Записки подписаны «N.N.». Мы предполагаем (по материалам книги: Обозный К. П. История Псковской Православной Миссии 1941-1944 гг. М., 2008), что автор — священник Михаил Толстоухов (1914 – ?; жил в Латвии, в 1939 г. закончил Св.-Сергиевский богословский институт в Париже, в Риге служил вторым священником в Благовещенской церкви. В августе 1941 г. включен в состав Псковской миссии, служил на территории Псковской епархии. В конце 1943 г. отозван в Ригу, где занял должность уполномоченного по делам внутренней миссии Латвийской епархии. Осенью 1944 г. эвакуировался в Германию, какое-то время служил во Франции. Скончался в США). — Примеч. ред. Вестника РХД.
Миссионерство в России… Как странно звучат эти слова в наше время. Кого понадобилось просвещать и крестить в христианскую веру в наши дни почти в центре России? Не зырян и не бурят, ибо они уже давно были обращены в веру христианскую св. миссионерами Православной Церкви (Стефаном Пермским и Иннокентием Иркутским) в XVIII и XIX веках. Нет, это происходило почти в наши дни. Когда в 1940–1944 гг. открылась брешь в «железном занавесе» СССР силою войны, то туда устремились добровольно десятки миссионеров-священников Православной Церкви из Прибалтики. В числе них был и я, недавно вышедший чудом Божиим из застенков НКВД ЛССР. Добровольно и с великой радостью в сердце я откликнулся на зов предательски убитого затем митрополита Сергия (Воскресенского), который создал и направил первую группу миссионеров из Латвии в Псково-Новгородский край северной России. Это было накануне Спаса — Преображения (6 августа 1941 г.). В солнечный августовский день наша группа в немецком автобусе под конвоем двух эсэсовцев переезжала заветный рубеж Эстонии и СССР (за Печерами). Десять священников и два псаломщика пересекли границу Эстонии и многострадальной Русской земли, чтобы помочь залечить глубокие духовные раны в душах русских людей, насильно лишенных Церкви и веры отцов. Когда вдалеке заблестели кресты им купола Св.-Троицкого собора г. Пскова, то все миссионеры, осенив себя крестным знамением, запели Пасхальный канон. Полились слезы умиления и зазвучали радостные возгласы «Христос Воскресе!» — «Воистину Воскресе!». Это было нечто от той «Пасхи среди лета», о которой предсказывал наш русский народный святой, Серафим Саровский. Немецкий конвой смотрел и слушал с изумлением… Окончилась эстонская, хорошо возделанная земля и опрятные деревни, начала наша земля… Не надо было уже и смотреть на пограничные столбы, ибо сама местность и ее унылый, запущенный вид приграничной полосы СССР свидетельствовали ярко, вопиюще о том, что мы едем по земле многострадального русского народа. Бездорожье, невозделанные поля и пустыри, ветхие избы без забора и пристроек, крыши, едва прикрытые гнилой соломой, и чахлый колхозный скот ярко свидетельствовали о том, что мы очутились в стране победившего коммунизма. Да, здесь была видна рука злого гения, сравнявшая всех и вся под одно мерку нищеты, запустения и бесправия. Вскоре попались нам и первые представители русского народа: бедные жители Пскова — «мешочники», тащившие на своих плечах и спинах добытый трудом или выпрошенный хлеб из Эстонии. Они с удивлением уставились на нас, миссионеров в рясах и с крестами, как будто бы мы были выходцами из другого мира. Оно и понятно, ибо старики лишь помнили свое русское духовенство до революции, а молодежь его и вовсе не видала, разве только в тюрьмах да концлагерях. А тут — живые, молодые и энергичные батюшки, часть из них воспитанники Высшей богословской школы в Париже, на свободе и говорящие чистым русским языком, без советской терминологии. Прямо чудо! «Вы люди или же ангелы с небес?» — спросили они нас в первую очередь, и затем, убедясь, что это не сон, группа «мешочников» взяла у нас благословение со слезами на глазах. Условились с ними встретиться вскоре во Пскове на службе в церкви. Поехали дальше в том же «пасхальном» настроении. Увы, этому светлому, праздничному настроению пришлось вскоре уступить место другому: печальному и даже мрачному, столкнувшись с грубой действительностью. Переехав «Ольгин мост» через р. Великую по понтонному немецкому мосту рядом с первым, мы очутились перед живой стеной людей, загромождавших «Торговую площадь». А на ней было вкопано десять столбов, уже поцарапанных немецкими пулями… У столбов стояли мученики — «заложники», простые русские люди из города, взятые немецким патрулем накануне вечером при обходе. Ночью же был убит один немецкий постовой солдат, а за него должны были быть расстреляны публично десять неповинных жертв. Десять немецких солдат стояли наизготовку, а десять русских — с завязанными глазами — готовились к смерти. За что? Раздалась короткая команда и затем залп: мученики обвисли на столбах, а их одежда покрылась кровавыми пятнами; народ ахнул, несколько женщин заголосило в толпе. Мы стали читать отходные молитвы по вновь представившимся безымянным душам. Таков был наш въезд в первый русский город — плохое предзнаменование, особенно для гитлеровцев. Ни Бог, ни народ русский им этого не простил. «Око за око, зуб за зуб», а кровь — за кровь. Таков неумолимый закон еще из древности. Площадь понемногу редела, и мы прошли пешком в кремль к Св.-Троицкому собору. Около собора увидели пустырь, заросший бурьяном, и остатки какого-то фундамента. Спросили у старожилов, что здесь было. Ответ: был Благовещенский собор, снесенный начисто советской властью. Зачем, почему? Кому мешал он — неизвестно. Троицкий собор уцелел, но лишь как музейная ценность. В нем и был до нас музей религиозных вещей, или «предметов культа». Осмотрев собор, решили в нем служить немедленно, как есть — на простом столе вместо престола. Народа вокруг собралось множество, так как увидели нас, миссионеров, идущих в кремль еще на площади, после ужасной казни. Со слезами радости кидались к нам псковичи, умоляя не оставлять их, жить и служить для них. Видно было, что духовный голод был гораздо острее, чем физический! Немедленно начали служить всем «собором», то есть вместе, первую службу — вечерню для народа, беспрерывно наполнявшего огромный храм, вмещавший до пяти тысяч человек. Стоны и вопли духовной радости раздавались беспрерывно в народе, так что даже и мы, миссионеры, не могли удержаться от ответных слез умиления.
Следующий день (6 августа 1941 года) принес нам новые духовные радости и огорчения. Утром была служба — обедня. Под звон колоколов народ стекался тысячами: стар и млад, мужчины и женщины, но не было среди них ни богатых, ни бедных, скорее все были одинаково бедны. Появился и хор из тридцати пяти человек, под руководством женщины-регента, в тайном постриге монахини, пели все старинным псковско-новгородским напевом, от которого замирал у нас дух и грезились времена великой вольницы и Александра Невского. Каким чудом создался и сохранился этот хор в тисках безбожной власти — уму непостижимо! Служба шла своим чередом, а три священника без перерыва исповедовали народ. За два-три часа исповеди прошло не менее 1000–1200 исповедальников. Это были люди разного возраста, не только пожилые, но и на одну треть молодежь. Когда приобщали Св. Таинами народ, то снова потребовалось немало времени. Не менее трех часов подавали Св. Дары людям, и не менее десяти священников сменилось при раздаче их.
Наперебой звали нас к себе откушать чем Бог послал радушные псковичи. Приносили крестить десятки младенцев, а с ними приводили и подростков. Затем нередко крестили мы и взрослых, от 20-25 лет.
Прием нам был оказан самый радушный со стороны русского народа, чего нельзя сказать о властях предержащих, то есть о подвластных немцам подхалимах — уездных начальниках, городских головах, сельских и деревенских старшинах. Они, почти без исключения, отнеслись враждебно к нашему делу. Началось это здесь же во Пскове. Местный городской голова, г-н Ч.1, сразу же постарался нас, миссионеров, «огорошить» и «поставить на место», то есть под его всецелое руководство и зависимость. Без пайки и квартиры мы очевидно не могли жить, а потому попали к Ч. на квартиру и «стол». Последнее ограничилось лишь 200 гр. горелого хлеба и горячей водой, а квартира была отведена в необитаемой части дома (городского головы). Через два дня утром рано мы были все разбужены немецким патрулем: «Aufstehen! Anziehen!»2. Куда, зачем нас поведут, мы не знали, а патруль молчал на все наши вопросы, дожидаясь нас у выхода. В шесть часов утра мы уже стояли на большой площади, куда приводили немецкие полевые жандармы все новые и новые толпы мужчин со всего города. Только к десяти часам утра выяснилось наше положение и в чем дело. Оказалось, что по приказу местного командира в наказание за систематические убийства немецких патрулей все мужское население в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет подлежит уводу из города в «Кресты» (котловина в шестидесяти километрах от г. Пскова). Только благодаря вмешательству патрульного офицера нас не постигла общая участь. Нас оставили взаперти на три дня в доме городского головы.
После освобождения от домашнего ареста мы снова двинулись в кремль. В подвальной церкви Св.-Троицкого собора мы обнаружили не только «мерзость запустения», но и кощунство. Здесь были раскрыты и опоганены мощи свв. Епископов г. Пскова, в том числе и знаменитых святых, чтимых народом: Всеволода-Гавриила и Довмонта-Тимофея. Но это сделали не большевики, а члены гитлеровской рати, искавшие в рамах и саркофагах золото и драгоценные камни. Кое-как рассортировав мощи и остатки одежд по принадлежности, перенесли мы эти поруганные ценности духовного достояния народа на свои столетние места. Вечером того же дня служилась вечерня с бесчисленными заказными молебнами — перед раками поруганных святых. Народ пел и молился слезно, коленопреклоненно, прося мира и жизни у своих любимых небесных покровителей. Службы шли беспрерывно до полуночи. Народ шел непрерывной лентой «прикладываться» к ракам святых. Слышались стоны и молитвенные вопли истерзанных душ.
Однако не могли и не должны были оставаться все миссионеры в одном городе Пскове, ибо нас ждали и в других местах те же обездоленные русские люди. Исходя из этого положения, мы попросили городского голову Ч. отправить нас по районам, хотя бы на обывательских лошадях. Немецким военным транспортом мы принципиально пользоваться не хотели. После многократных заявлений и требований стояло у нашего жилья два транспорта: одна ободранная извозчичья пролетка с хромой лошадью и одна телега, запряженная слепой лошадью. Ясно было, что на таких «рысаках» далеко не уедешь. Но все же четверо миссионеров немедленно двинулись в путь, на юг от Пскова — к Острову и Опочке, надеясь на дороге сменить больных лошадей. В десяти–двадцати километрах от города нам удалось это осуществить.
При переезде через р. Великую у вновь сооруженного немцами моста мы натолкнулись на группу русских военнопленных. Человек двадцать-тридцать под конвоем двух немецких солдат тянули к мосту бревно. Вид их свидетельствовал о крайнем утомлении, а глаза горели лихорадочно-голодным блеском. Из грудей вылетал хриплый крик или песня, похожая на стон, чтобы легче было волочить бревно. Мы решили дать им хлеба. При виде двух горбушек черствого псковского хлеба военнопленные разом бросили свое бревно и кинулись опрометью к нам, простирая руки. Мы подали им хлеб, и тут-то началось что-то невообразимо страшное и безобразное. Вырывая друг у друга хлеб, эти голодные люди-звери душили, царапали и били нещадно один другого. Образовалась страшная куча рычащих, стонущих и плачущих людей — на земле. Хлеб был разорван на клочки и вряд ли достался кому-либо. Немецкий конвой кинулся разнимать эту свалку, нещадно ударяя прикладами по головам, плечам и спинам голодных людей. Когда им это наконец удалось сделать через пять-шесть минут, то начальник конвоя строго приказал нам убираться подальше и не подавать впредь милостыни этим «Untermensch’ам», ибо они , по его словам, «вовсе не люди, а животные». А несчастные солдаты провожали нас просьбами дать им еще чего-нибудь съестного, ибо буквально умирали от голода.
Дальше наш путь пошел до г. Острова почти без осложнений. Повсюду видна была нищета и колхозная обреченность. По бокам дороги высились обгорелые остовы танков и автомобилей, между ними валялись трупы солдат, едва присыпанные землей. Мы совершали про себя тихие панихиды по безымянным русским бойцам.
Приехали в наполовину сгоревший г. Остров. В центре города, рядом с развалинами, двухэтажное каменное здание Ortskommandatur’ы. Спросили там о властях русского самоуправления и очутились затем у местного уездного начальника. Этот человек оказался прототипом г-на Ч. из города Пскова. Он не только отказался нам в чем-либо помочь, но вообще посоветовал убираться подальше и поскорее. Снова пришлось обращаться к немецкому начальству. Тогда был нам найден и ночлег и транспорт на следующее утро. Один из четверых миссионеров пожелал остаться в Острове, чтобы привести в порядок местный собор, а остальные двинулись на грузовом автомобиле городского самоуправления дальше на юг. Как и везде, местное население с молитвенной радостью встречало нас и со слезами огорчения провожало нас в дальнейший путь. Но мы шли вперед неуклонно, каждый в свой район намеченной миссионерской работы. В полдень мы достигли Святогорского района, или Пушкинского (по советскому переименованию), там, где находится Пушкинский музей и заповедник (село Михайловское), а на горе Синичььей — три дорогих русским могилы: А.С. Пушкина, его матери и деда. Могила А.С. Пушкина в полном порядке — против алтаря Успенского собора. Собор уцелел, но внутри был продовольственный склад. Грузовик прибыл в село Велье, под. Св. Горами, и дальше нас не повез: шофер сослался на нехватку бензина. Пока мы слезали с грузовика, образовалась толпа в несколько сот женщин и мужчин. Они буквально подхватили нас на руки и понесли к местной церкви. К нашему изумлению, эта церковь была уже наполовину отстроена самим народом. Главный алтарь был в полном порядке, а иконостас собран и склеен из мелких кусков и обломков руками верующих поселян. Оставалось только славить Бога и молиться вместе с народом. Снова после службы просили нас не покидать их и остаться с ними на жизнь и служение. Этому воплю русской души вняло мое сердце. С этого дня я поселился в этом живописном уголке Псковского края. Мои коллеги-миссионеры двинулись на лошадях дальше. Я же поселился возле церкви, в бывшем доме священника, между тремя озерами. Отсюда и началась моя непосредственная духовная работа миссионера в Псковско-Новгородском крае, продолжавшаяся более трех с половиной лет. А работы оказалось много, очень много, так как за двадцать лет с лишком здесь никто не хоронил, не венчал, не крестил и не исповедовал. Последний священник был сослан давно за неплатеж прогрессивного налога на церковь, других же не находилось вовсе. Так и жили, рождались и умирали русские люди — без креста и покаяния…
После утренней службы до поздней ночи шли требы: заочные отпевания ранее умерших христиан, погребенных без церковной службы, крестины и свадьбы. На все это требовалось ежедневно десять–двенадцать часов беспрерывной работы. Мы уставали физически, но духом росли и окрылялись, так как видели потребность и плоды нашей деятельности. Часто у нас не хватало времени на обед или ужин, но душа была полна радости за проведенный в трудах день. Появились и активные сотрудники церкви: певчие, псаломщики и псаломщицы, старосты и прочий церковный причет, из среды тех же поселян, нередко отбывшие годы ссылок и заключения за церковное дело. С ними стало еще легче и радостнее работать, ибо они были нам верны и полезны. Через них завязывался все более и более прочный контакт с народом и расширялась сфера нашей деятельности.
Вскоре мне удалось побывать в селе Михайловском, где находился музей имени А.С. Пушкина. Там же рядом и «домик няни». В феврале мне довелось служить панихиду на могиле А.С. Пушкина. Было много народу, и все усердно молились. Одно было печально: что советские власти сняли крест с памятника Пушкина. Ходили слухи, что они собирались раскрыть могилу и исследовать кости А.С., чтобы доказать народу, что великий поэт был безбожник, ибо на его груди, как предполагалось, не найдут крестильного креста. Однако почему-то этой процедуры не совершили, быть может — из опасения, что крест все-таки найдется… А в соседнем селе Воронич была церковь, в которой, как гласила надпись на стене ее, А.С. заказывал заупокойную службу по лорде Байроне («болярине Георгие»).
Понадобилось ремонтировать Успенский собор; на этом основании к весне 1942 года я перебрался в село Воронич (в четырех километрах от с. Михайловское). Здесь был «дом туриста» имени Пушкина, бывший священнический дом, и церковь возле него. В этом храме после небольшого ремонта я начал служить. Народ, как и всегда, стекался массами — за сорок–шестьдесят километров шли люди на богомолье. Приносили и привозили больных, слепых и убогих, чтобы «поговеть» и помазать их святым елеем.
Здесь же мне пришлось столкнуться с особой сектой «говорящих с Богом» — «воздыхателей». Эта секта, несомненно, появилась от ненормальных условий духовной жизни народа под советской властью. Церквей не было, священников тоже, а потому духовный голод должен был найти какой-то исход. Таким исходом оказалась фанатическая молитва и общение с Богом в духе. Но, как часто бывает, этот самостоятельный путь Богоискания исказился затем в уродливую форму кликушества и изуверства. Встреча моя с этой сектой произошла при довольно странных обстоятельствах, а именно: возвращался я из десятилетки, где преподавал Закон Божий и русскую историю. Перед дверями моего дома стояли сани, а на них сидел, пригорюнясь, худой и, видимо, больной человек. Я подумал, что зовут меня к больному, и участливо обратился к крестьянину. Он же, с нервной торопливостью, стал излагать мне цель своего приезда. Оказалось, что его молодая жена «уснула» после родов и, вот, мне надлежит с молитвой оживить ее. Я подумал, что он помешался в уме от горя или же здесь, быть может, случай летаргии. Я предложил ему позвать местного доктора, а не меня. Он наотрез отказался, заявив мне таинственно, что именно меня «отец небесный» избрал Своим орудием для воскрешения умершей, поэтому я не имею права отказываться от такой миссии. Конечно, я отказался, но крестьянин все настаивал и остался ждать моего решения до позднего вечера. Вечером я позвал его к себе и велел ему наутро привезти покойницу для погребения в церковь. Он, со вздохом сожаления от моего «неразумия», удалился. Когда и на другой день не привезли покойницу в церковь, я попросил местного полицейского с фельдшером отправиться в ту деревню, где была покойница, для выяснения на месте этого странного случая. Но, увы, мои посланцы не доехали до места назначения, так как по дороге они заехали к «куму», у которого загостились окончательно. Дело принимало с каждым днем все худший оборот, так как, по слухам, уже шесть дней как «изуверы» терзали тело покойницы, заставляя ее есть и пить, и даже водили ее за руки по комнате. Тогда я обратился к уездному начальнику В., дабы он прекратил это безобразие. Был послан наряд полиции, и на девятый день утром к моей церкви прибыла похоронная процессия. Вид у всех был нарочито торжественный, даже радостный, как бы чего-то выжидающий. Началось отпевание покойной; и вот, когда я положил на грудь покойной Св. Евангелие и начал читать его, наступила особая тишина, как перед бурей. Когда же я прочитал евангельские слова: «и услышат мертвые глас Сына Божьего, и услышавши оживут» (Ин. 5:25), — все присутствующие изуверы кинулись к покойнице… чтобы помочь ей встать из гроба. Но она не встала, вопреки обещанию их «пророка» Ивана. Поднялся плач и вопли неподдельного горя и разочарования. Едва смог я закончить из-за этого чин отпевания. Несли покойницу на руках до близлежащего кладбища. После погребения представители секты пришли ко мне «рассчитываться», вернее, чтобы снова укорять меня в моем злоупрямстве и нежелании вовремя приехать к ним в деревню и сотворить чудо. Снова объясняли мне, что «отец небесный» именно меня избрал Своим орудием для этого чуда, а я так глупо не поверил и не послушался. Таким образом, грех за покойницу лег всецело как бы на меня. Я слушал этот бред изуверов и думал, как вразумить их, надеясь, что Бог Сам укажет мне путь к их заблудшим душам. Так оно и вышло впоследствии. Через несколько дней явилась снова ко мне эта группа изуверов с просьбой исповедать их в ближайшее воскресенье. При этом одна женщина начала кликушествовать. На нее снизошел «дух святой», и она заговорила разными голосами, мужским и женским. Мужской голос изображал «отца небесного», отвечавшего кликуше на ее духовные вопросы. Так, например, ею были заданы вопросы о моей миссии или роли в отношении секты. Ответ «отца небесного» был краток, но ясен: я должен помогать и покровительствовать секте, так как в этом и заключается мое задание. Мне стало ясно, к чему это клонится: сектанты решили меня заставить им покровительствовать во что бы то ни стало. Я потребовал от них покаяния и прекращения этой кощунственной комедии. Они обещали «покаяться» на следующей церковной службе. И действительно они явились почти в полном составе в следующее воскресенье. Я их исповедовал особо — группой — и требовал прекращения изуверства; они обещали — лукаво. Во время причастия произошла у Св. Чаши безобразная сцена. Старшина секты Иван подошел к Св. Чаше и грозным голосом произнес: «Иван Св. Таин не принимает, а только Чашу лобызает. Слышишь, я тебе это говорю», — обращаясь прямо ко мне и выпучив страшно глаза. Я же велел ему подойти к Св. Чаше немедля и принять Св. Таин. После этого он повиновался и как-то разом пришел в себя. Однако эта заминка у Св. Чаши вызвала всеобщее негодование народа, и он едва не побил сектантов затем на дворе. Только мое вмешательство остановило расправу. Много времени и сил пришлось мне употребить, чтобы обратить сектантов на верный путь. Секта продолжала жить своей особой, нездоровой жизнью, и никто не вмешивался в их уклад. Лишь слышно было, что они гонят самогон из посевного зерна и устраивают пьяные «радения», как некогда хлысты. В церковь они больше не приходили. Весной, когда началась посевная кампания, сектанты отказались обрабатывать свою землю, а их вождь Иван агитировал против полевых работ, разгуливая между работающими с тросточкой. Крестьяне ему этого не простили и пожаловались властям. Началось «дело» против саботажников. Вмешалась немецкая хозяйственная комендатура, и сектантов потребовали в районный центр к ответу. Таким образом, в одно весеннее утро у меня на дворе оказалась толпа — более ста человек. Предводитель, Иван, с помощниками явились в мой кабинет. Уже с порога они стали на колени и просили о помощи. Они знали, что за саботаж и агитацию против посевной кампании им грозит строгая кара. Поэтому грозящая беда научила их «каяться» и просить моего заступничества. Я потребовал встать с колен и дать мне клятву перед иконой, что они все прекратят свое изуверство. Посоветовавшись с народом, руководители секты дали такое торжественное обещание. Тогда я отправился сам в хозяйственную комендатуру и склонил власти к прощению и выдаче новых семян бывшим изуверам. С тех пор секта, по-видимому, распалась, так как многие из них стали регулярно посещать мою церковь и честно трудиться на поле.
К этому же времени относится и мое посещение одной староверской деревни. Однажды приехал ко мне старшина деревни Муравейное, чтобы пригласить отслужить у него на дому молебен в день Ангела его единственной дочери. Я согласился, и на его лошади мы отправились в путь. Дом был убран по-праздничному: в красном углу были образа-складни, старинного письма, а перед ними теплилась лампада. Дочь старшины была миловидная девушки в русском национальном наряде. Она же была и хозяйкой дома, так как матери уже давно не было в живых (мать ее была православной). Начал служить молебен с водосвятием. Под конец молебна набралась полная изба народа. Когда я, по обычаю, поднял крест и кропило, чтобы осенить и окропить комнаты и народ, то произошло нечто неожиданное. В тот самый момент, как я обернулся лицом к народу и поднял над ним крест и кропило с освященной водой, толпа в ужасе шарахнулась от меня. Все присутствующие, кроме хозяев, очутились мигом на улице. Я недоумевал и спросил объяснения у хозяина. Он отвечал, что все в деревне — старообрядцы, а потому боятся православного креста и святой воды. Это было мне тем более удивительно, что среди толпы было много молодежи, которая родилась и выросла при советской власти, а потому, естественно, не могла быть фанатичной. Но оказалось, что советская власть «бережливо» относилась к старообрядцам и позволяла им чтить свою веру отцов. Даже все религиозные праздники были у них выходными днями, а их наставники едва ли сидели в тюрьмах или концлагерях. Это было, несомненно, особой тактикой безбожной власти, чтобы разлагать Православную Церковь и вредить ей. Даже сами колхозы старообрядцев имели совсем другой вид, то есть более зажиточный и опрятный, так как они пользовались некоторой привилегией у советской власти. Разница с православными колхозами была, во всяком случае, вопиющей на взгляд. Мастера религиозных предметов — отливальщики оловянных нательных крестов и иконок староверческого образца — мирно трудились в своих домах. Так что при моем приезде в это село я уговорился с ними о постоянной поставке крестильных крестов для нашей церкви. А нужда в крестиках была большая, так как все люди хотели их носить на груди в знак своего христианского достоинства. Да и немецкие власти часто судили о людях по этому отличительному признаку. Если был крестик на шее, то, значит, — не коммунист и не партиец. Людям с крестиками на шее больше доверяли, а потому народ вскоре догадался обзавестись ими. Бывали даже случаи, что эти крестили спасали жизнь поселянам, обвиненным в связи с партизанами. Довольно было немецким жандармам увидеть этот святой символ на груди заподозренных в противоборстве властям, как гнев сменялся на милость. Так было по крайней мере в первое время немецкой оккупации, чему я сам был не раз свидетелем. Потом и эта привилегия была отменена.
Рядом с селом Воронич находился парк и остатки имения Осиповых (друзей Пушкина) — Тригорское. Здесь до революции стояли господский дом и службы. Остались одни лишь фундаменты и сад вокруг бывшего барского дома. В 1917 году были изгнаны последние хозяева. Взбунтовавшиеся крестьяне вытащили старушку Осипову (современницу А.С. Пушкина) из дома и как она была всегда в кресле-качалке, так ее и спустили с горы вниз в реку (с высоты пятнадцати метров). Мебель и прочая утварь были растащены по избам. Когда же приехали комиссары, то они во хмелю подожгли и самый дом. Все сгорело, даже пристройки вокруг; пострадал и сад, «вишневый сад — приют задумчивых дриад». Парк же уцелел и разросся. В нем было много надписей и мест, связанных с А.С. Пушкиным и его творчеством. «Зеленый зал», где танцевал Пушкин с молодежью под сенью лип, сросшихся верхушками. Возле была баня, где А.С. после бала любит помыться, а по субботам — крепко попариться. В углу парка был дуб, описанный Пушкиным как «исполин лесов, дуб уединенный…». Затем «ель-шатер», под которой прятались во время дождя, так как ее ветви склонялись почти до земли: «на эту ель / повесил я свою свирель», — писал Пушкин. Садик-часы, разделенный на двенадцать секторов и осененный двенадцатью липами, тени которых отмечали время дня. Под горой парка — «береза-седло», где писал Пушкин, облокотясь спиной и глядя на реку. У воды был камень, сидя на котором Пушкин написал начало трагедии «Борис Годунов». Зачастую можно было почти увидеть его живой облик. Так велик был его дух и сила гения, оставившая на неодушевленных предметах свой вечный отпечаток. Надо отдать справедливость Академии Наук СССР — не забывала родных ценностей и заботилась о пушкинских местах. Ее заботами везде была наведена чистота и порядок, все места, связанные с А.С. Пушкиным, помечены табличками, подчас цитирующими целые стихотворения или отрывки из его писем к друзьям. Был и штат надзирателей и прислуги, ходившей за музеем и другими ценностями в округе.
Время шло вперед, а ремонт Успенского собора подвигался медленно. Тогда я решил перебраться непосредственно в Св. Горы. Пришлось снова хлопотать о квартире через немецкое командование, так как русские власти и тут не шли мне навстречу. Однако к осени 1942 года я все же обзавелся двумя комнатами с кухней в центре Св. Гор. Тогда и ремонт собора стал подвигаться успешнее, так что к Успению можно было освящать главный придел. Не хватало лишь одной иконы в иконостасе, а именно местной чудотворной иконы Божией Матери с младенцем, так называемой «пядичной». Эта маленькая икона представляла большую духовную и историческую ценность, так как была явлена в 1637 году на горе Синичьей одному юродивому пастуху, но, по преданию, не давалась никому в руки, пока не пришел туда собор духовенства с народом. На месте явления этой иконы стоял дуб, затем спиленный, а пень его лег в основание престола Успенского собора. Вот эту самую чудотворную и горячо чтимую народом икону обобрали и затем снесли на склад вместе с прочим церковным имуществом большевики. Произошел пожар этого склада, и все погибло в огне. Народ долго вздыхал и плакал о своей святыне — чудотворном образе, но вернуть его уже не мог. Теперь, когда весь иконостас был собран, не хватало лишь «хозяйки» храма, то есть этого самого чудотворного образа Божией Матери. Я решил заменить его иконой явления пастуху Тимофею чудотворного образа. На следующий день прибежала ко мне сторожиха кладбищенской церкви-часовни, единственной уцелевшей от разгрома и закрытия во всем округе, и позвала меня посмотреть на чудо в часовне. Придя на место, я увидел под лестницей, ведущей на колокольню, некую дощечку, повернутую лицом к стене. Подняв ее — ахнул, так как это и был подлинный чудотворный образ Святогорской Божией Матери. Без риз, без оклада с драгоценными камнями, но все же подлинная икона. Как она уцелела от огня и как попала сюда — один лишь Бог ведает! Мне не удалось разгадать ее историю. Вскоре собралась тысячная толпа, жаждавшая увидеть и помолиться перед своей родной святыней. Собрав хор, мы понесли на руках чудотворный образ в Успенский собор — с пением и молитвами. По пути народ стоял на коленях и кланялся в землю чудотворной иконе — со слезами духовного восторга и умиления. Образ был водворен на свое место в иконостасе Успенского собора — «хозяйка» вошла в дом свой, как говорил благоговейно русский народ. С тех пор несколько дней не закрывались двери собора, так как со всего округа стекались на поклонение тысячи верующих. Горели сотни свечей, непрестанно молились, пели и читали акафисты Божией Матери. Так верил и молился русский люд своей Заступнице и в бедах Скорой Помощнице. А молиться и плакать народу было о чем, так как кругом гибли сотни тысяч людей — в боях и на поле брани, иные умирали в лагерях военнопленных — от голода, холода и болезней. Текли толпы беженцев из северных областей России — из-под Гатчины, Детского Села и Новгорода. Были они измучены до безумия и голодны как волки. Обнаруживались даже случаи людоедства. Так, например, в Пушкинские Горы пришла женщина — скелет, обтянутый кожей, которая имела в паспорте пометку: мать двоих детей. Она не могла дать ясного отчета о местопребывании детей, а спутники утверждали, что она их съела… Эта женщина была затем расстреляна немецкой комендатурой. Нередко умирали женщины и дети в пути — от холода и голода. Часто приносили матери лишь трупики своих детей в наш хлебный район.
Завелись вскоре и партизаны. Сначала они появлялись лишь редко где — в густых лесах, и двигались ночью, и с течением времени их стало очень много, и они уже не боялись передвигаться и появляться даже днем. Стало заметно, что гитлеровцы «пересолили», и народ их начал явно ненавидеть. Партизан укрывали охотно и снабжали зачастую добровольно провизией. Вскоре и Пушкинские Горы попали в полное окружение партизан. Мосты были взорваны ими, и мы очутились в кольце. Дело происходило под Св. Пасху, и мы ее едва пережили. На Страстной Неделе пошли тревожные слухи: все дороги с районными центрами отрезаны, мосты через р. Великую и Сороть взорваны партизанами и они идут к Св. Горам. Спросил об этом местного коменданта — немецкого майора, он ответил утвердительно, не скрывая грозящей опасности быть «раздавленными» партизанами к Пасхе. По ночами вокруг Св. Гор горели деревни, поджигаемые партизанами. Кольцо вокруг нас все более суживалось. Немцы из местной комендатуры делали крепость, но силы их были ничтожны по сравнению с партизанами. В Страстную субботу приехал ко мне комендант и взял ключи от церкви, дабы никто без его ведома не подымался на колокольню. Немцы боялись сигнализации партизанам из Св. Гор, опасаясь, что среди населения имеются партизанские друзья. Но не только «друзья» оказались в Св. Горах, но и даже сами партизаны. Во время утренней службы староста церкви мне подал записку от неизвестного лица. Там стояло нижеследующее: «Товарищ священник! Мы тебя знаем. Ты нас не бойся, мы тебя не тронем. Ты с народом, а не с немцами. На Пасху будем у вас в Пушкинских Горах. Красные партизаны». Я пропустил лишь его грамматические ошибки, которых было немало. Ясно, что партизаны готовились напасть на Св. Горы в пасхальную ночь. Никому не показывая эту записку, я стал особенно усердно служить и молиться, готовясь почти к верной смерти, несмотря на заверение партизан.
Народ все прибывал из соседних деревень и располагался лагерем вокруг собора, ожидая Светлой Заутрени ночью. Приехал к церкви немецкий комендант и заявил мне, что из-за тревожного положения он не разрешает совершать ночную службу, а лишь утром, в 6 часов. Что было делать? Пришлось подчиниться и объявить об этом народу. Народ остался терпеливо ждать до утра. В моей квартире на полу расположились вповалку знакомые мне люди. Вскоре все заснули. Не спали лишь мы со старостой и неким беглецом из советской тюрьмы — Н. Говорили в полголоса о грядущих событиях и тяжело вздыхали, молясь про себя: «Да минует нас всех чаша сия!» После полуночи задремали. Проснулись вдруг все от пулеметной очереди в ближайшем лесу, что подходил к самым Св. Горам. В ответ на это раздались три винтовочных выстрела. Это был сигнал тревоги у немцев. Сейчас же двинулись грузовики с двумя-тремя десятками солдат из комендатуры. Вскоре исчезли и они в темноте ночи. Наступила угрожающая тишина. Мы ожидали выстрелов, короткого боя и захвата партизанами Св. Гор. Но время шло, а немцы не возвращались. Тогда к утру на их поиски выехали две мотоциклетки с полевой жандармерией. Было уже около шести часов утра, когда появились вместе солдаты и жандармы. Оказывается, они всю ночь прочесывали тот лес, где стреляли партизаны, но ничего кроме пустых гильз от патронов там не нашли. Партизаны почему-то не вступили в бой.
Мы двинулись все в церковь на Светлую Заутреню. Началась служба пасхальная, с таким подъемом и чувством, как, быть может, она бывала у первых христиан перед мучениями и смертью. Все молились со слезами о том, чтобы сохранил Господь, воскресший из мертвых, всех нас от мук, ран и безвременной смерти. И молитва веры была услышана Богом. В девять часов утра в Св. Горы вошло несколько сотен латышских стрелков, боровшихся вместе с немцами против красным партизан. Мы могли праздновать Пасху относительно спокойно, так как кругом шел бой и перестрелка. Привозили в Пушкинские Горы раненых с поля сражения, были и умирающие, которые хотели приобщиться Св. Таин. Работы было достаточно и по духовной линии.
Однако покинуть Св. Горы было еще невозможно, несмотря на приказ из центра, то есть из Пскова, где находилось тогда Главное управление миссии. Миссию возглавлял покойный митрополит Сергий (Воскресенский), экзарх Прибалтийского края. Приказ же гласил о моем назначении благочинным в Дно-Порхов-Солецкий районы, на место убитого там священника Р3. Что было делать? Пришлось ждать несколько дней, сидя в наполовину окруженных Св. Горах. Бои шли вокруг день и ночь. Разведывательные самолеты немцев кружились низко над нами, сообщая о передвижениях партизан. Через неделю после Пасхи комендант пригласил меня к себе и сообщил, что на следующее утро идет полугрузовая машина в Остров и она могла отвезти меня туда, если я дам подпись. Подписаться следовало под актом, что в случае моей смерти в пути немецкое командование не отвечает за то, ибо мне была поставлена на вид таковая опасность. Ясно было, что немецкое командование не могла охранить путей сообщения от засилия красных партизан. Подумав, я согласился и подписал упомянутый акт. Наутро в шесть часов я сел в закрытую кабинку полугрузовика и с молитвой двинулся в путь, быть может на верную смерть… Я слышал, как мы переплывали на пароме реку Великую, возле сожженного партизанами моста, и затем почувствовал, как грузовичок ринулся вперед, сильно загудев мотором. В то же время я услышал и ряд сильных перебоев в его моторе, но грузовик не уменьшил своего хода, а, наоборот, заметно набирал скорость. Когда мы доехали до шоссейной дороги Варшава — Петербург, тут наш грузовичок остановился. Один из сопровождавших немецких солдат открыл дверку кабинки и пошарил по мне рукой, как по неодушевленному предмету. Я отозвался по-немецки и спросил, в чем дело. Немец сказал: «А Вы живы и не ранены?» Меня это удивило. Тогда он мне указал на ряд пробоин в кузове автомобиля. Это стреляли в нас партизаны у моста, к счастью, не попали ни в кого. Я снова возблагодарил Бога за спасение. Дальше поехали не останавливаясь и без приключений. В г. Остров прибыли благополучно. Остановясь у местно священника, миссионера И.4, я разведал на станции о следующей поезде во Псков. Он уходил на другой день рано утром. Пришлось остаться ночевать в Острове. В полночь, когда мы все крепко заснули в церковном доме, близ моста через реку Великую раздался страшный грохот. Дом зашатался до основания, и окна вылетели вон. Я очутился на полу, выброшенный из постели каким-то вихрем. Оказалось, что советский самолет сбросил семнадцать бомб на мост, но не попал в него, а угодил в церковные постройки. Мы остались каким-то чудом живы и невредимы все. Из разбитого церковного дома мы вышли рано поутру. Я пошел прямо на станцию и вскоре сел в поезд, идущий во Псков, и через два часа очутился во Пскове. За это время, то есть за год с небольшим, Псков принял иной вид. Развалины были убраны, улицы почищены, и многие дома поправлены. Работало несколько церквей в городе; духовенство прибывало с разных сторон, частью из Прибалтики, вливаясь в Миссию как новые миссионеры, а большей частью — из бывших заключенных, то есть из концлагерей, освобожденные немецкой армией. Эти священники выглядели ужасно: едва прикрытые лохмотьями, истощенные голодом и моральными муками, больные, опухшие от водянки, они с трудом передвигали ноги. Словом, новоявленные мученики. Народ и наша Миссия отнеслись к ним особенно бережно, всячески стараясь помочь им. Кормили, поили и одевали их с большой готовностью и любовью, а они в ответ слезно благодарили всех и непрестанно молились, благодаря Бога за спасение. Души и здоровье их были явно надломлены. Однако со временем многие из этих батюшек, принадлежавших к так называемой катакомбной Церкви в Советской России, оправились душою и телом, так что смогли затем вступить в ряды активных миссионеров и были разосланы в разные концы северных областей России. Так, например, в моем Дно-Порхов-Солецком благочинии оказалось затем таких спасенных мучеников (священников) около двадцати. Все они имели так называемый дар слез, ибо молитвы их сопряжены были всегда почти со слезами. А с ними вместе молился и плакал весь русский народ. Проповедей говорить они не могли, да и что могли выразить их уста по сравнению с теми великими страданиями, которые они перенесли… Все слова казались бы слишком бледными и малоценными относительно той муки, что пережили они. Да и привычка терпеливо молчать, создавшаяся под гнетом советской власти из боязни быть наказанными еще больше, сказывалась в них ярко. Они инстинктивно боялись всех резких слов или порицаний советской власти, так как слишком дорого пришлось им платить в своей жизни за несогласие или непокорность ей. Это был уже явный психоз панического страха перед дьявольской властью. Они ее ненавидели в глубине души и безумно боялись в то же время, как и большинство народа в подъяремной Руси. У них всех было к тому же мрачное предчувствие, что это лишь «передышка» на пути страданий, что «чаша» их не испита еще до дна, а продолжение мук неизбежно. Увы, эти предчувствия для некоторых оказались верными. Но большинство их не остались в России, а выехали в Западную Европу и в другие части света, лишь бы не попасть снова в кабалу советской власти. Путь их был снова тернист и порою опасен.
06.04.1954
Опубликовано в журнале «Вестник РХД» №198, Париж-Москва, 2011. Перепечатка с разрешения издателя.
1 В.М. Черепенькин. — Примеч. ред.
2 «Поднимайтесь! Одевайтесь!» (нем.) — Примеч. ред.
Местной комендатуры (нем.). — Примеч. ред.
3 Имеется в виду, вероятно, священник Василий Рушанов (июнь 1942 – март 1943). — Примеч.ред.
4 Вероятно, имеется в виду священник Алексей Ионов. — Примеч. ред.