27 апреля 2010 года в Библиотеке-фонде «Русское зарубежье» прошла презентация книги, по незатейливому названию которой — «Дядя Коля против» — трудно предположить, что ее автор — один из образованнейших людей нашего времени, знаток древних и современных европейских языков, создатель пятитомного труда «Основы искусства святости»: ему были равно близки вопросы аскетического православия и драматические проблемы окружавшей его действительности. «Дядя Коля» — это известный епископ Варнава (1887–1963), который значительную часть жизни провел отшельником-юродивым в миру, где его и звали по имени, данном при крещении, — Николай. Его «Записные книжки» с 1950 по 1961 год подготовил к печати историк и писатель Павел Проценко.
Выпускник московского Литературного института, издавший немало книг о противостоянии личности тоталитарному режиму, Проценко в 1986 году за религиозную и правозащитную деятельность был приговорен к трем годам заключения, и лишь перемены в стране избавили его от участи лагерника. Судьбой епископа Варнавы (Николая Никаноровича Беляева) он заинтересовался в начале 80-х годов: составил и прокомментировал его «Основы искусства святости», написал биографию владыки «В Небесный Иерусалим. История одного побега», что стало одним из мотивов выдвинутого против него обвинения. С «Записными книжками» епископа и всем его архивом Проценко познакомила келейница Варнавы матушка Серафима: сшитые в шестнадцать тетрадок, они лежали в огромном сундуке, к ним прилагалась шкатулка с драгоценностями, предназначенными для их возможного издания.
С октября 1950 года, говорит составитель, «дядя Коля» начинает заполнять убористым почерком записные книжки, подклеивая к ним газетные вырезки, фотографии, рисунки, чтобы у читателя сложилась наиболее полная картина далеко не самого светлого периода нашей истории.
С раннего детства будущий епископ жил с родителями в подмосковном селе Раменское, ныне получившем статус города; дед его был крепостным крестьянином, отец — старшим слесарем на ткацкой фабрике. Мать — из духовной семьи. Долгожданного сына Николая отдали в гимназию, которую он окончил с золотой медалью и поступил в Московскую Духовную Академию. Начало его жизненного пути совпало с бурным развитием России в конце XIX — начале ХХ века, пока империя не рухнула в уготованную ей пропасть.
Мне не раз доводилось бывать в этом симпатичном городке с разрисованными многоэтажными домами, а чаще проезжать мимо него по железной дороге. И меня всегда восхищали кирпичные корпуса местной ткацкой фабрики, образец промышленной архитектуры конца XIX века. Увы, скоро от них не останется и следа: на их месте соорудят, как теперь принято, торгово-развлекательный комплекс.
Но епископа, которого вряд ли бы порадовала подобная метаморфоза, это уже не касается. В 1911 году он принял монашеский постриг с именем Варнавы, подружился с о. Павлом Флоренским, в 1913-м был рукоположен в иеромонахи. После Академии стал преподавать в Нижегородской духовной семинарии, которую после революции благополучно закрыли, а в феврале 1920 года патриарх Тихон назначил Варнаву епископом Вассильсурским, викарием нижегородского архиепископа. В сентябре 1922 года он посетил старцев Зосимовой пустыни, благословивших его на подвиг юродства и на труд об искусстве святости.
Как-то, будучи во Владимире, я разговорилась с одной из его жительниц, которая рассказала мне, как неподалеку от города закрывали женский монастырь (возможно, Спасо-Боголюбский) и какое это было печальное зрелище, когда из него чередой в черном одеянии уходили в неизвестность монахини. Монастырь превратили в музей, а в части зданий разместили приемник для беспризорных. Это вам не торгово-развлекательный комплекс. О том, как обошлись обитатели приемника с древним наследием, свидетельствует письмо, отправленное в 1927 году властям руководителями музея: «К памятнику положительно не стало доступа вследствие невыразимого бесчинства беспризорных… замки на дверях заклеиваются экскрементами, ими же сплошь завалена часовня по соседству, выбита не одна сотня стекол в старинных храмах…» К 1921 году по России было закрыто до 700 монастырей, и в течение 1922–1923 годов, согласно официальным подсчетам, «физически были уничтожены 1962 монаха и 3447 монахинь». В это самое время епископ Варнава и приступает к работе над «Основами искусства святости», обдумывая возможности возрождения порушенной церковной жизни.
Репрессии, как говорится, не заставили себя ждать. В марте 1933 года за создание тайного монастыря и антисоветскую пропаганду среди молодежи владыку приговорили к трем годам лагерей. Милосердное по тем временам наказание епископ отбывал на Алтае. После освобождения в 1936 году жил в Томске, куда еще раньше приехала его духовная дочь Вера Васильевна Ловзанская (она же матушка Серафима). В 1948 году они перебрались в Нижний Новгород, где откопали спрятанные ранее рукописи епископа, а позже в Киев. На окраине этого города, в полуподвале, незаметно для окружающих, и прошли последние пятнадцать лет жизни преосвященного Варнавы. Он постоянно пребывал в молитве, писал летопись трагедии своего народы, «построившего для себя на земле подобия ада». Зато составитель «Записных книжек» это невзрачное жилище, которое посещали немногие верующие, напротив, именует уголком земного рая. Откровенно говоря, без подвижнического труда Павла Проценко, разобравшего и тщательно прокомментировавшего все бумаги епископа, об авторе по имени «дядя Коля» никто бы и не узнал, хотя епископ даже продумал макет своих «Записных книжек» и, по словам дизайнера этого издания Бориса Трофимова, оставил для будущего художника свои заметки об оформлении, которые «хранят тепло его рук». Книга выпущена нижегородским издательством «Христианская библиотека» (директор Вадим Матисов) при поддержке ныне покойных митрополита Нижегородского и Арзамасского Николая (Кутепова) и Патриарха Алексия II.
Итак, что за человек предстает перед нами в образе дяди Коли, который против? Да и против чего он, собственно? Ответ дают его записные книжки: против царившей повсеместно фальши, жестокости, лицемерия тех советских, а до 1953 года еще сталинских порядков, проникнуть в суть которых ему помогли проницательный ум и немалое мужество, подкрепленное опытом отсидки, основательная эрудиция, самоирония и чувство юмора, как ни странно, нередкое среди служителей культа. А умение мыслить не предвзято ему было присуще и в самые мрачные годы советского режима.
Народ забалтывают
От своего духовного отца старца Алексия Варнава получил необычное послушание: внимательно изучать умонастроения всех слоев российского общества, быть в курсе новых литературных и научных изысканий, следить за периодической печатью, чтобы со временем выступить в защиту церковного миропонимания. Этому послушанию епископ оставался верен до конца дней.
Болея за свою страну и угнетенный народ, владыка был начисто лишен модного ныне исторического высокомерия: «Раньше говорили (писатели, ученые и прочая высшая интеллигенция), что мы отстали от заграницы на 400 лет. По-моему, больше. На месте Москвы (основанной в 1147 году) еще волки бегали, а в Западной Европе уже существовали университеты… Это тогда, скажу, когда религия делала любого {нашего} мужика философом. А что же теперь? Какую, не говорю — философскую, а просто бытовую, житейскую максиму могут дать (не мужики, нет) ученые, профессора, писатели? И теперь все время народ забалтывают: на телевидении, в кино (широкоэкранном) и во всей культуре, едва-едва скрывая, что {нечего}сказать».
Живя в Киеве, пишет Павел Проценко, владыка положил за правило в воскресные дни пешком совершать паломничество по разоренным святым местам, молясь о городе и его жителях. Он предсказывал, что рано или поздно безбожному правлению придет конец и народ получит доступ к Слову Божьему. В конце 1950-х годов он даже купил две бутылки вина, завещая открыть их, когда советской власти не станет. Правда, замечает Проценко, вино к тому времени выдохлось. Не выдохлось его духовное наследие.
За убийство — семь лет, за анекдот — десять
Практически нет проблемы, которая не попала бы в поле зрения епископа, даже сверхактуальная нынче Катынь. Откуда она там? Оказывается, записывает епископ, «американцы снова подняли так называемое Катынское дело». Добавить к этому он мог только напечатанное в «Правде» 3 марта 1952 года сообщение Чрезвычайной комиссии, свалившей вину за расстрел в Катынском лесу военнопленных польских офицеров на «немецко-фашистских захватчиков». Тем более удручает владыку безжалостное отношение властей к собственным бывшим военнопленным и изувеченным на фронте калекам, вынужденным, надев боевые награды, просить подаяние. Он пишет об униженности женщин, о полуголодном существовании, задавленности и отчаянии бедного люда, среди которого жил. Вот случай, рассказанный кондуктором трамвая: «Пропала служащая. Не выходит день-два на работу. Муж говорит: ушла, не приходила. А, оказывается, он ее убил и спрятал в шкаф. Держал четыре дня. Когда труп нельзя уже было держать, пришлось самому заявить. Ему дали только семь лет за душу человеческую! А за анекдот (с насмешкой над правителями, коммунизмом) — десять дают!» На фоне «восторженного стиля советской журналистики» епископу особенно бросаются в глаза дикие нравы, пьянство, поголовный разврат в рабочих общежитиях, тем паче угодничество обласканных властью писателей и крупных ученых. А неоднократно упоминаемые Варнавой тайные публичные дома для начальства? «Про какую тут “Яму” Куприна говорить! — восклицает владыка и подводит итог: — Снова разливанное море разврата…»
Борьба за мир
Особый предмет его записок — борьба за мир. Свою журналистскую деятельность я начала в Советском Комитете защиты мира и потому к высказываниям владыки на этот счет отнеслась с особым интересом. К пониманию того, что было епископу Варнаве ясно с самого начала — что под борьбой за мир скрывается стремление к мировому господству, я пришла позже, а тогда к таким важным, упоминаемым им иностранным «сторонникам мира», как настоятель Кентерберийского собора Хьюлетт Джонсон, немецкий пастор Мартин Нимеллер, бывший узник Заксенхаузена и Дахау, бельгийская общественная деятельница Изабелла Блюм, не говоря уже о Нобелевском лауреате Жолио-Кюри, относилась с должным пиететом. Хотя и в те времена заметно было, как вокруг этих господ крутились безымянные сотрудники «органов», удачно заманившие в свои сети столь крупную рыбу.
Церковь
Конечно же, владыку Варнаву больше волнует участие официальной Православной церкви в этих миролюбивых сборищах. Он не преминул процитировать выступление на одном из них митрополита Крутицкого и Коломенского Николая (который, кстати, и подпись свою поставил под сообщением Чрезвычайной комиссии о Катынском деле), «пламенно» зовущего христиан к единству «в борьбе с агрессивными акциями противников мира». Официальная церковь — отдельная тема его беспокойства: «Архиерей приедет в мантии к службе, молча ее без проповеди проведет, уедет, послужит на приходе с последующим обедом и выпивкой, заведет дачу — и чтобы там овчарка по всем комнатам бегала, для охраны, — вот и все его подвиги». В главке «Участковый о религии» приводятся такие соображения «службиста»: «Теперь Церковь в большом почете и, говорят, обслуживается “нами”… Среди священников есть наши агенты… Рассказал о множестве агентов среди верующих».
Доносы
Одно высказывание владыки, касающееся всего советского образа жизни, стоит привести почти целиком: «Некоторые дела носят названия, испокон веков заклейменные (самими красными) презрением и ненавистью. Таково слово “донос”.Но, оказывается, это хорошая вещь, когда он служит нам на пользу…И поэтому, так как сейчас все построено на доносах, вся жизнь, пришлось для него подыскать какое-то новое наименование, и оно было введено:”сигнал”, “сигналить”… И теперь “сигналят” пионеры и октябрята, весь Союз”.
Наука и культура
Небольшая заметка в «Правде» об академике Павлове, который, замечает епископ, до конца жизни был церковным старостой, дает владыке повод для рассуждений о совместимости Библии и научных открытий, что ясно себе представляли уже ученики царской гимназии, которую он окончил. Нельзя, продолжает он, растолковать дикарю евангельскую проповедь о любви к врагам, он и слов-то таких не знает, уверенный, что врага нужно убить и съесть. Но дальше мысль его приобретает парадоксальный оборот: «Если враг не сдается, его уничтожают — ведь это недавно сказал не дикарь, а человек, которым думает хвалиться шестая часть человечества. Или это тоже дикарь?»
Пережив жесточайшую войну и с трудом одолевая разруху, бдительная власть шестой части человечества не допускала ни малейшего отступления от «передового учения». Это касалось и композиторов, призванных «вести неустанную борьбу с реакционными буржуазными влияниями», которые проявляются — представьте себе — даже в песенном творчестве! Прочитав такое в «Правде», епископ не может удержаться от гневной отповеди: «Почему наши народные песни так неподражаемо задушевны, мелодичны, сердечны? Потому что они были выстраданы тяжелой жизнью… А сатана боится всего этого…И теперь он добился того, что все это ошельмовано, названо “дешевым украшательством”». Его самобытное мышление сказалось и в отношении к Александру Вертинскому, приехавшему в Киев на гастроли, чей романс «Ваши пальцы пахнут ладаном» он увидел в совершенно неожиданном ракурсе: «Романс мне нравится. Именно с точки зрения главного аскетического делания монашества, “памяти смерти”».
Вопреки официозу, епископ ценит современное западное искусство, в частности авангард: «Безусловно, в этом течении есть здоровое зерно, которое люди разглядели только посредством очищающего действия скорбей. Наше же понимание его неглубокое и близорукое». Даже в экстравагантном поведении стиляг, за которыми охотились дружинники, автор «Записок» разглядел ростки нормальной жизни, пробивавшейся сквозь толщу идеологии. Мимо наблюдательного автора не проходят ни поиски молодых поэтов, мечтавших «о необычайной стране, где все идет наоборот», ни, тем более, «дело» Пастернака, вызвавшее, «как по команде, в совгазетах вой и свистопляску… А сам писатель и то, что он создал, отошли уже на задний план».
Идеология
Павел Проценко пишет, что епископ Варнава, как правило, не выносит никаких вердиктов, лишь фиксирует увиденное, и это придает его записям особую убедительность. Из правила бывают исключения.
Вот, например, его отзыв о докладе Хрущева на пленуме ЦК КПСС в марте 1954 года, с религиозной, отмечает он, и просто философской точки зрения: «Советская власть есть наказание, а вместе с тем показательный пример для всего человечества — что бывает с народом, отступившим от заповедей и повелений Божиих. Конечно, люди смотрят на него из партера или с галерки (больше оттуда). И все им кажется красивым в ярких огнях рампы или рекламы. Но мы, захлебывающиеся в поте и собственной крови, голодные, холодные, преследуемые, безгласные, как овцы, на которых русский народ похож по характеру (тысячу лет воспитываемый Церковью в добродетели послушания, смирения, терпения, он в этом видел свою цель, а если бы был гордым и свободолюбивым, давно бы, как щепку, море гнева народного выкинуло коммунистов), мы видим настоящую жизнь, как она есть…»
Разумеется, дядя Коля против такого верного прислужника партии, как публицист Юрий Жуков, который «в назидание молодежи и будущим внукам» превозносит романтику первых пятилеток. «Пятилетки выполняют ударным трудом в четыре года, — комментирует епископ, — а страна лежит в руинах». Пружинами пресловутого «соцсоревнования» он называет «три страсти, которые свергли сатану с неба: гордость, тщеславие, зависть».
Последняя запись владыки от февраля 1961 года касается повторного закрытия Киево-Печерской Лавры. Первое завершилось к 1930 году, часть братии была вывезена и расстреляна, остальные — заключены в тюрьмы или сосланы. Епископ приводит справку, которая выдавалась ее сотрудникам с предписанием освободить здание (жилплощадь им не предоставлялась), а затем сообщение «Вечернего Киева» о закрытии Лавры якобы в связи «с опасными для богомольцев и туристов оседанием и сдвигами почвы».
Рецепт счастья
Епископ Варнава похоронен на одном из киевских кладбищ, поток паломников к его могиле не иссякает, некоторые даже получают там если не исцеление, то утешение обязательно.
Напоследок еще одно наблюдение-наставление владыки, которое полезно почаще вспоминать и верующему, и неверующему: «Главный корень, который мешает спасению и покаянному подвигу и всей духовной жизни, — это море самооправданий». Сюда же отнесем другое афористическое высказывание Варнавы, которое в наши дни повального блатного засорения русского языка, сравнимого лишь с бесчинствами беспризорников в Спасо-Боголюбском монастыре, звучит особенно злободневно: “Мат — не наследие проклятого прошлого, а естественное порождение безбожного настоящего».
Каков же, по словам епископа, рецепт истинного счастья? «Есть маленькие люди, — убежден он, — которые, сидя в лаборатории, в конторе, на фабрике, в кухне, могут, подобно евангельской вдовице (Лк. 21:3), потратить на сокрушение о грехах всего две-три минуты, даже секунды, и получить утешение и награду в свою меру (Мк. 7:29). Бог награждает этими дарами не голый труд, как таковой, хотя бы и великий, а смирение…»
Ольга Мартыненко
Опубликовано в журнале «Вестник РХД» №198, Париж-Москва, 2011. Перепечатка с разрешения издателя.