Блог

Продолжаем публикацию статьи сестры Татьяны (Спектор) о церковной жизни в 20-х годах ХХ века. Читайте также первую часть.

ПЕТРОГРАДСКИЙ ПРОЦЕСС

В мае 1922 года, под неусыпным руководством и при непосредственном участии партии, правительства и ГПУ, церковные авантюристы захватили власть в Православной Российской Церкви, подменив законную администрацию совершенно неканоническим органом управления. И этот поступок был далеко не единственным беззаконием в истории Живой Церкви:

«Живоцерковная» смута была преступной как в смысле нарушения «живоцерковниками» важнейших канонов Церкви, так и в смысле совершения ими многих действий, имеющих характер уголовно наказуемых.⁶⁰

Гефсиманский сад

Среди преступных деяний живоцерковников самое известное – предательство на казнь митрополита Петроградского Вениамина⁶¹ протоиереем Александром Введенским. Особую – евангельскую – глубину этому поступку придаёт характер отношений между предателем и жертвой: Введенский был любимым духовным чадом митрополита.

О близости Введенского к митрополиту говорят в своих воспоминаниях современники петроградского процесса,⁶² об этом говорилобщественный защитник митрополита Яков Самойлович Гурович (1869-1936):

Человек, олицетворяющий наиболее динамичную величину в “Живой церкви”, священник Введенский, был всегда ближайшим человеком к митрополиту, пользовался его искренней любовью и неизменным покровительством.⁶³

Покровительство выражалось в том, что святитель привлекал Введенского к митрополичьим богослужениям, брал с собой в поездки по епархии,⁶⁴ повышал его церковный статус: в 1919 году назначил настоятелем Церкви свв. Захарии и Елизаветы,⁶⁵ а в 1921 возвёл в сан протоиерея. Искренняя любовь митрополита выразилась и в том, что он крестил в 1921 году сына Введенского – Владимира.⁶⁶

Современные комментаторы называют несколько причин для особого покровительства Введенскому: митрополит был высокого мнения о его пастырских талантах,⁶⁷ особенно высоко он ценил его проповеднический дар;⁶⁸ святитель надеялся своим влиянием умерить реформаторский пыл «русского Лютера»⁶⁹ и тем предотвратить опасность церковного раскола.⁷⁰ Скорее всего, правы все эти комментаторы, и все эти обстоятельства способствовали близости между “прогрессивным” священником и гораздо более традиционным архиереем.

Тем не менее, «именно Введенский продал митрополита» в конце мая-начале июня 1922 года.⁷¹ В эти дни, с 24 мая по 4 июня, произошло несколько встреч духовного отца с его любимым чадом. Описание этих встреч свидетелями или комментаторами неизменно вызывает в памяти встречу Учителя с его учеником-предателем в Гефсиманском саду. Митрополит Вениамин был первым, кто заметил и озвучил это сходство. Сегодня известны три версии «гефсиманской» встречи в Петрограде.

Самая известная версия сообщает о встрече в митрополичьей канцелярии в Александро-Невской Лавре. Там шёл обыск, и среди представителей власти был Введенский, который пришёл принимать канцелярию для ВЦУ:

Завидев митрополита, он подошел к нему под благословение. «О. Александр, мы же с вами не в Гефсиманском саду», – спокойно сказал владыка, не давая своему бывшему любимцу благословения, а затем все с тем же спокойствием выслушал объявление о своем аресте.⁷²

По другой версии, встреча произошла не в канцелярии, а в покоях митрополита, и намекая на предательство Иуды, святитель обращался не к одному Введенскому, а ко всем присутствующим:

Рассказывали, будто бы, когда митрополиту Вениамину пришлось в неожиданном присутствии Введенского покидать свои покои, он, обратившись к присутствовавшим, сказал: “мне представляется, что сегодня не первая неделя Великого поста, а один из первых дней Страстной седмицы”.⁷³

Третья версия, по которой встреча была настолько мимолётной, что митрополит вообще ничего не сказал,изложена в воспоминаниях протоиерея Николая Чукова:⁷⁴

После ареста митрополит в течение некоторого времени содержался в Лавре; в эти дни наместнику Лавры назначено было посещать находящегося в заключении митрополита. Во время одного из таких посещений владыка-митрополит рассказал наместнику об обстоятельствах своего ареста; при этом он заметил, что во время своего ареста он мельком видел стоявшего в коридоре А.И. Введенского (который под благословение к нему не подходил). Рассказывая об этом, митрополит сказал: «Как это все похоже на Гефсиманский сад.»⁷⁵

Сходство петроградской ситуации с евангельским прототипом состоит не только во внешних обстоятельствах, то есть в том, что ученик привёл врагов учителя арестовать его. Сходство здесь ещё и во внутренних мотивах предательства: Введенский, как и Иуда, страстно желал этого ареста, будучи возмущён и разочарован поведением учителя. Некоторое сходство есть и в сожалении о содеянном: как и Иуда, Введенский был смущён тем, что дело зашло слишком далеко. Однако его отчаяние не было слишком глубоким, и он быстро успокоил свою совесть ходатайствами о помиловании митрополита.

Возмутило и разочаровало Введенского поведение святителя, нарушившее привычные представления о нём: известный своей уступчивостью, митрополит категорически отказался подчиниться ВЦУ; более того, вместо обычного мягкого покровительства, он перешёл с Введенским на строго официальный тон и проявил при этом чрезвычайную твёрдость.

24 мая Введенский приехал из Москвы в Петроград, чтобы решить вопрос о подчинении митрополии новому церковному центру, «при этом ВЦУ рассчитывало не только на популярность знаменитого проповедника в кругах питерской интеллигенции, но и на личную его близость к митрополиту Вениамину».⁷⁶ 25 мая Введенский явился к святителю, но был принят «холодно, без обычной ласки» – «благословив своего когда-то любимого священника», митрополит «не дал ему обычного целования», – тем не менее, «полномочный представитель ВЦУ» произнёс речь и предъявил удостоверение, в котором было сказано, что он «согласно резолюции Святейшего Патриарха Тихона … командируется по делам церкви в Петроград и другие местности Российской Республики»; однако, ни речь, ни документ желаемого действия не произвели. Митрополит выслушал молча, только спросил об удостоверении: «А почему здесь нет подписи Святейшего Патриарха?» и закончил встречу.⁷⁷

27 мая Введенский получил из митрополичьей канцелярии уведомление о том, что он будет отлучён от Церкви до тех пор, пока не покается в своих самовольных действиях, и что и об этом отлучении 28 мая будет объявлено в Петроградской митрополии. И действительно, 28 мая отлучение было оглашено с церковных амвонов. Введенский, Красницкий и Белков были объявлены «находящимися вне Православной Церкви – с указанием всех мотивов этого постановления»:⁷⁸ без воли митрополита отправились в Москву и взяли на себя управление Церковью.

На следующий день, 29 мая, митрополит был арестован и помещён под домашний арест в Лавре, а советские газеты начали публиковать сообщения о причине его ареста и о наказании, которое его ждёт:

Митрополит Вениамин, бросая вызов лояльной части духовенства, мало того, что раздувает костер гражданской войны внутри церкви, он через голову ее бросает вызов и Советской власти…⁷⁹

Митрополит Вениамин осмелился отлучить от церкви священника Введенского. Меч пролетариата тяжело обрушится на голову митрополита!⁸⁰

Показательно, что в тот же день, 29 мая, состоялось учредительное собрание организации Живая Церковь, официально её оформившее.⁸¹

Введенский попытался воздействовать на святителя угрозами, явившись к нему в сопровождении коммуниста Бакаева,⁸² ответственного за церковные дела при петроградском губкоме РКП(б), в недавнем прошлом председателя петроградской ЧК. Они предъявили митрополиту «ультиматум: либо он отменит своё постановление об отлучении, либо против него и ряда духовных лиц будет – на почве изъятия церковных ценностей – создан процесс, в результате которого погибнут и он, и наиболее близкие ему лица. Митрополит спокойно выслушал предложение и ответил немедленным и категорическим отказом».⁸³

Увидев, что угрозы не действуют, власти приступили к их исполнению: перевели митрополита в камеру предварительного заключения и стали срочно готовить Петроградский процесс.

И вот, отправив своего духовного отца и благодетеля в тюрьму, с очень большой вероятностью его казни, Введенский, восстановленный в общении с Церковью епископом Алексием (Симанским),⁸⁴ празднует свою “победу”: сначала совершает литургию в храме свв. Захарии и Елисаветы, а потом читает доклад перед многотысячной аудиторией во Дворце Урицкого, бывшем Таврическом, то есть неподалёку от Шпалерной, где томились митрополит и другие заключённые по делу о сопротивлении изъятию. «В этот день одаренный проповедник превзошел самого себя», – вспоминает его преданный ученик и единомышленник и задаётся вопросом:

Является величайшей загадкой, каким образом А.И. Введенский – добрый, сердечный человек, к тому же – искренне религиозный, мог с такой непостижимой легкостью переступать через людское горе – слезы и кровь.⁸⁵

Отвечает он на этот очень уместный и справедливый вопрос так:

И думается, что разгадка в том опьяняющем действии, которое оказывал на него успех… «А вы знаете, хорошо быть триумфатором, хорошо…»⁸⁶

Ещё больший триумф ждал Введенского через год, когда он занял кафедру другого погубленного при его участии священника, архимандрита Сергия (Шеина)⁸⁷:

В апреле следующего года прот.Николай запишет в дневнике: «1/14 апреля 1923 года <…> Архим. Сергий подвергся печальной участи потому, что его считали правой рукой Патриарха и знали, что в скором времени его ожидала Крутицкая митрополия и управление Московской епархией…». Вместо расстрелянного архимандрита Сергия, 6 мая 1923 года во епископа Крутицкого, обновленческого викария Московской епархии, был хиротонисан состоявший в браке прот. Введенский.⁸⁸

Суд

Всего к петроградскому процессу было привлечено 87 человек: 28 из них были оправданы, 49 получили от 7 дней до 5 лет. Десять обвиня­емых были приговорены Петроградским Губернским Революционным Трибу­налом к расстрелу. Среди них — митрополит Вениамин и 9 членов прав­ления Общества объединённых православных приходов.⁸⁹ Расстреляны были четверо: митрополит Вениамин, архимандрит Сергий, профессор права Юрий Петрович Новицкий,⁹⁰ председатель правления Общества православных приходов Петрограда, и адвокат Иван Михайлович Ковшаров, юрисконсульт Александро-Невской Лавры.⁹¹

Как и обещали святителю Бакаев и Введенский, на Петроградском процессе в вину ему было поставлено не отлучение узурпаторов церковной власти, а «сопротивление изъятию церковных ценностей». Но ложь о «сопротивлении» превосходит даже эту подмену. Не было сопротивления! Напротив, «защита справедливо сделала на процессе петербургского духовенства вывод, что митрополиту Вениамину удалось-таки предотвратить крупное кровопролитие»: несмотря на старания властей спровоцировать кровавые столкновения, Петроградская митрополия их избежала, благодаря усилиям правящего архиерея.

Общество объединённых православных приходов

Поначалу митрополит имел дело с петроградским Помголом при городском Совете, который «недостаточно был посвящен в глубокие политические расчеты московского центра», и наивно полагал, «что единственная цель декретов об изъятии – это получение в свое распоряжение церковных ценностей».⁹² Встречи с митрополитом происходили по инициативе Помгола, обратившегося в правление Общества объединённых православных приходов Петрограда и губернии. Председателем правления был профессор уголовного права Петербургского университета Новицкий, не допускавший никаких разговоров о политике во время заседаний, где обсуждались исключительно вопросы церковной жизни, которые сводились, в основном, к церковному обиходу.

Помгол обратился к этому Обществу, рассчитывая на его влияние среди верующих, потому что паства было настроена «значительно оппозиционнее своих духовных водителей» – сдачу хотя бы части церковных ценностей верующие считали «непростительным кощунством и предательством», и «принятие мер к набатному созыву верующих при появлении советской комиссии … было явлением общим, возникавшим по почину прихожан, не только без согласия, но зачастую вопреки запретам запуганного духовенства».⁹³ Наиболее непримиримую позицию заняли рабочие, «заявлявшие, что костьми лягут, а церковных ценностей не отдадут».⁹⁴ Ни Помгол, ни Общество не хотели народных волнений, тем более кровавых, и старались выработать такой порядок изъятия, который щадил бы религиозные чувства верующих.

Митрополит принял участие в этой работе 6 марта – по официальному приглашению Помгола. Он пришёл в Смольный со своими помощниками, в числе которых был юрисконсульт Александро-Невской лавры Ковшаров. Святитель представил собственноручно написанное заявление от 5 марта, в котором было сказано, что Церковь готова пожертвовать всё своё достояние голодающим, но необходимо, чтобы верующие сознавали добровольный характер этой жертвы, для чего нужен контроль верующих над распределением ценностей. В конце заявления было сказано, что если изъятие будет насильственным, то почти неизбежно кровопролитие, и на это благословения архипастырь дать не может, а наоборот, осудит содействие такому изъятию как кощунственное.⁹⁵ Заявление это было принято без обсуждений – все были с ним согласны, а председатель Помгола произнёс прочувствованную речь о том, что помощь голодающим может изменить отношение советской власти к Церкви.

Общее настроение было настолько светлым, что митрополит встал, благословил всех и со слезами на глазах сказал, что если так, то он собственными руками снимет ризу с образа Казанской Богоматери и отдаст на голодающих братьев.⁹⁶

Митрополит всей силой своего любящего сердца сочувствовал голодающим и так хотел им помочь, что даже в вопросе о священных сосудах занял позицию, высказанную на Московском процессе консультантами-обновленцами, то есть готов был «обратиться к верующим с призывом пожертвовать на спасение погибающих и остальное церковное достояние, вплоть до священных сосудов, и исходатайствовать на таковое пожертвование благословение Святейшего Патриарха».⁹⁷ Защита даже специально подчеркнула это обстоятельство на процессе (явно не в пользу Патриарха):

В обоих письмах [от 5 и 12 марта] митрополит считает возможной и нужной отдачу всех церковных ценностей до священных сосудов включительно, <…> становится совершенно ясным, какая огромная разница между его письмами и воззваниями патриарха Тихона.⁹⁸

Смена позиций

Второе письмо, от 12 марта, митрополит направил в губисполком в ответ на резкую смену позиций петроградского Совета, который объявил о прекращении переговоров с Обществом приходов и митрополитом. Этого следовало ожидать, потому что соглашение от 6 марта никак не соответствовало государственной политике по отношению к Церкви: «Не соглашение, а раскол, не примирение, а война. Таков был лозунг, о котором не догадался недальновидный петроградский Помгол».⁹⁹ Новые члены Помгола объявили представителям Общества: «Никаких переговоров, никаких жертв. Все принадлежит власти, и она возьмет свое, когда сочтет нужным».¹⁰⁰

Резко изменилась политика властей – резким был и ответ митрополита. Несмотря на то, что он повторил своё обещание пожертвовать для голодающих всем церковным имуществом, вплоть до священных сосудов, он решительно противостал намерению властей запретить добровольный характер акции и провести насильственное изъятие ценностей:

Только при <…> самостоятельной организации благотворительной деятельности Церкви и возможно каноническое разрешение вопроса об обращении церковных священных ценностей на помощь голодающим. Немедленное же изъятие священных предметов <…> является делом неканоничным и тяжким грехом против Святой Церкви, призвать на которое паству – значило бы обречь себя на осуждение Святой Церкви и верующего народа.

Если <…> Церкви не будет предоставлено права благотворения и в ограниченной форме, то тогда мои представители из Комиссии будут мною немедленно отозваны, так как работать они мною уполномочены только в Комиссии Помощи Голодающим, а не в комиссии по изъятию церковных ценностей, участие в которой равно содействию отобрания церковного достояния, определяемому Церковью как акт святотатственный.

 Если бы слово мое о предоставлении Церкви права самостоятельной помощи голодающим на изъясненных в нем основаниях услышано не было и Представители Власти, в нарушение канонов Св. Церкви, приступали бы без согласия ее архипастыря к изъятию ее ценностей, то я вынужден буду обратиться к верующему народу с указанием, что таковой акт мною осуждается как кощунственно-святотатственный, за участие в котором миряне, по канонам Церкви, подлежат отлучению от церкви, а священнослужители – извержению из сана.¹⁰¹

В ответ на это заявление, губисполком постановил 14 марта «обязать комиссию по изъятию церковных ценностей, не позже, чем в недельный срок приступить к изъятию», а 15 марта у Казанского собора – с ведома митрополита – были объявлены «известия о шуйской трагедии, и тысячи прихожан открыто возмущались произволом властей».¹⁰² На этот раз петроградский губисполком наконец-то последовал кремлёвским инструкциям и обвинил в происходящем Церковь, а также запросил центр о возможности применения войск:

Достигнутое было соглашение духовенством предательски сорвано последний момент заявлением митрополита Вениамина, что он призовет верующих воспрепятствовать изъятию. <…>Последним заседании Президиума моим участием постановлено изъятие произвести не останавливаясь перед репрессиями. Всем данным только посредством вооруженной силы удастся произвести изъятие.¹⁰³

Но Политбюро не согласилось с этим предложением, а приняло проект Троцкого, в котором тот предлагал приступить к изъятию 31 марта, «ни в каком случае не форсируя слишком кампанию и не прибегая применению силы, пока политически и организационно вся операция не обеспечена целиком».¹⁰⁴ Одним из пунктов этого обеспечения было Письмо 12-ти лояльных к власти священников, которые обвиняли «контрреволюционное» духовенство в политической игре на народном голоде и оправдывали советскую власть.

Бескровное изъятие

Даже и в этих обстоятельствах митрополит Вениамин искал и находил пути к тому, чтобы избежать кровопролития во время изъятия ценностей и к тому, чтобы не дать разыграться церковному расколу.

Письмо 12-ти привело петроградское духовенство в негодование, и состоялось общее собрание, где присутствовало около 500 священников, возмущённых предательским поступком обновленцев – обвинение в контрреволюционности было политическим доносом, чреватым серьёзными последствиями. «Введенский нагло защищался, Красницкий лишь язвительно улыбался, поглаживая бороду. Страсти разгорались».¹⁰⁵ Положение спас митрополит Вениамин, прибывший как раз вовремя. Он призвал к единению в ситуации, когда всякую минуту может начаться кровопролитие, и предложил вновь вступить в переговоры с властями, послав представителями для участия в совещании петроградского Помгола Введенского и протоиерея Александра Боярского¹⁰⁶ (тоже подписавшего Письмо 12-ти).

Митрополит знал о сношениях этих священников с властями и предвидел опасность раскола ещё в 1919 году, когда писал Патриарху:

Про нашу Петроградскую церковную жизнь могу сообщить следующее. С одной стороны, как будто хотят смягчить свои отношения к церкви. Пригласили на совещание о том, как установить взаимные отношения священников. Но пригласили только из партии демократического духовенства: т. е. Егорова, Боярского, Введенского, Попова и некоторых других по их указанию. Стараются образовать какую-то инициативную группу. Рассуждают об изменении церковного управления, делают всякие обещания духовенству, если оно вступит в число сочувствующих. Есть опасение, что может возникнуть церковный раскол.¹⁰⁷

Выбрал он их потому, что они имели общий язык с властями, то есть ради успеха переговоров. Успех был достигнут, и успех впечатляющий: в протоколе совещания от 5 апреля приняты предложения митрополита об участии представителей верующих не только в изъятии, но даже и в сопровождении продовольствия к голодающим, а также оговорена возможность не изымать из храмов комплекты священных сосудов, необходимые для совершения таинств, равно как и Евангелия, кресты, хранилища мощей и всенародно чтимые иконы (перечислены).¹⁰⁸

10 апреля митрополит опубликовал воззвание «К петроградской православной пастве», в котором просил паству и духовенство сохранять спокойствие даже и при насильственном изъятии – не проявлять насилия, не участвовать в политике:

Этим курсом, вне политики, я вел корабль петроградской Церкви и веду и идти им настойчиво приглашаю всех пастырей. Всякого рода политические волнения, могущие возникнуть около храмов по поводу изъятия ценностей, как было, например, около храма на Сенной, никакого отношения к Церкви не имеют, тем более к духовенству.¹⁰⁹

Этими усилиями митрополит Вениамин добился невозможного: избежал крупного кровопролития при изъятии церковных ценностей, о чём говорила не только его защита, но даже и петроградский Совет, который отметил в официальной «обзорной сводке»: изъятие «повсеместно протекало нормально и без серьезных недоразумений».¹¹⁰ При сборе материала для Петроградского процесса чекистам удалось набрать сведений только об 11 столкновениях, причём убитых не было даже и в этих случаях, хотя комиссии по изъятию посетили 300 петроградских храмов в общем не менее тысячи раз.¹¹¹

Приговор

Тем не менее, на процессе святитель был приговорен к расстрелу и затем расстрелян. Вместе с ним были расстреляны председатель правления Общества православных приходов Петрограда Новицкий и два члена правления Шеин и Ковшаров – именно за то, что входили в правление«преступной организации», которая якобы препятствовала спокойному изъятию церковных ценностей, действуя по заранее продуманному контрреволюционному плану.

Ни показания подсудимых, ни безупречный юридический и фактический анализ обвинения защитой не произвели никакого действия – трибунал просто озвучил заранее принятое в верхах решение.

В революционный трибунал не назначали людей выше среднего уровня. Приговор по каждому делу выносился заранее. Средние же люди относились терпеливо и не протестовали против такого предрешения дела.

Трибунал в своём приговоре от 5 июля осудил на смерть десять человек: митрополита Вениамина и девять членов правления Общества приходов, несмотря на то, что двое осуждённых – епископ Венедикт (Плотников)¹¹² и протоиерей Михаил Чельцов¹¹³ – в состав правления не входили. Всем обвиняемым, включая митрополита, в вину вменялось «проведение директив, исходивших от Патриарха Тихона, явно, контр-революционного содержания, направленных против существования Рабоче-Крестьянской власти», а также «распространение идей, направленных против проведения Советской Властью декрета об изъятии церковных ценностей, с целью вызвать народные волнения для осуществления единого фронта с международной буржуазией против Советской Власти».¹¹⁴

Как и на Московском процессе, власти сделали жест в пользу обновленцев и помиловали шестерых осуждённых, заменив расстрел одним на 10, другим на 5 лет тюрьмы. На особом совещании комиссии Петроградского трибунала 12 июля «признано было необходимым пойти в максимальной мере навстречу ходатайству более лойяльных слоев духовенства, в частности высшего Церковного Управления и группы “Живая Церковь”»,¹¹⁵ а 13 июля решение комиссии по вопросу «О питерских попах» поддержало и Политбюро.¹¹⁶ Просьбы обновленцев поддержал глава петроградского правительства Зиновьев.

Ходатайства Введенского

Прежде всего «лойяльные священники» заботились об участи митрополита Вениамина, но их усилия оказались тщетными: «об авторитете обновленцев тогдашние вожди России, конечно, заботились, но лишь до некоторого предела, не забывая о следующей задаче, о грядущем разгроме самих обновленцев. А для этого их полезно было и запачкать, связать кровью».¹¹⁷

Введенский старался больше других – несмотря на «открытый и организованный поход церковников против» него, на «словесную травлю, продолжающуюся ряд месяцев», на то, что его «дважды предавали суду церковному» и «наконец отлучили от церкви»; несмотря на то, что «науськанная церковниками толпа несколько раз на улице покушалась» на его жизнь, и он был «тяжко ранен камнем в голову 12-го июня»,¹¹⁸ – как истинный «христианин, обязанный прощать своим врагам и просить за них»,¹¹⁹ он собрался с силами и обратился с ходатайствами к Калинину (9 июля) и к петроградским правителям Зиновьеву (5 июля) и Рыкову¹²⁰ (25 июля).

В письмах Калинину и Зиновьеву Введенский сосредоточился на положении обновленцев, которым расстрел святителя «страшно повредит»: «из него враги нашего движения хотят сделать мученика, умерщвленного “красными попами”», а также постарался показать, что «зарвавшиеся церковные круги» не опасны советской власти: «ведь эти церковники, как личности, так ничтожны с точки зрения политической» .¹²¹ Рыкову же он подробно объяснил, в чём именно состоит «ничтожность» митрополита Вениамина:

Он человек слабовольный, без инициативы, без широкого ума. <…> Он был вечный викарий, которому не давали хода, чем, конечно, обижали этого тихого и недалекого монаха. <…> Добрый – и слабовольный. С лучшими намерениями – и очень недалекий. Имеющий определенные взгляды – и недостаток мужества преодолеть встречающиеся препятствия. <…> Он мог бы опереться на прогессивное духовенство, но – в начале кампании я в Петрограде был буквально один. <…> Вот Вам правда о Вениамине. Правда из уст человека, с которым Вениамин порвал, обрушился всей силой своего гнева, но который не хочет, чтобы неправда коснулась Вениамина. Вениамин осужден, осужден за дело <…> Он, в годину народного испытания, должен был призвать народ идти по указанию Советской власти. Вместо этого он лавирует, двусмыслинничает. За это он должен быть осужден, отстранен. Но он не был активным врагом Советской власти, не думал о ее свержении, не организовывал его.¹²²

Последнее слово

Введенский позднее рассказывал, что он намеревался выступить на процессе в защиту святителя, используя ту же тактику, что и в своих ходатайствах, – подчёркивая его «безволие» и «некомпетентность» и стараясь вызвать сочувствие к «трагедии благочестивого, доброго монаха, которым вертели, как хотели, церковники».¹²³ Но не только упоённый своими успехами Введенский видел в митрополите всего лишь «обыкновенного сельского попика»¹²⁴ – это было почти всеобщее заблуждение того времени, несмотря на повсеместную любовь к святителю.

Митрополит Вениамин

И вдруг на суде обнаружилось беспримерное мужество митрополита, и всем стало ясно, что «смиренный, простой, кроткий пастырь» Вениамин – «это сила, перед которой нельзя не склониться», как сказал о нём в своей защитительной речи адвокат Гурович:

Именно в этой его простоте и смирении – его огромная моральная сила, его неотразимое обаяние. Пред нравственной красотой этой ясной души не могут не преклониться даже его враги. Допрос его трибуналом у всех в памяти. Ни для кого не секрет, что в сущности, в тяжелые часы этого допроса дальнейшая участь митрополита зависела от него самого. Стоило ему чуть-чуть поддаться соблазну, признать хоть немногое из того, что так жаждало установить обвинение, и митрополит был бы спасен. Он не пошел на это.¹²⁵

В чём состоял соблазн? Что именно обвинение желало услышать от митрополита? Здесь надо сказать несколько слов о допросе в советском суде. Подсудимого допрашивали по нескольку часов, иногда в течение нескольких дней, с издёвками и угрозами, намеренно запутывая его и стараясь поймать на мнимых противоречиях. Часто бывало, что человек в конце концов терял чувство реальности и начинал “сознаваться”, то есть клеветать на себя и других, лишь бы покончить с этим мучением. В этом и состоял смысл допроса.

И вот, в течение двух дней 12 и 13 июня митрополит отвечал на бесконечные каверзные и запутанные вопросы обвинителей и судей, отвечал совершенно спокойно, обдуманно, в своей обычной немногословной манере – кратко, вразумительно и недвусмысленно. В центре внимания были два заявления митрополита в Помгол: от 5 и от 12 марта. Обвинители хотели подтолкнуть его к тому, чтобы он снял с себя ответственность за содержание и тон заявлений. Ему отчётливо намекали, что если он назовёт тех, кто помогал в составлении и редактировании писем, или хотя бы откажется от того, что в них сказано, дело решится в его пользу и казни не будет.

Скорее всего, большевики хотели таких ответов, чтобы сохранить митрополиту жизнь. Ведь для них важнее было сломить его, нежели просто убить: «раскаявшийся, приведенный к повиновению, униженный, морально развенчанный и “милостиво” пощаженный – такой результат был бы гораздо заманчивее и для советской власти и тем паче для стоявшей за её спиною в этом деле “Живой Церкви”».¹²⁶ Но митрополит намёки понимать отказывался и на все подобные вопросы отвечал с беспримерной твёрдостью:

– Вы их как писали,- посоветовавшись с кем-нибудь или самостоятельно?

– Я писал их сам. Я сам решил, что их нужно послать.

–  А в Правлении православных приходов эти письма не подвергались обсуждению?

– Нет. Составлял я их самостоятельно.

– Ну, а затем, после того как они были посланы, вы сообщили их Правлению?

– Да, я довел их до сведения Правления.

– Правление их обсуждало?

– Нет, просто приняло к сведению.¹²⁷ <…>

– Призовите на помощь все силы ума, памятуя о последствиях, отвечайте на последний и решительный вопрос – Вы ли писали?

– Я несколько раз говорил вам, что я написал. Да, впрочем, я бы и не потерпел бы ничьего вмешательства в решении таких вопросов, которые подлежали исключительно моему ведению как архипастыря.¹²⁸

Так все увидели «ясно величие души этого человека, который своей монашеской рясой, своим телом закрыл от большевиков своих товарищей по несчастью».¹²⁹

И своё последнее слово 4 июля митрополит Вениамин посвятил оправданию других обвиняемых, сказав о себе только, что ему не нравится, когда его называют «врагом народа», потому что он любит народ и народ всегда платил ему тою же любовью:

Народ судит меня во второй раз. Первый раз я предстал перед народным судом пять лет тому назад, когда в Петрограде происходили выборы митрополита.

Тогда собралось несколько тысяч рабочих и крестьян – тех, которые послали вас сюда судить меня.

Несмотря на то, что я не был официальным кандидатом и не был угоден ни правительственным, ни высшим церковным кругам, они избрали меня.

После этого я все время работал при Советской власти, причем всюду, куда я ни являлся, куда ни приезжал, вначале власть меня встречала подозрительно, но когда узнавала, отношения резко менялись. Представители власти убеждались, что я не враг народа, не враг народной власти.

 …Теперь меня судят во второй раз представители народа. Я ни в чем не виноват перед теми рабочими, которые вас, судьи, послали судить меня. Я аполитичен, живу только интересами Церкви и народа и во всем исполняю веления Господа. Не виноваты и другие.¹³⁰

Всё остальное время он потратил на объяснения в защиту других подсудимых, «ссылаясь на документы и иные данные и обнаружив при этом большую память, последовательность и невозмутимое спокойствие. Одно из его утверждений представлялось, как он сам признал, недоказанным. По этому поводу он заметил со свойственной ему тихой улыбкой:

Думаю, что в этом отношении вы поверите мне без доказательств. Ведь я, по всей вероятности, говорю сейчас публично последний раз в своей жизни; человеку же, находящемуся в таком положении, принято верить на слово. Здесь старались выяснить вопрос, был ли подсудимый Бычков на собрании у Аксенова. Перед раскрытой могилой призываю имя Божие и заявляю: не был».¹³¹

В абсолютном молчании зала митрополит вернулся на своё место, как вдруг в этой тишине раздался голос председателя суда: «Вы все говорили о других; трибуналу желательно знать, что же вы скажете о себе самом». Митрополит приподнялся со своего места и «с некоторым недоумением посмотрев на председателя тихо, но отчетливо сказал:

О себе? Что же могу вам о себе сказать? Разве лишь одно… Я не знаю, что Вы мне объявите в вашем приговоре – жизнь или смерть, – но, что бы вы в нем ни провозгласили, я с одинаковым благоговением обращу свои очи горе, возложу на себе крестное знамение (при этом митрополит широко перекрестился) и скажу: слава Тебе, Господи Боже, за все!¹³²

Профессор Новицкий

Не только архипастырь Вениамин, но и мирянин Георгий (Юрий Новицкий) буквально исполнил заповедь о любви «даже до смерти». Во время допроса он взял на себя поступки, совершённые не им, а протоиерем Николаем Чуковым, чтобы сохранить его жизнь – ради маленьких детей Чукова. И в своём последнем слове он сказал, что хотя в приписываемых ему деяниях он совершенно неповинен и «никогда не был врагом народа, предателем его и изменником, чему доказательством служит вся его жизнь и деятельность»,¹³³ но «если советской власти нужна в этом деле жертва, он готов без ропота встретить смерть, прося лишь о том, чтобы власть этим и ограничилась и пощадила остальных привлеченных».¹³⁴

Новицкий был вдовец, и после него оставалась дочь-подросток. Об этом сказал на суде его защитник Моисей Семёнович Равич (1881-1938): «Он всю жизнь боролся против смертной казни, за облегчение участи семей осуждённых, а теперь ему самому грозит смертная казнь и после себя он оставляет четырнадцатилетнюю дочь».¹³⁵

Юрист Ковшаров

Ковшаров на допросе сообщил, что «по своим научным убеждениям он марксист, и во время своей адвокатской деятельности не раз выступал в качестве защитника в политических процессах»¹³⁶ (то есть защищал противников монархии и сторонников революции – СТ). Относительно обвинения в сопротивлении изъятию ценностей, он сказал, что «лично он стоит за изъятие, хотя раньше находил, что кресты и священные сосуды не должны подлежать изъятию, но затем удостоверился, что изъятие может коснуться и этих предметов».¹³⁷ Таким образом, обвинять его в контрреволюции и сопротивлении изъятию было неправомерно. Об этом он сказал в своём последнем слове, вспомнив, как ему приходилось в военных судах требовать строгого соответствия между преступлением и наказанием:

Здесь также приходится говорить о том, что грозящее наказание никак не может находиться в соответствии с теми данными, которыми располагает обвинение. Общественный обвинитель Смирнов неоднократно называл нас здесь лжецами, лицемерами, обманщиками. Но он нас должен бы был назвать сумасшедшими, если бы мы вздумали начать войну с Советской властью с целью ее свержения с армией баб и подростков. И это после того, как эту власть не могли свергнуть вооруженные организованные армии Колчака, Деникина, Юденича, поляков.¹³⁸

Архимандрит Сергий

Прибывший в Петроград весной 1921 года архимандрит Сергий (Шеин), управляющий бывшего Троице-Сергиева Патриаршего подворья, был «весьма пассивным членом правления Общества приходов и буквально спал на собраниях».¹³⁹ Тем не менее, членство в Обществе вменялось в вину отцу Сергию на Петроградском процессе. Вина его усугублялась отягчающими обстоятельствами – дворянским происхождением, высоким положением в дореволюционном обществе и высшим образованием:

Начиная с 1893 года молодой выпускник Училища правоведения Василий Шеин последовательно занимает ряд ответственных административных должностей. Он состоит помощником обер-секретаря в Правительствующем сенате, помощником статс-секретаря в Государственном совете, а в 1913 году от своей родной Тульской губернии избирается в члены Государственной Думы IV созыва.¹⁴⁰

Главной же его виной была всё возрастающая преданность Церкви: «1913 год – радеющий о благе Церкви мирянин и государственный деятель, 1917-й – мирянин, церковный администратор, секретарь Поместного Собора, 1920-й – монах и священник, 1922-й – мученик Христовой Церкви».¹⁴¹

К своему сану и вообще к монашеству он относился с глубоким благоговением. На допросе он отвечал с достоинством, но без малейшего намёка на высокомерие или презрение. Однако когда обвинитель попытался иронизировать над его саном, спросив: «Вы в миру были крупным помещиком, богатым человеком. Неужели вы приняли монашество по убеждению?», архимандрит Сергий возмутился: «Послушайте, Вы очевидно не понимаете, как оскорбителен Ваш вопрос. Я на него отвечать не буду».¹⁴²

На этот вопрос он всё же ответил – в своём последнем слове, сказав, что «монашество он принял не для того, чтобы скрыть под клобуком свое политическое прошлое, а по своим религиозным убеждениям; никакой борьбы с Советской властью он не вел, вел борьбу только с самим собой».¹⁴³ Сказал, что «отдавши себя целиком религиозному созерцанию и молитве – он одной лишь слабой нитью остался привязан к сей жизни»¹⁴⁴ и смерти нисколько не боялся: «неужели же трибунал думает, что разрыв и этой последней нити может быть для меня страшен? Делайте своё дело. Я жалею вас и молюсь о вас».¹⁴⁵

Свои последние дни перед казнью о. Сергий провёл в полном спокойствии, чтении и молитве. Стараясь облегчить положение «смертника» своему сокамернику о. Михаилу Чельцову, который немало унывал и беспокоился, о. Сергий читал с ним акафист Иисусу Сладчайшему, служил с ним всенощную, обедницу, панихиду по покойной матери протоиерея и даже “обнаружил” в томике свт. Иоанна Златоуста слова утешения в «скорбях и несчастиях, посылаемых от Господа человеку: … Знай, что Господь все это делает для тебя, и ты в конце концов от Господа не только получишь избавление от всех горестей, но и сторицей вознаграждение».¹⁴⁶ О. Михаил вспоминал позднее:

Впоследствии, уже в Доме предварительного заключения, сколько раз ни пытался я найти это место у Златоуста, так и не мог. Как будто оно куда-то из книги исчезло, или мы в те неповторяющиеся тяжелые минуты читали что-то, чего в книге не было. Тогда эти суждения Златоуста, видимо, ободрили о. Сергия, он прочитал их мне, и мы с ним на эту тему радостно побеседовали.¹⁴⁷

Восьмого июля смертникам приказали приготовиться к переезду в другую тюрьму, и священники исповедались друг другу. «Отец Сергий исповедался искренне, горячо и слезно. Это была его последняя земная исповедь», а по дороге на Шпалерную шутил с конвоиром, угощая его клубникой и говоря, что «ягоды не отравлены, ибо мы и не думаем умирать».¹⁴⁸

Расстрел

На монашеском участке Никольского кладбища Александро-Невской Лавры стоит гранитный крест с надписью «Вениамин, митрополит Петроградский и Гдовский».  Это не могила, а памятник, установленный примерно на том месте, где 29 мая 1922 года святителя известили об обыске в митрополичьей канцелярии. Где находится могила священномученика Вениамина, никто не знает.¹⁴⁹ Никто не знает, где он был казнён. До сих пор точно не известно, где именно были расстреляны четверо смертников Петроградского процесса.

Мы все слышали вечером 30 июля/12 августа, как их [митрополита, архимандрита Сергия, Новицкого и Ковшарова] выводили из камер. Но куда они делись по­том – неизвестно. Один слух – увезли в Москву, будто бы для пока­заний по делу Патриарха; потом этот слух изменился так, что ми­трополит отправлен в Соловки, а третьи – сидят в Московской ЧК под большим секретом. <…>

Думаю, что верен другой слух, что все четверо расстреляны. Передавали и подробности, что митрополит и о. Шеин были предва­рительно обриты и острижены, что Шеин и Ковшаров смело и с до­стоинством шли на казнь, Новицкий плакал, а с митрополитом буд­то бы случился сердечный припадок. Разноголосица лишь в пунктах расстрела: одни – на полигоне, другие – в Удельном, третьи в кре­пости, четвертые – за Стеклянным заводом, наконец, пятые, – в Михайловском манеже. Где правда? Сказать трудно, но вероятно, что их нет в живых.¹⁵⁰

Сегодня большинство исследователей считает, что митрополит Вениамин, архимандрит Сергий, Юрий Петрович Новицкий и Иван Михайлович Ковшаров были расстреляны на станции Пороховые по Ириновской железной дороге.¹⁵¹

Завещание митрополита

Перед казнью митрополит Вениамин сумел передать из тюрьмы письмо одному из благочинных Петроградской епархии. Оно было написано святителем за несколько дней до расстрела:

В детстве и отрочестве я зачитывался житиями святых и восхищался их героизмом, их святым воодушевлением, жалел всей душой, что времена не те и не придется переживать, что они переживали. – Времена переменились, открывается возможность терпеть ради Христа от своих и от чужих. Трудно, тяжело страдать, но по мере наших страданий, избыточествует и утешение от Бога. Трудно переступить этот рубикон, границу, и всецело предаться воле Божией. Когда это совершится, тогда человек избыточествует утешением, не чувствует самых тяжких страданий, полный среди страданий и внутреннего покоя, он других влечет на страдания, чтобы они переняли то состояние, в каком находится счастливый страдалец. Об этом я ранее говорил другим, но мои страдания не достигали полной меры. Теперь, кажется, пришлось пережить почти все: тюрьму, суд, общественное заплевание; обречение и требование этой смерти; якобы народные аплодисменты; людскую неблагодарность, продажность; непостоянство и тому подобное; беспокойство и ответственность за судьбу других людей и даже за самую Церковь.

Страдания достигли своего апогея, но увеличилось и утешение. Я радостен и покоен, как всегда. Христос наша жизнь, свет и покой. С Ним всегда и везде хорошо. За судьбу Церкви Божией я не боюсь. Веры надо больше, больше ее иметь надо нам, пастырям. Забыть свои самонадеянность, ум, ученость и силы и дать место благодати Божией.

Странны рассуждения некоторых, может быть, и выдающихся пастырей, разумею Платонова, – надо хранить живые силы, то есть их ради поступаться всем. Тогда Христос на что? Не Платоновы, Чепурины, Вениамины и тому подобные спасают Церковь, а Христос. Та точка, на которую они пытаются встать, – погибель для Церкви. Надо себя не жалеть для Церкви, а не Церковью жертвовать ради себя. Теперь время суда. Люди и ради политических убеждений жертвуют всем. Посмотрите, как держат себя эсэры и т.п. Нам ли христианам, да еще иереям, не проявлять подобного мужества даже до смерти, если есть сколько-нибудь веры во Христа, в жизнь будущего века!

Трудно давать советы другим. Благочинным нужно меньше решать, да еще такие кардинальные вопросы. Они не могут отвечать за других. Нужно заключиться в пределы своей малой приходской церкви и быть в духовном единении с благодатным епископом. Нового поставления епископов таковыми признать не могу. Вам Ваша пастырская совесть подскажет, что нужно делать. Конечно, Вам оставаться в настоящее время должностным официальным лицом благочинным едва ли возможно. Вы должны быть таковым руководителем без официального положения.
Благословение духовенству!

Пишу, что на душе. Мысль моя несколько связана переживанием мною тревожных дней. Поэтому не могу распространяться относительно духовных дел.¹⁵²

МЕМОРАНДУМ ТРЁХ

В своём предсмертном послании митрополит Вениамин поставил проблему, с которой Церковь столкнулась вскоре после его казни и которую не разрешила до сих пор:

Странны рассуждения некоторых, может быть, и выдающихся пастырей, разумею Платонова, – надо хранить живые силы, то есть их ради поступаться всем. Тогда Христос на что? Не Платоновы, Чепурины, Вениамины и тому подобные спасают Церковь, а Христос. Та точка, на которую они пытаются встать, – погибель для Церкви. Надо себя не жалеть для Церкви, а не Церковью жертвовать ради себя. Теперь время суда.

В 1927 году, подписав Декларацию о лояльности советской власти, митрополит Сергий (Страгородский)¹⁵³ поставил Православную Российскую Церковь именно на ту «точку», о которой говорит священномученик Вениамин, то есть на путь погибели, и оправдывал свой поступок именно тем, что спасает Церковь. Но первые шаги в этом направлении Страгородский сделал гораздо раньше. Один из них он совершил 16 июня 1922 года, во время Петроградского процесса.

В самый разгар церковной смуты архиерей Православной Российской Церкви, митрополит Сергий поддержал тех, кто разрушал Церковь. Мало того, он призвал к тому же и остальных архиереев, священников и мирян. 16 июня 1922 года он выступил, с двумя другими архиереями, архиепископом Евдокимом (Мещерским)¹⁵⁴ и архиепископом Серафимом (Мещеряковым),¹⁵⁵ с воззванием, или декларацией, о признании ими обновленческого Высшего Церковного Управления. В своём воззвании, известном как Меморандум трёх, они объявили ВЦУ «единственной канонически законной верховной церковной властью», заявили, что считают «все распоряжения, исходящие от него, вполне законными и обоснованными», и призвали последовать их примеру «всех истинных пастырей и верных сынов Церкви, как вверенных нам, так и других епархий».¹⁵⁶

Хотя митрополит Сергий и заявил 23 октября 1922 о прекращении церковного общения с обновленцами и покинул ВЦУ,¹⁵⁷ а 27 августа 1923 даже принёс покаяние в измене Церкви и был принят в её лоно, вся его последующая деятельность шла по пути, обозначенному Меморандумом трёх. На этом пути он, несмотря на своё – публичное –покаяние и отречение от обновленчества, воплотил идеи этого движения:

Обновленческое движение – яркая страница истории русской, ибо патриарх Сергий, решительно боровшийся с обновленчеством, взял на вооружение именно идеи Введенского.

В 1943 году Сергий стал патриархом, разгромил обновленцев, взяв их программу.

В идейном же смысле церковная смута закончилась полной победой Александра Введенского.¹⁵⁸

ОБ АВТОРЕ

Сестра Татьяна (Спектор) — инокиня в Свято-Богородицком Леснинском русском православном монастыре во Франции. До монастыря преподавала русскую литературу и культуру в университете штата Айова (Iowa State University, 1997-2002): Tatiana Spektor, Ph.D. University of Kansas. В настоящее время работает над книгой по истории Российской Православной Церкви в ХХ веке.

 

Примечания