую опасность. С одной стороны, когда мы оказываемся открытыми любому влиянию или воздействию, кто бы ни обратился к нам, мы не знаем, кто на самом деле будет говорить с нами. Если мы не верим, что существуют силы зла, то все просто; но если мы верим, как, в общем, верят христиане, что сатана существует, что силы зла есть, что они постоянно действуют, то открываться любому влиянию очень рискованно. Пойти на этот риск можно, но следует сознавать, что такой риск присутствует. И следует иметь критерии, чтобы различить результаты, — либо в лице человека, более нас способного к различению духов, потому что трудно судить о самом себе, либо объективные критерии, которые подскажут нам после будто бы духовного переживания, что то, что я вижу в себе, принадлежит области тьмы.

Говоря совершенно конкретно, два случая произвели на меня большое впечатление. Один случай был в США. Японка жила в Канзасе, в семье, где никто не знал японского языка, а она совершенно не знала английского и очень тосковала. Принявшие ее муж и жена, принадлежавшие к пятидесятническому движению, решили молиться с ней вместе. Они начали молиться по-английски, и внезапно муж стал произносить неведомые слова — как оказалось, японские, и для той женщины это прозвучало утешением. Думаю, можно сделать вывод, что это было дело Божие.

Но мне известен и другой случай, я сам его не наблюдал, но мне о нем рассказали. На собрании пятидесятников человек заговорил на непонятном никому, в том числе ему самому, языке, но говорил с большим жаром и благоговением, произвел большое впечатление на всех собравшихся, установилось молитвенное настроение. Пока в собрание не вошел новый человек, остановился и воскликнул: «Остановите его! Пусть замолчит!» Оказалось, что говоривший пользовался баскским языком, пришедший знал этот язык, и то, что тот произносил благоговейным и молитвенным тоном, было потоком богохульства и нечистоты. Тон был один, слова другие. Так что нам следует задуматься.

Продолжение.

Пер. с англ. Е. Майданович.

Вестник РХД, №196. Перепечатка с разрешения издателя.

Цей запис має один коментар

Залишити відповідь