Блог

Доклад прот. Александра Шмемана, приготовленный к общему съезду Русского студенческого христианского движения, намечавшемуся на осень 1979 г.

Скажи мне, Господи, путь, в оньже пойду.

Пс. 142:8

1

Задача общего съезда Движения, первого за много — не лет, а десятилетий, не может состоять лишь в том, чтобы реорганизовать, улучшить, уточнить работу Движения. Вернее, такая реорганизационная задача не имеет смысла, если она не будет изнутри подчинена задаче гораздо более важной: осмыслению и углублению нами нашего самопонимания, то есть тех целей, которым Движение служило, служит и, Бог даст, призвано служить и в будущем.

Почему эта задача с особой остротой встала перед нами сегодня? Причин к этому много, и их полезно хотя бы кратко перечислить.

Первая и самая глубокая причина заключена в изменении той обстановки, в которой Движение родилось и жило на протяжении многих лет. Здесь не место пересказывать его теперь уже долгую историю. Достаточно напомнить, что родилось Движение из двойного, можно сказать — двуединого опыта: из трагического опыта революционного обвала России, с одной стороны, а с другой — из по-новому обостренного религиозного и церковного чувства. И если в первые годы после великого исхода вся эмиграция жила вопросом, как это преодолеть, каковы пути спасения России, то Движение оба этих вопроса осознало и для себя поставило в перспективе религиозной, церковной. Обращенность к России с самого начала стала обращенностью к Церкви, путь спасении России — путем воцерковления жизни.

Но если в основном этой идее, этому видению Движение осталось верным и поныне, то внешние условия его жизни и работы, а также личный состав его изменились коренным образом. Та эмиграция, по принятому ныне счислению «первая», внутри которой Движение возникло и которая жила страстной памятью о России, страстной надеждой на возвращение в нее, умирает, кончается, возвращения этого не дождавшись. В настоящее время Движение, в подавляющем большинстве своем, состоит из «эмигрантских детей», родившихся и выросших за рубежом, лишенных непосредственного опыта России, помнящих о ней, но не ее, но зато открытых к Западу и его культуре, к его религиозной жизни и проблемам.

Увы, изменилось, уменьшилось Движение и в своей численности. Состоявшее некогда из ряда местных Движений — во Франции, Прибалтике, Германии, Чехословакии и т. д., соединенных между собой парижским «центром», оно сведено сегодня — фактически, организационно — к одной Франции и к своеобразной «диаспоре»: к по всему миру разбросанным движенцам, чувствующим себя его членами, но лишенным непосредственной живой связи с ним.

А между тем одновременно с этим умалением Движения и изменением его личного состава происходит, совершается встреча с Россией. Возможным становится общение не только с людьми «оттуда», но и с людьми «там». Если не как организация, то как духовное течение Движение проникает сегодня в Россию, становится одним из слагаемых нарастающего там духовного и творческого процесса. Оно перестает быть эмигрантским, самим собою поневоле ограниченным миром. Всякое слово, сказанное здесь, доходит до России, всякое слово, сказанное там, доходит до нас. И нужно ли доказывать, какую новую, новыми возможностями, новой ответственностью пронизанную обстановку эта встреча с Россией создает для нас?

2

Эти перемены, а их можно было бы насчитать и больше, и создают то духовное перепутье, которое все мы так или иначе ощущаем и которое было бы крайне ошибочным сводить к одним лишь «личным» и «организационным» трудностям. На деле речь идет о сущности и пути Движения в обстановке, всеми этими переменами созданной, и даже глубже — о самом существовании Движения. Нужно ли оно сегодня и если нужно, то для чего? Нет ничего печальнее организации, общества, союза, «переживших» самих себя, живущих как бы по инерции, за счет своего прошлого, для которых такое существование, не направленное уже ни к какой цели, не оправданное никакой нуждой, становится самоцелью.

А именно перед такого рода опасностью и стоим мы сегодня. С одной стороны, Движению грозит превратиться в некое ностальгическое братство, живущее движенческим прошлым, во имя верности этому прошлому отвергающее настоящее, неспособное в нем разобраться. С другой же стороны, ему грозит, как реакция на такое слепое охранительство, измена этому самому прошлому в его истине и подлинности, замена его, во имя «успеха», «сохранения молодежи» и т. п., модными и часто поверхностными идеями, чуждыми изначальному вдохновению Движения.

Я убежден, что есть только один способ избежать этих опасностей, с перепутья выйти на прямой и ясный путь. Способ этот — вновь обрести, выявить — для самих себя прежде всего — ту идею, что лежит в основе Движения и является движущей силой его служения Церкви, России, христианской культуре. Только вернувшись к этой исконной основе нашего единства, нашего общего служения, найдем мы и правильный путь к осуществлению ее в жизни.

3

Я сказал: «служение Церкви, России, христианской культуре». Слова эти действительно для Движения ключевые. Оно всегда мыслило себя как служение Православной Церкви. Оно всегда называло себя русским, и это значит — обращенным к России, к судьбе ее в самый трагический и судьбоносный век ее истории. И, наконец, оно всегда видело в культуре, то есть в совокупности человеческого творчества, область христианской совести, христианского делания и христианской ответственности.

Таким образом, говорить о сущности или идее Движения значит говорить о трех этих основных реальностях, но — и это очень важно подчеркнуть — не о каждой в отдельности, не в отвлеченной «самодостаточности» каждой из них, а в их соотнесенности — для нас, в нашем сознании, в нас объединяющем опыте — между собой. Ибо идея Движения — это и есть, прежде всего, живой опыт этой соотнесенности, особое переживание, особое понимание этой связи.

Я подчеркиваю слово «особое». Ибо само по себе ощущение и утверждение связи между Православной Церковью, Россией и русской культурой были и остаются присущими совсем не одному лишь Движению. В разных вариантах и с разными доминантами, с оценками как положительными, так и отрицательными, но ощущение это разделялось и разделяется огромным числом русских людей, принадлежащих при этом к самым разным «лагерям». Что же касается антикоммунистической, белой эмиграции, внутри которой Движение возникло, то в ней словосочетание «религиозно-национальный» в применении будь то к журналу, будь то к организации или мировоззрению, с самого начала воспринималось как самоочевидное, не требующее никаких объяснений, как самоочевидным считалось и то, что на Церкви в первую очередь лежит долг сохранения эмигрантских детей русскими, долг передачи им русской национальной культуры.

В том-то и все дело, однако, что, разделяя со всей эмиграцией чувство нерасторжимости этой связи, Движение, также с самого начала, восприняло ее особо, восприняло как не только данность, требующую охранения, но и как вопрос, обращенный к совести и сознанию и требующий углубления, прояснения, подлинно «переоценки ценностей». И именно эта «особенность» Движения, внесение им вопроса, «проблематики» в область, подавляющему большинству казавшуюся самоочевидной, так часто само Движение ставила «под вопрос» как справа, так и слева. А между тем только эта «особенность» и составляет, в последнем счете, духовную сущность Движения, только о ней и стоит говорить в час раздумья о судьбе Движения в настоящем и будущем.

4

Итак, в чем же эта «особенность» состоит? Прежде всего, в пересмотре и переоценке самой этой связи: Церковь — Россия — культура, ее содержания, ее не только отвлеченного, но и жизненно-практического значения. Революционный обвал, трагическое крушение старой России, горечь изгнания послужили причиной массового притока эмиграции в Церковь, сделали Церковь одним из главных средоточий, основной формой самого эмигрантского существования. Чужой всюду, только в церкви чувствовал себя русский эмигрант дома, на родине, в России. Здесь память о России претворялась в ее присутствие, здесь утолялась боль разлуки, подавались утешение и помощь. «Церковь — это все, что осталось у нас от России»: целое поколение — мое поколение — выросло на этих словах, на этом утверждении. Но — это тоже очень важно подчеркнуть — если Церковь, таким образом, оказалась в центре эмигрантского быта — семейного, общественного и даже политического, — то это, прежде всего, в силу только в ней по-настоящему осуществлявшегося «воскресения» России, ее, так сказать, «реального присутствия». А это значит, что, при всей своей интенсивности и несомненной подлинности, воспринималась и переживалась эта эмигрантская церковность в том «религиозно-национальном» ключе, в котором момент религиозный (Церковь) изнутри подчинен моменту национальному (Россия) как его пускай и важная и необходимая, но все-таки «функция»

Вряд ли нужно доказывать, что в Движении в момент его зарождения тема и чувство России были не менее интенсивными, чем у эмигрантской массы в целом. Плоть от плоти и кровь от крови белой эмиграции, Движение возникло в среде студенческой молодежи, пережившей опыт гражданской войны и мучительного отрыва от России и жаждавшей, как и вся эмиграция, продолжать служить России. Поэтому «особенность» Движения внутри эмигрантской массы, особенность, не сразу-то и осознанная, касалась не национального чувства и сознания как таковых, не обращенности — насущной и самоочевидной — к России, а места в этом сознании и в этой обращенности Церкви. Упрощая, схематизируя, можно сказать так: Движение началось как некое откровение Церкви, откровение ее сущности, ее «самодовлеемости» и потому несводимости ни к чему в мире, но всему в мире и жизни дающей смысл и подлинную, ибо к Богу отнесенную, ценность. Иными словами, в этом опыте Церкви она перестала быть «функцией», изнутри подчиненной, сознательно или бессознательно, другим пускай и положительным и высоким, но «мирским» ценностям. Это было возвращением, радостным и вдохновляющим, к евангельскому «ищите прежде всего Царства Божьего» и к опыту этого Царства в Церкви, то есть к истине — о Боге, о мире, о человеке, — раскрывающейся в ее учении, в благодатной жизни ее таинств, в неотмирной красоте ее богослужения, в лучезарных образах ее святых… Здесь нет места, чтобы говорить о том, как совершилось это откровение, о роли, сыгранной в создании Движения «старшим поколением», несколькими замечательными русскими людьми — пастырями, богословами, философами, учеными, принесшими на чужбину силу и свет того духовного возрождения, которым озарены были в России последние десятилетия перед революцией и которого сами эти люди были участниками и творцами. О роли этой еще будут написаны книги. Сейчас мы можем лишь засвидетельствовать сам факт этого откровения Церкви, начавшегося в России, ушедшего там на многие десятилетия в катакомбы, но, по милости Божьей, принесшего свой плод «на реках Вавилонских» великого русского рассеяния.

5

Это откровение, этот опыт Церкви в ее внутренней свободе от мира не означал, однако, для Движения уход от России, от обращенности к ней. Движение — это надо особо подчеркнуть — вообще не ощущало себя «уходом» от мира, от жизни с их проблемами и исканиями, несмотря на стремление углубить личную религиозную жизнь, приобщиться к духовному и церковному опыту Православия. Напротив, в Движении с самого начала были сильны унаследованные от русского религиозного возрождения мотивы светлого космизма, исконного в Православии устремления к преображению твари, к просвещению Светом Христовым всех без исключения областей жизни.

Но если не было ухода от России и от обращенности к ней, то новый опыт Церкви неизбежно, хотя и не сразу, а мало-помалу, привел и к новому опыту России или, точнее, к новому опыту и восприятию связи между верностью Церкви и в ней живущей Истине и верностью России как Богом нам данной нашей земной и исторической плоти. Совершившееся в этом опыте освобождение Церкви от «редукции» ее к России и к «религиозно-национальной функции» сделало возможным поставить во всей его глубине вопрос о христианском смысле, христианской ценности национального, найти духовное мерило для отличения подлинной — в любви к Христу и Его Царству укорененной — любви к родине от языческого, ибо идолопоклоннического, обожествления нации в современном «национализме». Да, в свете этого различения история России перестала восприниматься как одно сплошное восхождение «от славы к славе» и от величия к величию, как непрерывная цепь побед и успехов, очистилась от самовосхваления и самолюбования, раскрылась и как трагедия слишком частых измен России прежде всего самой себе. Но зато на фоне этой часто трагической и неприглядной правды с особой силой засияла никогда до конца не умиравшая в России, даже в самые темные века ее истории, устремленность к горнему Иерусалиму, столь очевидная в русской святости; как никогда раньше ощутимы стали христианское вдохновение всего лучшего, всего подлинно великого в русской литературе, глубина и творческая сила русской религиозной и философской мысли…

И чем глубже развивалось это новое, откровением и опытом Церкви вдохновленное, изучение России — в книгах, статьях, на съездах, в кружках, — тем очевиднее становилось, что нигде с такой силой и глубиной не был поставлен вопрос о христианском смысле культуры и исторического «делания», как именно в России, в ее культуре и мысли, вопрос об основной, христианством в мир внесенной антиномии между «в мире сем» и «не от мира сего», между эсхатологическим опытом Церкви как «единого на потребу» Царства Божьего и ее же опытом уже сейчас возможного, сейчас совершающегося — в духовном подвиге, в творчестве, в служении правде и любви Христовой — преображения мира и жизни.

И, наконец, очевидным становилось и то, что подлинная верность России, русскому — ибо светом и тьмой русской истории, русского опыта взращенному — пророчеству состоит не в самозамыкании, не в бесплодном «обороте на себя», а в свидетельстве об этом пророчестве и видении перед тем, несмотря на все христианским и потому кровно своим, «Западом», от которого Россия в лучших, самых высоких своих «мечтах» никогда себя не отрывала. Россия изменяла себе и своему призванию всякий раз, как сокровищем сердца своего она полагала себя и свое, а не служение Истине, Добру и Красоте, явленных в ней христианским началом ее исторического пути, и страшный опыт революции и воцарение в России бесовщины, провозвещенной Достоевским, есть событие не «русское», а всемирное по своему значению, суд — в последнем счете — над отречением «христианского мира» от христианства…

Нужно ли в свете всего сказанного объяснять, почему этот пересмотр привычного и самоочевидного «религиозно-национального» мировоззрения, эта «переоценка ценностей» восприняты были многими враждебно? Опасным, чуть ли не «еретическим» казалось все то, из чего Движение черпало свои духовные силы: изучение Священного Писания и богословия, опыт таинств как исполнение соборности и единства Церкви и, конечно, больше всего — свободная критика многого в наследии «синодального периода» в истории Русской Церкви. Это — «справа». А «слева» — осуждали Движение за его якобы уклон в пиетизм «литургического благочестия», за излишнюю церковность и традиционализм, за равнодушие к «социальным проблемам» и т. д. История Движения отмечена кризисами, уходами. И если в эти «уходы» вдуматься, то очевидным становится, что не выдерживали «уходящие» прежде всего духовной свободы. Свободы, укорененной не в релятивизме, а как раз наоборот — все в том же опыте Церкви, заложенном в различении абсолютного и относительного, вечного и временного; свободы от идеологического порабощения, без которого современный человек разучился, кажется, жить и в котором и состоит современное идолопоклонство. Движение не разрабатывало никаких «программ», не навязывало никакого «органического мировоззрения», чуждалось той характерной для нашего времени партийности самого сознания, в которой всякое «за» определяется прежде всего как некое «против», всякое утверждение — как прежде всего отрицание. В Движении много и часто страстно [спорили, но спор этот всегда был отнесен,] о чем бы ни спорили, к тому главному, поистине «единому на потребу», что раскрылось, но и раскрывалось, дано было, но и требовало принятия и усвоения как духовная реальность, духовная глубина жизни в Церкви.

6

И вот — эта встреча с Россией… Не требуется особой наклонности — мне, во всяком случае, предельно чуждой — к «историософским» гаданиям и обобщениям, чтобы почувствовать всю ее судьбоносность, раскрывающееся в ней значение и нашего дела, нашего служения. Вот простой факт, но одновременно и знак: книги, десятилетиями пылившиеся на полках «Объединенных издателей», не находившие для себя в эмиграции более нескольких дюжин читателей, в России оказываются желанными, нужными, насущными, как хлеб и воздух. Споры, которые велись, казалось, в безвоздушном пространстве парижских мансард, были, оказывается, спорами о том же, о чем спорят там, тем же спором — о Церкви, о России, о мире, о культуре, что завещан нам лучшим, духовным наследием России. Слова на обложке нашего «Вестника» — «Париж — Нью-Йорк — Москва» — уже не символ, а реальность: «и все уж не мое, а наше…»¹.

Да, нас осталось мало. Да, каждый из нас имеет свое непосредственное служение, от которого, поскольку оно от Бога и в Церкви, не вправе отказаться. Ибо не случайно, конечно, не без воли Божьей, русская трагедия оказалась началом вселенского свидетельства Православия, выхода его из своего восточного и этнического провинциализма. Ибо вселенскость Православия — это пока еще тоже «русская идея», чуждая и непонятная нашим православным, не русским, братьям. Она выношена русским религиозным сознанием, в русской Церкви, в русском богословии, начавшемся возврате Православия к своим подлинным истокам. Поэтому отказ от этого свидетельства был бы в одинаковой мере изменой и Православию, и лучшим заветам русской духовной традиции.

Но пока мы есть, пока помним и знаем, что от того, что совершается в России на духовной ее глубине, что от ее духовной судьбы зависит — и я сознательно, с полной ответственностью пишу это — судьба мира, Движение остается не только «формой» нашего ей служения, но — в идее своей и в опыте — нашим вкладом в общецерковное, общерусское дело. Только бы мы сами пребыли этой идеи и этого опыта достойными, не измельчали бы, только у Бога, в Его правде, искали бы пути «в оньже пойдем».

Первая публикация: Вестник РХД, № 129. Париж, 1979.

Публикация на сайте по изданию: Шмеман А., прот. Собрание статей 1947-1983. М.: Русский путь, 2009. Перепечатка с разрешения издателя.