Как написать некролог неформатному человеку, если каждый поворот его биографии – нарушение ожиданий и разрыв шаблонов? Может быть, только несколько кратких, разрозненных воспоминаний…
О. Иннокентий сделал меня библеистом. Я вообще-то не собирался. В 1992 году я закончил МГУ, искал работу. Дело было летом, мы жили в каком-то пансионате под Звенигородом (удалось там устроиться бесплатно, время было такое, а денег не было совсем). Мне не выдали вовремя какие-то бумаги по окончанию МГУ, я поехал за ними в город, завозился, остался в московской квартире ночевать. Утром меня разбудил звонок: незнакомый человек, очень взрослый и невероятно радостный спрашивал, не хочу ли я поехать в Амстердам учиться библейскому переводу.
А просто накануне за вечерней бутылкой один наш общий знакомый сказал о. Иннокентию, что вот такой и такой выпускник МГУ (то есть я) ищет работу. И когда следующим утром он получил факс с запросом от Нидерландского библейского общества, то сразу набрал мой номер. Мы встретились – впервые в жизни. Он был в тот момент сотрудником ОВЦС и секретарем Синодальной библейской комиссии, я – никем. Мы сразу подружились.
Высокие должности он занимал еще очень недолго, но все то время, пока занимал – был совершенно доступен и прост. Помню, как осенью того же года я пожаловался ему, что оформление нидерландской визы занимает много времени, а работу я в ожидании отъезда так и не нашел. Он достал из кармана кошелек, вынул все деньги, отложил одну купюру: «это мне на метро», – остальное отдал мне.
Это не было позой, он так жил. В то время – в коммуналке у Бульварного кольца, потом поменялся, переехал в каморку под крышей в районе попроще. И в этой каморке вместе с ним жила какая-то совершенно посторонняя бабушка, жила просто потому, что жить ей было больше негде и не с кем – то была середина девяностых. Такие истории с ним происходили постоянно: увидеть нужду – и сразу помочь, отдать всё, что только у него было. Единственное земное богатство, которое он собирал – это книги.
Он был ученым международного уровня. Еще во время нашей самой первой встречи (1992 год!) он изложил программу действий по развитию церковной библеистики в России – программу, которая, к сожалению, даже не начала реализовываться за прошедшие почти три десятилетия. Она была продуманной, взвешенной и умеренной. В частности, он полагал тогда, что делать новый общецерковный перевод Библии не стоит, достаточно всерьез отредактировать Синодальный, убрав из него явные ошибки, исправив неясные места и избавившись от архаизмов. Тогда я не понимал, а теперь понимаю, как много дала бы такая работа, вполне посильная и реальная в те времена…
Его научные работы порой слишком категоричны в своих выводах, но эта категоричность – обратная сторона ясности и доказательности. В мировой науке слишком много расплывчатых работ ни о чем – он таких не писал. Чем занимался – занимался основательно и доказательно, работы такого уровня не стыдно представлять в Оксфорде и Принстоне, а это у нас редкость.
Одно время много пил. Очень много. Не все выдерживали такой стиль общения, я тоже не всегда мог. Но что поражало: утром после застолья мог позвонить и радостно рассказать, сколько уже сделал за это утро (а слушатель едва глаза успевал продрать). Потом справился как-то с этой проблемой… Не могу ни судить, ни оправдывать, но какая же это русская история!
Знал практически всех в церковном руководстве, и с самой разной стороны. Но не злобствовал и не злорадствовал никогда. Мог припомнить, как такой-то и такой-то сдавали ему экзамены в Ленинградской духовной академии. Собственный его статус после ухода из аппарата РПЦ оставался для меня неясным, а потом я понял… он не торопился вписаться в существующие альтернативные юрисдикции и не спешил создавать новые. Зачем?
Помню, как он рассказывал мне по секрету (теперь ведь уже можно?), как служа в удаленном православном храме, вынимал на проскомидии частичку за… «раба рабов Божьих». То есть за папу римского. И что? В отличие от многих, не переходил официально и громко в католицизм, не объявлял, что «состоит в общении с папой» (знает ли о том общении папа?). Просто молился за него перед Богом, и достаточно. Он был громким, ярким, большим – но не демонстративным, без спекуляций и парадов.
Мне кажется, юрисдикции и конфессии были ему просто тесноваты. Он не ругал их, не пытался реформировать или переучредить – зачем? Ему было интересно раннее христианство – и он погружался в него, жил им. Но без малейших попыток ролевой игры. Он оставался всегда собой, человеком своего века, своего образования, своего круга – роскошь наших дней, позволительная для немногих. Ему удавалось.
Помню его рассказ о том, как сдавал он в девяностые кандидатский минимум по философии. Тогда в экзаменационных комиссиях сидели бывшие (да бывшие ли?) преподаватели-марксисты, принимали экзамены по старым советским учебникам. Он явился на экзамен в рясе и с наперсным крестом. Ему задали дежурный вопрос: «в чем причина единства и многообразия мира?» Стандартный марксистский ответ по учебнику звучал так: «в его материальности». Игумен Иннокентий тряхнул бородой и громогласно ответил: «В воле Творца! А если бы я ответил иначе, подлежал бы извержению из сана».
Ты смог быть собой, отче, это твой главный урок для всех нас, кто поминает тебя с любовью и благодарностью. Впрочем, ты не любил славянизма «отче», я помню, и вообще все эти игры в духовничество… Помню, как ты рассказывал: некий восторженный юноша просил тебя быть его духовным отцом. А ты ответил так же решительно, как философам-марксистам: «если бы я согласился быть твоим духовным отцом, это бы значило, что я впал в духовную прелесть!»
Царствие тебе небесное, отец Иннокентий, и вечная память. И если уместно об этом просить – помолись там о нас. Я знаю, ты нас помнишь, и помнишь добром.