Сегодня мы понимаем, что мир в целом, мир, по инерции еще называющий себя христианским, и в особенности наша страна, прошли сложный и страшный путь, что в последние века человечество во многом отпало от Бога, растеряло благоговение к святыне и попрало нравственность, таким образом самоубийственно восстав против самих основ жизни. И в то же время мы чувствуем, что в дни распада и скорбных испытаний не исчезает, а умножается Божественная благодать, и Господь дает силы, возможности и немалое время для покаяния и возрождения духовной жизни. Восстанавливая храмы и пытаясь правильно строить будущее, мы обязаны хорошо знать историю бытия Церкви в мире, и в этом смысле рассматриваемая нами эпоха не в политическом, не во внешне-церковном отношении, а именно в отношении внутреннем, духовном, является поистине золотым веком Православия и святости.
С четвертого века по Р. Х. в истории Святой Православной Церкви начинается совершенно новая эпоха. Случилось то, чего не могли предвидеть ни гонители христианства, ни философствовавшие критики его, ни сами христиане, которые за три века существования вселенской общины «верных» и «святых» уже привыкли к тому, что через мученичество за Христа, через прохождение с Ним в буквальном смысле по крестному пути только и может совершаться истинное свидетельство миру о Его воскресении и соучастие в Царстве Божием (кстати, греческое слово «мартирос» означает одновременно и «мученик», и «свидетель»). Но в начале четвертого века христианином становится великий император Константин, выигравший решающее сражение за трон после того, как увидел в небе Х-образный Крест, надпись «сим побеждай» и получил во сне от Господа повеление изобразить крестное знамение на щитах. Начиная с Миланского эдикта 313 года христианство становится в Римской империи легализованной, а затем и государственной религией. После стольких гонений и ненависти даже к самому имени христианина величайшая мировая империя, тогдашняя «вселенная», смиренно склонилась пред Евангелием, которое еще недавно самоуверенные античные умы смели называть проповедью неграмотных галилейских рыбаков о каком-то распятом в Иудее преступнике, и это принятие веры целой империей не может восприниматься иначе как чудо, подобное ветхозаветному переходу евреев через Красное море! Плоды победы Христовой над властью дьявола и духовной смертью стали ощущаться не только в вечности, но и в мире сем, давая надежду на спасение этого мира, на его преображение. Апокалиптические настроения первых поколений христиан сменились пониманием, что прежде наступления конца всей земной истории предстоит длительный процесс «воцерковления» народов. Вслед за святым Константином в Церковь впервые входят массы языческого мира, и эта, если можно так выразиться, встреча духовного с «душевным» дает огромный импульс развитию и богословской мысли, которая проповедует осуществившееся во Христе спасение, и церковного творчества, которое исцеляет больную красоту эллинского искусства. Но в то же время мир как бы «мстит» Церкви за свое пробуждение, заражая целые города и народы ересями и расколами. Не только далекие от Церкви люди, но и многие христиане сегодня удивляются тому факту, что за свое вероисповедание, за формулу этого исповедания, иногда даже из-за одной буквы, как это было в спорах о «единосущии» или «подобосущии» Сына Божия Отцу («омоусиос» или «омиусиос» по греч.), древние христиане могли жестоко воевать, а власть — казнить или ссылать, что были времена, когда обсуждение определенного догмата волновало уличные толпы. Подобные явления могут быть объяснены только одним: великий процесс выработки догматического учения Церкви, который явился основным смыслом эпохи семи Вселенских соборов, вовсе не был отвлеченным мудрствованием, а был попыткой ясного определения «единого на потребу». Никео-Цареградский символ веры, который каждый православный христианин поет за литургией, содержит двенадцать членов, но говоря коротко, он раскрывает три тайны: 1) Кто в сути Своей есть Бог, 2) Кто на самом деле есть Иисус Христос, и 3) что совершает Бог для человека в перспективе вечности. Путь многовекового поиска точного изложения православной веры, суммированного св. Иоанном Дамаскиным, был болезненным и тернистым, ибо это был путь борьбы за то, чтобы не потерять, не растворить, рационалистически не умалить спасительное Откровение, данное в Евангелии и постигаемое в опыте Предания Церкви.
Рассмотрим для примера догмат о двух природах во Христе, сформулированный на 4-м Вселенском Соборе в Халкидоне в 451-м году: две природы во Христе сосуществуют «неслитно и нераздельно». Сия формула была выработана в борьбе с двумя крайностями, первая из которых называла Христа только человеком, а вторая считала, что главную роль в Личности Христа имело только Божество. Может показаться, что это все философские споры. Однако, если считать, что Христос — пусть великий, но все-таки только Человек (как это утверждают не только древние еретики, но и современные представители секты «Свидетелей Иеговы»), то это означает, что Воскресение Христово есть только Его личное дело, мы не причастны ему, и так как, в отличие от Христа, мы не безгрешны, то не имеем никаких оснований надеяться на собственное полноценное спасение. А если, наоборот, веровать, что во Христе человеческое ничего уже не значит, что все зависит лишь от Бога, то тогда наши усилия, наша добрая воля и покаяние, наша личность ничего не значат в очах Божиих. Совершенно очевидно, что еретические формулы, будучи претворены в духовной жизни, искажают Откровение о Боге, делают ненужным крестный подвиг Христа, делают его даже как бы издевательством над человеком или, в другом случае, унижают достоинство человека вопреки сказанному о нем в Библии. «Бог стал Человеком, чтобы человек стал богом», — такую формулу спасения выводит из Евангелия св. Афанасий Александрийский. Поэтому ошибочные или неточные определения рассматривались как диавольские ухищрения, незаметно делающие людей равнодушными к главному нерву христианства. Другая, более ранняя догматическая борьба, приведшая к Православному учению о том, что Бог, единый в сущности Своей, троичен в Лицах Отца, Сына и Святого Духа, на самом деле была вызвана необходимостью защитить то неповторимое, не встречающееся нигде в других религиях постижение, что, во-первых, «Бог есть любовь» (1 Ин. 4:16), а во-вторых, «так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3:16). Еще пример: по сей день длящаяся борьба богословия с язычеством, с магизмом, со спиритуализацией христианства, с попыткой навязать ему ненависть к земной жизни и к телу, с недостаточным вниманием в церковном народе к словам апостола Павла о будущем воскресении в новых, преображенных телах, — есть борьба за спасение человека, и, кстати, — всего человека, вместе с телом, а не только его души. Даже драматическая история утверждения правильного иконопочитания не связана с вопросами церковного искусства, а вызвана правом проповедовать Бога, неизобразимого в сущности Своей, но ставшего близким, постигаемым и изобразимым в Лике Иисуса Христа.
Троичность Бога и Богочеловечество Христа, парадоксальное сострадание человеку бессмертного Бога и призыв к обожению, к теснейшему родству с Богом не только явились уникальным Откровением, но и ставили во все времена перед христианином главную цель: ощутив всю глубину Божественной любви, стать навсегда на путь святости, ибо, как говорит Апостол, вы куплены дорогой ценой (1 Кор. 7:23) — ценой крови Иисуса Христа. Приходится признать: не понимая до конца этой любви, боясь истинной духовной свободы во Христе, многие христиане шли вслед за проповедниками ересей, где все было просто, прагматично, не требовало столь напряженной религиозности. В этом смысле становится понятным наличие большого количества ариан, монофизитов и, наконец, начавшийся в седьмом веке стремительный процесс распространения ислама, который возвращает человека в ветхозаветное восприятие Бога как сурового и справедливого Господина, пред Которым человек — лишь мотылек, гонимый ветром…
Но эпоха Вселенских Соборов важна не только тем, что ими были провозглашены догматы веры и установлены церковные каноны, но прежде всего тем, что сама Церковь ощутила себя действительно как Единая, Святая, Соборная и Апостольская хранительница истины, Истины с большой буквы, т. е. Самого Христа. Апостольской она стала называться потому, что не самочинно, не в угоду рациональной идее, тем более не из корысти интерпретирует новозаветную религию, но сообщает человеку от апостолов полученное и неискаженно переданное видение Спасителя, Его служения, смерти и Воскресения. Единой Церковь называется потому, что несмотря на многообразие языков и культурных традиций, несовпадение уставов, церковного календаря и прочих аспектов, распространившиеся по городам и весям многочисленные «общины верных» едины в своем уповании, едины в любви Божией, и каждая истинная церковь является в данный момент и в данном месте полноценным бытием таинственного «тела Христова». Церковь, далее, именуется Соборной, ибо на каждую животрепещущую проблему, на каждый вопрос или даже вызов века сего Церковь отвечает соборной мыслью, вдохновленной самим Духом Святым. Этот аспект особенно интересен потому, что в истории правым, право-славным часто оказывалось отнюдь не большинство, и православная истина, отвечая на многолетнее насилие ересиархов долготерпением или даже мученичеством, побеждала далеко не сразу, так что соборная мысль в буквальном смысле слова собиралась по крупицам в веках. Но все равно в итоге истина в Церкви каждый раз торжествовала, и радость этого обстоятельства стала смыслом праздника Торжества Православия, совершенного впервые в Византии в 843 году и сегодня вспоминаемого нами в первое воскресенье Великого поста.
Случавшиеся в средние века прецеденты, когда нарушались эти два принципа — соборности и единства, приводили к серьезным разрывам в общении между церквами, но все это со временем как-то залечивалось, за исключением многовековой и драматической истории взаимоотношений Восточных церквей с Западом, приведшей в XI-м веке к отпадению католического Рима от Православия. Как считают многие православные историки Церкви, в течение долгого времени восточные епископы и церковные писатели стали невольными участниками серьезного недоразумения. В то время, как они для разрешения богословских споров с уважением и восторженностью обращались к Римской церкви как древней, первоапостольской и пребывающей в столице империи, хранящей т. наз. «первенство чести», римские предстоятели стали воспринимать эти факты как доказательство признания всем остальным христианским миром права высшей власти Рима и постепенно сложившейся теории первенства и непогрешимости римского папы. И что характерно: обычно еретические движения приводили к отпадению от Церкви, а в этом случае, наоборот, позднейшие догматические заблуждения римо-католиков явились лишь следствием горделивого и для многих в Церкви заразительного стремления духовно и политически властвовать даже ценой раскола.
…Наконец, Церковь наша называется Святой, потому что в ней в Духе Святом и в евхаристических Дарах Тела и Крови Христовых реально присутствует Сама Святая Троица, пронизывающая мир, по св. Григорию Паламе, энергиями несотворенного света. В описываемую нами эпоху Православная Церковь на Востоке и на Западе, в Антиохии, Александрии, Иерусалиме, Риме, Сирии, Константинополе, Карфагене даровала миру целый сонм святителей, богословов, исповедников, аскетов и песнословцев. О таких личностях, как Афанасий Александрийский, Василий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский, Иоанн Златоуст, Николай — святитель Мир Ликийских, Лев Римский, Амвросий Медиоланский, Августин Иппонский, Кирилл Александрийский, Максим Исповедник, Ефрем и Исаак Сирины, позднее — Симеон Новый Богослов, тот же Григорий Палама и многие другие, — нелепо было бы просто сказать, что они оставили значительный след в истории Православия, ибо и сегодня Церковь молитвенно ощущает благодатное присутствие и помощь этих святых.
Говоря о святости, невозможно оставить в стороне вопрос о монашестве, родоначальником которого не столько по времени, сколько по смыслу считают великих египетских подвижников преподобных Антония и Макария. Идея подвижничества органически присуща христианству. По сути дела, каждый христианин должен быть «монахом» от слова «моно», т. е. обрученным Единому только Богу. Но как специфическое явление монашество возникает именно после прекращения гонений и внешнего признания спасительности христианства, и возникает именно как реакция на обмирщение Церкви ввиду ее благополучия, как неустанное напоминание о неотмирности евангельского провозвестия. Начиная с IV в. монашество становится движущей силой развития богословской мысли. Монах произносит тройной обет: послушания, нестяжания и целомудрия. Первое означает отказ от своей воли в решении всех жизненных вопросов и полное вручение себя в общем смысле Христу и в частном смысле духовнику-старцу. Второе означает отказ почти от всякого имущества, добровольную нищету. А третье — отказ от брака и детей. При этом надо иметь в виду (и, к сожалению, далеко не все об этом задумываются), что во всех этих случаях даются обеты отказа не от греха, а от трех, несомненно, еще в раю, данных Богом человеку даров: дара свободной воли, дара владения земным и дара брачной любви. Эти обеты в совокупности означают внутреннее умирание подвижника для этой, земной жизни, и сия тройная жертва совершается монахом для того, чтобы уже здесь, находясь во плоти, так же внутренне воскреснуть в любви Божией, в Царстве Его, вошедшем в ум, сердце и тело. Истинен не тот, кто возненавидел наш земной мир, отгородившись от него стеной непонимания и презрения, а тот, кто ко времени духовной зрелости, сам этим не гордясь, являет «внешним» сияние Святого Духа. Именно поэтому среди канонизированных Церковью святых большинство принадлежит истинно монашествующим — этим живым свидетелям победы Господа Иисуса Христа. Хочется привести замечательные слова из поэмы св. Григория Богослова: «Во Христе я причастен всему: телу и Духу, кресту и Воскресению. Христос…Ты для меня родина, сила, слава, все. Это Он наставляет меня на добрый путь. Он моя сила и мое дыхание, чудесная награда на пути… Он дает мне стремительный бег. Я люблю Его, как чистейшую любовь, ибо тем, кого Он любит, Он верен более, нежели постижимо для нас. В Нем радость моя, даже когда Ему угодно заставлять меня страдать: ведь я жажду очиститься, как золото в огне».
Духовные писания, выражающие многовековой монашеский опыт древности, внесли неоценимый вклад в нравственное богословие. Благодаря трудам прп. Иоанна Синайского «Лествичника», прп. Исаака Сирийского и других Отцов возникла целая наука упражнения в доброделании — аскетика. Христиански осмысленное учение о восьми главных душевных страстях: тщеславии, унынии, сребролюбии, блуде, чревоугодии, гневе, отчаянии и главной из них — гордыне, о смирении как начале спасительного пути, о соотношении духовного, душевного и телесного в жизни человека, о степенях пленения человека греховным помыслом, об истинном посте и слезах покаяния, о делах жертвенной любви и обожении, — все это явилось поистине открытием, прикладное значение которого еще предстоит оценить светским наукам о человеке…
Однако нельзя умолчать о том, что с исторической точки зрения описываемая нами эпоха весьма неоднозначна. С одной стороны, как уже было сказано, со времени Константина Великого прекращаются гонения на христиан и христианство становится признанной духовной основой бытия мира. Постепенно в сознании множества людей побеждает христианское отношение к рабству, к женщине, к детям, к браку, к античной культуре и философии, к язычеству, к социальному неравенству, к власти и войне. Это такая жизненная позиция, когда необходимо быть нетерпимым только по отношению к тому, о чем точно известно: это грех; что касается основных сфер человеческой мысли и деятельности, то они не только не отвергаются, но подлежат тщательному исследованию и дальнейшему преображению. Император, заботящийся о спасении душ своих подданных не менее чем о благосостоянии государства, император-богослов, жаждущий создания христианской ойкумены (вселенной), — эта черта Константина, Феодосия, Юстиниана и некоторых их преемников не может не вызывать удивления и признания на фоне деятельности известных нам институтов власти XX-го века. В основание древне-византийского принципа отношений между Церковью и государством легла теория «симфонии» между ними, высказанная в VI-м веке императором Юстинианом. Согласно автору, государственная власть является «телом» государства, а Церковь — его «душой». Сии тело и душа в идеале должны пребывать в единстве, гарантом чего является император. Но на практике в Византии Церкви часто отводилась лишь функция освящения деятельности государства, что по сути грозило возвратом к языческому отношению к государству как сакральной и вечной данности. Только сейчас, по прошествии веков и событий, становится понятным коренной недостаток юстиниановой «симфонии». Во-первых, Церковь — не «душа», а, по определению ап. Павла, «тело Христово», «плоть» нового бытия. И во-вторых: Церковь, действуя в мире сем, сама не от мира сего и возвещает Божие царство, иное, а государство с его задачами целиком от мира сего. И если Церковь не может не одобрить такую деятельность государства, которая способствует законности, порядку, нравственности, труду, благополучию и достойной жизни его граждан, все-таки в перспективе вечности задача Церкви совсем иная — спасение как можно большего числа людей приобщением к тайне внутритроичной Божественной любви.
Нежелание своевременно осознать всю опасность отождествления измерений церковного и государственного бытия стало в итоге главной причиной умаления, а потом и полного исчезновения в XV-м веке великой Византии, наследницы Рима и свидетельницы «золотого» века православного богословия.
Но конец империй не означает окончания христианства. Раз возникнув, оно неодолимо для «врат ада». «Нас почитают умершими, но вот, мы живы», — говорит Апостол (2 Кор. 6:9). В конце первого тысячелетия у Византии появляется весьма беспокойный северный сосед, появляется по очевидному Божиему Промыслу для того, чтобы слабеющее царство вручило ему все духовное наследие Православия, в свою очередь, превратившее союз языческих племен в Русь, стремившуюся к святости — в «святую Русь».
На фото: Интерьер святой Софии в Стамбуле (Константинополе)