Блог

“Папа умирает и словно все человечество переживает свою агонию…”, – писал своим родителям Джованни Батиста Монтини, будущий папа Павел VI (1963-1978), после кончины Бенедикта XV в 1922 году.

В течение нескольких дней весь католический мир, казалось, переживал агонию Иоанна Павла II. С ним уходила эпоха, которая еще дышала его присутствием. Для многих миллионов она уже сделалась частью их души. В католичестве, в отличие от православия, личность предстоятеля Церкви налагает заметный, может быть, слишком заметный, отпечаток на людей; на время она словно становится живой иконой их исповедания. Щедрая доброта Иоанна XXIII, интеллект, воля, грусть, которые можно было прочитать на лице Павла VI, даже неизменная улыбка 33-дневного понтификата Иоанна-Павла I – все это входит в веру как часть церковного наследия.

Какое же наследие оставил после себя Иоанн Павел II? Простое перечисление его трудов должно стать списком рекордов: 70000 страниц подписанных им документов (энциклик, апостольских конституций, посланий, неисчислимого количества речей)… Шесть выпущенных авторских книг[1]; их не писал ни один папа до него, более 17 миллионов паломников, принятых им в Ватикане. За время своего понтификата около 500 человек было причислено им к лику святых и свыше 1300 – к чину блаженных, больше, чем сделали все предыдущие папы за пять веков. Он совершил 250 поездок по Италии и по миру, был редактором таких документов, как “Катехизис Католической Церкви” и новый “Кодекс канонического права”, установил дипломатические отношения со многими странами (Англия, Дания, Россия, Украина, Израиль), не переставая при этом руководить Церковью, назначать епископов и кардиналов, котролировать все важнейшие процессы, происходящие внутри нее и вовне.

Какой же след оставила эта необозримая деятельность на протяжении почти 27 лет, совершенная им в том возрасте, когда большинство его ровесников уже отходит от всяких дел? Каким образом была запечатлена история, в которой он стал одним из главных действующих лиц?

Прежде всего – рыцарское служение Церкви, а в центре его – поиск подлинного человека и борьба за него. Кароль Войтыла вступил на папский престол сложившимся философом-персоналистом. Он был автором большого антропологического труда “Личность и действие”, провозглашавшего наличие в духовном составе человека неделимого онтологического ядра, соединяющего его с Богом. В первой же своей энциклике “Искупитель человека” Иоанн Павел II говорит о присутствии Христа во всяком человеческом существе. Он становится глашатаем христоцентрического гуманизма, который лег в основу всех его документов, встреч, паломничеств. На вопрос, почему он неустанно колесит по всему миру, папа отвечал, что готов идти навстречу всякому человеку, искупленному Христом, какой бы ни была его раса и религия.

В основе всей его деятельности – видение тайны Божией в глубине человека, от него начинается путь к защите его прав, первое из которых – право совести как основы всех гражданских свобод. Проживший пять лет под немецкой оккупацией, а затем более тридцати – в коммунистической Польше, папа не понаслышке знал, что такое власть утопий с их коллективной одержимостью (правда, на его родине все это имело совсем другие масштабы, чем в СССР). Настойчивость, с которой он напоминал о попрании человеческого достоинства, снискала ему на Западе славу победителя коммунизма, от чего сам он неизменно отказывался. Тоталитарные режимы не падают от радиопередач с усеченными папскими речами. Однако его гимн свободе своим глубинным, “невидимым струением” (по слову Солженицына) проникал за кордон империй и будил какую-то надежду.

В то же время папа выступает одним из самых жестких критиков потребительской цивилизации. “Вы хотите свободы? Но какой? – обращается он к польской молодежи в 1991 году. – Свободы лишать жизни неродившегося ребенка?” Его критика вытекала из его видения духовного обновления Европы. Ради этой цели он идет против течения, становится противником “современного взгляда на вещи”. Его обличение дряблости, корысти, бессердечия благополучного мира звучало иной раз сильнее анафем наших почвенников, но при этом никогда не исходило из мифа о минувшем золотом веке повального единодушия. Это видимое противоречие не раз ставилось ему на вид: если папа повсюду настаивает на соблюдении прав человека, почему он так упрямо попирает права женщин, ищущих священства? Почему, выступая против бедности в странах третьего мира, он отказывает католикам в праве на ограничение рождаемости (единственный рекомендуемый метод регулирования – воздержание от супружеских отношений в периоды, благоприятные для зачатия). Почему, желая донести христианство до всех, он борется с сексуальной вседозволенностью, противозачаточными средствами, разводами и считает грехом однополую любовь? Революционер, нарушитель протоколов, Иоанн Павел II сохраняет за собой стойкую репутацию консерватора, разумеется, в понятиях западного мира. Он ощущает себя хранителем традиции, которая ему доверена, за что православный епископ Венский Иларион (Алфеев) назвал его даже “православным” папой.

Защита человеческой жизни от зачатия до последнего вздоха – другая тема понтификата Иоанна Павла II. Эмбрион – личность, которая создана Богом и людьми, и, стало быть, нуждается в защите и равных правах с теми, кому довелось родиться.

Одна из важнейших его инициатив – проповедь, которой он дал имя – новая евангелизация. Страной его миссии стала вся планета Земля. Новая евангелизация была ответом на почти обвальную секуляризацию западного мира. Он хотел вернуть Европу к ее христианским истокам. “Франция, что ты сделала со своим крещением?”, – обращался он к той, кого Рим называет “старшей дочерью Церкви”. Основой его проповеди была весть о милосердии Божием, о том, что Христос ждет каждого человека. Чтобы донести до людей весть о Боге Живом, нужно было говорить с ними не торжественным языком документов, но передать ее своим голосом, своим теплом, своим человеческим даром быть с ними. На протяжении сотен лет римские первосвященники почти не покидали Ватикана, и хотя несколько путешествий совершил уже Павел VI, но лишь Иоанн Павел II стал паломником всего земного шара. Кажется, не осталось таких мест на земле, кроме России и Китая, где бы он не побывал. “Мои поездки – это взаимообмен верой и любовью”, – говорил он. Он сознавал, что должен донести имя Христово в такие уголки планеты, где его никогда до того не слышали.

Новой евангелизации сопутствовал межрелигиозный диалог, которому он стал инициатором. И это тоже впервые в истории. Трижды Иоанна Павел II собирал всех религиозных лидеров мира в Ассизи для совместной молитвы о мире – такая инициатива казалась рискованной даже близкому его окружению. Он был первым папой, вошедшим со словами приветствия в мечеть и синагогу, молившимся у стены плача в Иерусалиме, назвавшим евреев “старшими братьями”. Антисемитизм, который как чесотка все еще прилипает к людям, полагающим себя христианами, был для него “грехом против Бога и человека”.

Он был первым папой публичного покаяния, неслыханного до сей поры в католической Церкви. Если Бог дарует Церкви святость, то в чем же можно каяться, кроме как, тайно, на исповеди, в личных своих грехах? Иоанн Павел II не захотел более оставаться пленником этой логики. Он просил прощения за крестовые походы, за инквизицию, за гонения на евреев, за преступления, совершенные сынами католический Церкви. Многие упрекают его, что в том-то и том-то он еще недокаялся. Возможно. Это был только первый шаг, который, может быть, станет началом новой традиции.

Вступив на престол Святого Петра, папа заявил, что до начала нового тысячелетия Церкви должны покончить со скандалом христианского разделения. Этого не произошло. В эпоху Иоанна Павла II разделение стало, пожалуй, еще глубже, как с протестантами, идущими по пути все более радикальных реформ, так и с православными, обвиняющими Рим в прозелитизме. Мечтой о единстве остались его энциклики “Да будут все едино”, в которой папа впервые предлагает обсудить границы власти Римского первосвященника (главный предмет пререканий между католиками и православными), “Апостолы славян”, посвященную Кириллу и Мефодию, “С Востока свет”, в которой с настоящей влюбленностью папа пишет о восточной литургии и духовной жизни, которые он открыл для себя на Римской кафедре.

Папа-мистик, чье служение Церкви протекало под знаком Totus Tuus (всецело твой), обращенным к Богородице, богослов культуры (в прошлом драматург и актер-любитель), не раз обращавшийся к людям искусства, социальный мыслитель, посвятивший несколько энциклик богословию труда, полиглот, перед всяким своим паломничеством успевавший познакомиться с языком той страны, в которую отправлялся (корейским, суахили, йоруба…, не говоря уже о почти всех европейских, на которых он говорил свободно, плюс греческий и латынь), поэт, для которого поэзия была интимным собеседованием с Богом, апологет веры, но прежде всего пастырь, без каких-то особых видимых усилий внушивший к себе любовь сотен миллионов людей и под конец заставивший даже немощи своего тела и саму смерть служить своей миссии – не слишком ли много было отпущено сыну скромного офицера из захолустного польского городка? Или действительно служению Римского епископа дается какая-то особая харизма?

“Радуйтесь, как радуюсь и я”, – были его последние слова, переданные толпе молящихся перед его окнами на площади Святого Петра.

Одинаково легко он умел разговаривать с милионными толпами и с глазу на глаз. Нашу попытку портрета покойного папы хотелось бы закончить двумя свидетельствами: православного богослова Оливье Клемана и автора этих строк.

“Внезапно отворилась маленькая дверь и меня ввели к папе. Он был одет в старую белую сутану, порядком поношенную, с обтрепанными манжетами. Он принял меня очень просто, с большим чистосердечием. “Дубового языка” не было и в помине. Мы говорили с ним три четверти часа, говорили, конечно, и о смерти. Он сказал мне о своей любви к Православию, в особенности русскому. “Если мне удастся поехать в Россию, я поеду туда прежде всего, чтобы поклониться мученикам на местах их “страстей”, – эти места были ему точно известны. Но в конце он сказал: “Я знаю, что не поеду в Россию….” С тех пор я видел его еще раз, но очень недолго, он постарел, сгорбился, но по-прежнему его снедало упорное желание достичь сближения христианского Запада и Востока. И ему хотелось посетить Восточные Церкви, чтобы принести слова примирения”.

И последнее. Первое, что поражало при встрече с ним, был его взгляд. Он словно вбирал вас в себя, говорил каждому: “ты мой желанный гость, но оба мы с тобой – дети Божии”. Папа никогда не садился за стол один. К каждой его трапезе приглашались какие-то “непротокольные”, чаще неименитые собеседники. Он расспрашивал обо всем, и был, наверное, самым информированным человеком в мире. В его обществе каждому было легко и просто. Всякой еде предшествовала краткая молитва в личной часовне папы, там, где у него на алтаре последние годы стояла икона Казанской Божией Матери. Чаще всего молился он именно перед ней. Всякий, кто был рядом с ним, не мог не ощутить подлинности и углубленности его молитвенной силы. Она передавалась вам почти физически. Его сосредоточенность становилась свидетельством какого-то Присутствия. Непроизвольно рождалось ощущение, оставшееся во мне от молитвенного опыта тех немногих православных старцев, которых мне довелось знать. Невидимо таинство единства совершалось именно здесь и теперь.