Блог

Опять приснилось кино.

Заснятое Мелом Гибсоном. С ним же самим в главной роли. Называется “Манипула”. Про сорок севастийских мучеников.

До самого акта мученичества я не досмотрела, проснулась раньше. Понравилось, как заснята обычная жизнь в провинциальном римском гарнизоне. Такие там все… люди. Человечные.

Начинается с того, что провинциальное начальство ожидает больших неприятностей – нового витка гражданской войны. Ликиний, правитель восточной части страны, будет разбираться с Константином. Пока что между ними мир, но всем понятно, что “Ты беременна? Это временно”. Это все обсуждается на какой-то пьянке, где бухает начальство 12-го (Молниеносного) легиона. Оно не просто так бухает: легат прощупывает, кто из его командиров какие политические симпатии разделяет. И идет такая чуйка, что на христиан в войсках полагаться нельзя, Константин известен как большой христианолюб, они или отвалят, или переметнутся к нему, или в войсках будут за него агитировать – короче, блин, пятая колонна. И легат вот это вот говорит и смотрит прямо на командира Агриколу, который, значит, командует гарнизоном Севасты, и у которого под началом, как известно, не просто энное количество христиан, рассеянных по части, а целый отряд, сорок человек, открыто носящих крест как вексиллу отряда (Миланский эдикт уже восемь лет как принят, напоминаю). Агрикола выдерживает взгляд легата и говорит, что они хорошие солдаты, даже лучшие солдаты, каких он знал, и если у легата есть к этому отряду конкретные претензии, пусть он скажет. Легат предпочитает тему замять, приглашают музыкантов, девок, короче, начинается разнузданная римская оргия (ТМ).

Агрикола возвращается в гарнизон (а где они бухали, кстати? Севаста снится мне как вполне зачуханный горны городишко, а командование легиона где было, в Каппадокии?), вызывает к себе этого командира христианской полусотни, которого играет Мел Гибсон, и начинает его осторожно зондировать на тему “если Константин на Ликиния полезет, ты с кем будешь?” Командир – у меня во сне его звали Кориоланом, хотя я только что в Педивикию глянула, в реале он был Кирион – с этакой прямотой римского служаки отвечает: я солдат, я подчиняюсь своему командованию – то есть вам, как вы подчиняетесь легату. С кем пойдет легат, с тем пойду и я. Да, возражает Агрикола, но ты же христианин, и Константин христианин. Как ты будешь воевать против единоверца? Кирион пожимает плечами: я же против армян воевал, а они тоже христиане. Хотя в целом, говорит он, я надеюсь, что отмотаю службу раньше, чем все это начнется, буду сидеть себе и огород копать, потому что я уже навидался как римляне убивают римлян, у меня это уже вот где сидит. Агрикола, тоже побывавший в гражданской войне, кивает – да, мол, я тебя понимаю, но и сам не в лучшем положении, я даже не могу отвалить со службы, отмотав срок, я многим обязан императору. Поэтому ты уж сделай мне милость, дорогой Кирион, не очень размахивай своей вексиллой, и как только я свистну – забейся со своим отрядом куда-нибудь под корягу, и сиди там, пока я опять же не свистну.

И наступает момент, когда в войсках начинают завинчивать гайки. До Агриколы доходят известия, что в Гераклее казнен его коллега начальник гарнизона Теодор (нет, конкретно письмо о казни Теодора Стратилата мне не приснилось, я про него опять же в Педивикии вычитала – во сне было более смутное “кого-то там где-то там уже распяли”). И вот Агрикола решил, что наступил момент, и усылает Кириона и вообще всю центурию, где Кирион с ребятами служит, куда-то на дальнее пограничье, в горы, вообще в …опу, кагбэ с военной миссией – там что-то пошаливают разбойнички. Центурия уходит, в ночь перед уходом воины прощаются с родными, много трогательных бытовых сцен.

Один из самых ярких персонажей сна – крупный и толстый воин по имени Ираклий, вексилларий, он как раз и таскает этот штандарт с крестом. У него жена – язычница, они постоянно через это цапаются, он не разрешает ей держать дома идолов, и она бегает потихоньку в городской храм Артемиды, там такая статуя стоит, чОрная и вся в сиськах, прямо ожерелье из сисек на шее, целое боа. И у них куча детей – шесть или семь, и вот этот Ираклий ночью пристает к жене, что, мол, давай, а она ему: отвали, иди на крышу спать, не хочу я больше рожать. А он ей: да ну, ничего не будет, я способ знаю, вот увидишь. А она: ты как в кураж входишь, так забываешь про все твои способы, я тебя знаю. Вон они, твои способы, бегают, целых семь штук, иди на крышу спать со своими способами. А он ей: женщина, меня вот убьют в этом походе, и ты всю жизнь будешь жалеть, что мне не дала перед смертью. Короче, уломал.

А у другого солдата невеста, ну, то есть, любимая девушка, ее родители не давали им пожениться,потому что язычники, но за этого солдата попросил его командир, и они разрешили, и вот они собираются пожениться, когда отряд вернется.

Самый молодой из парней прощается со своей матерью, а она из семьи таких пробитых христиан, у нее обоих родителей и мужа замучили при Диоклетиане, такая жесткая тетка, ей бы в Спарте родиться. Вот она сыну мозги полощет: то не забыл? Это взял? Убьют – домой не приходи! И все такое.

У Кириона жена – старый боевой товарищ, прошла с ним все его кампании, моталась по гарнизонам – словом, они уже без слов друг друга понимают, их прощание как раз этим и трогательно. У них дочь, уже вполне взрослая девушка. Она симпатизирует этому парнишке, у которого суровая мать, но там есть определенная проблема (дали будэ).

И вот, значит, зимует эта центурия где-то в горах, ищет банду. Банду нашли, всех побили, главаря распяли, по поводу чего приятель Кириона, тоже командир полусотни, язычник, подгребывает его – ты же, мол, кланяешься кресту – поклонись этому разбойнику. А Кирион ему на это: те, кого распяли с Господом, тоже были разбойниками, один из них спасся, может, и этот спасется.

Короче, Агрикола рассчитывал, что они до снегов пробегают за этой бандой, а там их запрет в горах снегопад, а там или ишак сдохнет, или шах, но большое жертвоприношение, которое готовится в Севасте на Сатурналии при участии сановника Лисия (этот Лисий должен потом отчитаться перед Ликинием) должно пройти без Кириона и его ребят. И вот, значит, все готовится к этому войсковому мероприятию (гражданские участвовать не обязаны, Агрикола старательно выводит из-под удара и семьи своих солдат), а тут бац – и Кирион спускается с гор. И прямо перед въезжающим в город Лисием они маршируют со своей вексиллой – крестом. То есть, полный трындец замыслу Агриколы.

Этот трындец слегка разбавлен комической сценой – жена Ираклия, которая все-таки забеременела, услышав на рынке, что манипула вступила в город, выбегает отряду навстречу и начинает бить своего мужа торбой с покупками (она как раз была на рынке). Отряд, значит, с вексиллой идет вперед, Ираклию деваться-то некуда, он вексиллу тащит, а жена его прыгает перед отрядом и лупит мужа торбой, так что купленные ею морковки во все стороны летят. А солдаты прикалываются: все, Ираклий опять будет ночевать в гарнизоне, попал бедный Ираклий…

Агрикола вызывает Кириона и Ираклия к себе и начинает честить их на чем свет стоит за то, что они так подставили его перед Лисием. Кирион возражает – ты бы, командир, объяснил конкретно, чего от нас хочешь, приказал остаться на Сатурналии в горах – мы бы выполнили приказ. А так чего уж теперь уж.

Тут до них доносится треск ломаемого дерева, они выбегают во двор – и видят, что их вексиллу порубили и жгут. То есть, их вызвали не затем, чтобы отчитать, а чтобы потихонечку забрать и уничтожить вексиллу. Кирион смотрит на командира этак вот – ну, мы знаем, как Мел Гибсон умеет голубыми глазами смотреть – а тот говорит, что сам виноват, не мальчик, надо соображать, короче. В общем, подводит итог Агрикола, теперь вам деваться некуда на большое жертвоприношение вы обязаны прийти, это военное дело, это приказ, кто не выполнит, будет наказан как нарушитель военной дисциплины.

Рано утром Кирион и ребята сначала молятся в христианском храме, потом Кирион выходит перед всеми и говорит: так и так, как христианин, я не могу пойти на языческое жертвоприношение. Как солдат, я не могу ослушаться приказа. Значит, я уже не могу быть солдатом. Я вам больше не командир. Поэтому каждый из вас решает за себя – либо пойти на праздник и остаться легионером, либо не пойти – и принять кару за дезертиртво, какую назначит легат, но остаться христианином. Я сказал.

Потом вперед выходит Ираклий и говорит: у нас отняли вексиллу. Потерять вексиллу – величайший позор для отряда. Видеть, как огонь уничтожает лик Господа – величайший позор для христианина. Командир обошелся с нами как с преступниками, отобрал и уничтожил наше знамя, да за кого он нас считает? Я вексиллу не уберег, поэтому для меня вопроса нет, я на праздник пойду – только я там скажу командиру все, что о нем думаю, все равно и так и так умирать.

И все подхватывают его слова: да, пойдем, сложим наши доспехи и оружие прямо перед Агриколой и Лисием! Если мы военные преступники – пусть они объяснят, в чем наше преступление. А если мы ни в чем не виноваты – за что у нас отняли вексиллу?!

И вот на плацу построены войска, горят костры, стоят жрецы, плещут знамена, блестят инсигнии отрядов, готовы жертвенные животные, Лисий сидит в специальных носилках – а в рядах воинов дырка как выбитый зуб: нет полусотни Кириона. Агрикола скрипит зубами, Лисий его подгребывает – ну что, дезертировала твоя христианская полусотня? – как вдруг они появляются. Идут строевым шагом, но одеты в гражданское. Каждый несет за спиной доспех, а в руке шлем. По одному подходят к Агриколе и Лисию, аккуратно в ряды кладут перед ними доспехи, шлемы и мечи. Отходят в сторону и снова строятся. На плацу тишина, все охреневают.

Вот на этом месте я проснулась.

Да, совсем забыла. Мне приснилось, что Мел заснял это все в Грузии. И большинство актеров – грузины. А разговаривали все, как это у Мелушки водится, то на койне, то на латыни, то на древнеармянском.

* * *

Итак, немая цена, все охреневают. Агрикола первым приходит в себя, подходт к Кириону и тихо говорит:

– Я сейчас сосчитаю до десяти. Если за это время вы, недоумки, подберете свое барахло и займете место в строю – так и быть, отделаетесь бичеванием. Может быть, даже не очень сильным, учитывая ваши прошлые боевые заслуги. Раз…

Пока он считает, с каждым счетом повышая голос, Кирион громко, так что слышит весь плац, говорит:

– Почему вы уничтожили вексиллу отряда? Разве мы совершили что-то постыдное? Разве мы хоть раз показали врагу спину? Разве кесарь не подписал своей собственной рукой эдикт, дающий нам право верить в Бога так, как мы находим правильным? Объясните, в чем наше преступление? А если мы не преступники – за что мы должны принять наказание?

– Десять! – кричит Агрикола. Снова мертвая тишина повисает над плацем, и в этой тишине командир приказывает:

– Третья манипула, взять их под стражу. Отвести в темницу.

– Отряд, направо! – командует Кирион. – В темницу марш!

Вечером после праздника Лисий и Агрикола наедине обсуждают судьбу отряда.

– Я велю их высечь, – говорит Агрикола. – Как только закончатся праздники.

– За открытое неповиновение приказу всего лишь высечь? – удивляется Лисий. – Да если бы я не знал тебя, я бы решил, что ты командуешь когортой первый день. Такая выходка заслуживает по меньшей мере децимации.

– Они не станут убивать своих товарищей, – качает головой Агрикола.

– Тогда пусть манипула побьет их камнями. Я, что ли, должен учить тебя поддерживать дисциплину?

Утро. Тот же плац, посередине стоят сорок, все так же – четырьмя колоннами по десять человек. Напротив – остальная манипула, еще две полусотни. Командир одной из них, язычник Аглай, друг Кириона, сначала смотрит Кириону в глаза, а потом не выдерживает и отводит взгляд. Перед строем лежат кучи камней, приготовленных для казни. Чуть в стороне за рядами охраны – родные и близкие приговоренных солдат. Жена Ираклия царапает себе щеки, ее обнимает сын-подросток, жена и дочь Кириона стоят молча, прямо. Рядом с ними – мать юного Мелитона. Ее поддерживает за плечо невысокий толстый старик – епископ Петр. За ними – другие: отцы, матери, сестры, друзья сорока обреченных.

Лисий сидит, кутаясь в подбитый мехом плащ. Агрикола нервно ходит по небольшому каменному подиуму для командиров. Стучат подковки его сапог для верховой езды. Рядом с Лисием стоит статуя бога Марса, перед ней – треножник с раскаленными углями.

– Солдаты, – говорит Агрикола, обращаясь к полусотне. – Вчерашнее нарушение воинской дисциплины заслуживает самого сурового наказания. Но, принимая во внимание то, что почти все вы – ветераны, и служили с честью, я не могу так просто взять и оставить Кесаря без таких хороших воинов. Вы еще можете отказаться от своего бунта и вернуться в строй. Для этого нужно бросить в жаровню немного ладана и сотворить короткую молитву Марсу. Я не сумасшедший и не требую от вас поменять свою веру. Я всего лишь хочу, чтобы вы подчинились дисциплине и выполнили приказ – почтили богов на Сатурналии.

– Мы не можем выполнить этот приказ, – говорит Ираклий.

– И ты сам это знаешь, командир, – добавляет Кирион. – Зачем вся эта комедия? Мы что по-твоему, дети? Мы не понимаем, что ли, что дело тут не в Христе и не в Марсе, а в Ликинии, который боится, что христиане пойдут за Константином? Но ведь Ликиний сам подписал с Константином мир, а теперь готовит войну. Тому, кто замышляет предательство, везде видятся предатели. Мы никогда бы не пошли против присяги, а присягали мы Ликинию. Но вы осудили нас без вины, и сожгли нашу вексиллу. Теперь вы никогда не сможете нам доверять, а потому вам не остается ничего, кроме как убить нас. Зачем ты хочешь придать этому убийству видимость закона? Доводьно и того, что у тебя есть сила.

– Ты не Кирионом должен зваться, а идиотом, – отвечает Агрикола. – И если ты хочешь умереть, я мешать не стану. Но твои солдаты – разве они должны умирать смертью воров только из-за того, что ты такой дурак? – Агорикола снова восходит на подиум и обращается ко всей полусотне:

– Вы понимаете, что он не командир вам больше? Что каждый сейчас решает за себя – жизнь или смерть? Вам же есть зачем жить! Посмотрите туда – там ваши жены, ваши дети. алент, вон твоя невеста. Что ты выбираешь – брачное ложе или сырую могилу? Ираклий, ты настрогал своей жене семерых детей. Кто будет их кормить? Николай, смотри, там твой отец! Ты заставишь его хоронить сына? Валерий, у тебя две младших сестры. Что ты оставишь им в приданое – свой позор?

– Довольно, – обрывает командира Кирион. – Зачем ты обвиняешь нас в том, что собираешься сделать сам? Мы не нарушали ни законов Империи, ни присяги. Бог видит и люди видят, что мы умрем невиновными. Делайте свое дело, братья, – обращается он к палачам. – Или делайте то, что находите нужным. Мы в любом случае будем молиться за вас.

Агрикола жует губы, не решаясь отдать приказ. Лисий поигрывает переплетенными пальцами.

Наконец у девушки, невесты Валента, не выдерживают нервы, Она кидается на конвой с криком:

– Берите меня! Побейте меня камнями вместе с ним! Я тоже христианка!

Тут прорывает всю толпу. Люди прут на щиты конвоя, солдаты начинают отталкивать их и бить древками копий.

– Вон всех отсюда! – кричит Агрикола, у которого тоже сдали нервы. – Вон! Кто пустил цивильных! Гнать! Запереть ворота!

Толпу выталкивают из крепости, ворота запирают. Снаружи раздается стук кулаков и камней, а внутри снова воцаряется жуткая тишина.

– Ну, чего застыли? – орет Агрикола на солдат, которые должны привести приговор в исполнение. – Не знаете, что делать?!

Аглай берет камень. Снова короткий обмен взглядами с Кирионом – и Аглай швыряет камень над головами приговоренных. Достаточно высоко, чтобы никого не задеть, достаточно низко, чтобы это выглядело как случайный промах.

Солдаты поняли. Они швыряют камни либо мимо, либо слишком слабо.

В это время под стеной бурги родственники и друзья формируют живую “пирамиду”. По спинам мужчин взбирается сын Ираклия, смотрит через стену, видит, что там происходит. Повернувшись к людям, он кричит:

– Камни летят мимо! Чудо! Это чудо Господне!

– Чудо! Чудо! – повторяют люди один другому. Кто-то падает на колени и начинает молиться, кто-то разражается истерическим смехом. Солдат, охраняющий этот участок стены, старательно делает вид, что ничего не замечает.

Тем временем рассвирепевший Лисий вскакивает со своих носилок и несется к нерадивым палачам.

– Вы что?! – орет он. – Вы что делаете?! Вам самим децимации захотелось?! Или вы бабы? А ну, бросайте камни как следует!

Он подбирает камень и сам швыряет в приговоренных. Попадает в живот Ираклию. Булыжник довольно увесистый, у Ираклия подламываются ноги, но товарищи подхватывают его под плечи и удерживают стоймя.

– Ну?! – кричит Лисий , оборачиваясь – Все поняли, как надо!?

– Вот так, что ли? – слышится из задних рядов. Камень летит и ударяет Лисия прямо в лоб. Брызжет кровь.

– Кто? – Агрикола соскакивает с подиума, несется вдоль рядя воинов, раздавая затрещины. – Кто посмел?! Кто!!!

Сын Ираклия, повернувшись к людям, кричит:

– Лисию засветили камнем прямо по роже!

Раздаются одобрительные крики и свист. Солдат, понимая, что сейчас ему тоже попадет, если мальчишку заметят, – толкает его древком.

– А ну пошел вон! Разойтись! Разойтись!

Рабы подхватывают Лисия, закидывают его в носилки, несут в помещение. Агрикола трусит за ним. На ходу выцепляет взглядом командира несущей охрану манипулы, командует, показывая на приговоренных:

– Этих в тюрьму! Остальным разойтись!

На своей квартире Лисий прикладывает лед к разбитой голове.

– Значит, так, – говорит он. – Завтра я еду в Колонею, оттуда в Ликанд. Возвращаться буду через Севасту в начале весны. И имей в виду: в отчете кесарю я напишу правду. Только правду. Ничего, кроме правды. Но вот какой будет эта правда – зависит от тебя одного, Агрикола. Либо я напишу, что в когорте твоей служат сплошные христиане и прочие смутьяны. Либо я напишу, что все солдаты Агриколы – честные люди, преданные кесарю. А уж как ты этого добьешься – не мое дело.

Тюрьма гарнизона. Небольшая камера предназначена для максимум пяти нарушителей дисциплины, а туда натолкали сорок человек. Но уныния не наблюдается: посреди камеры витийствует Филоктимон, бывший актер. Копируя манеру то Лисия, то Агриколы, он в одиночку разыгрывает сцену из “Прикованного Прометея”:

– Что медлишь и зачем ты богу этому,
Врагу богов, беззлобно соболезнуешь?
Ведь он же отдал смертным и твои права.
– Родство и дружбу не могу не чтить, пойми.
– Я понимаю. Но отца ослушаться
– Неужто можешь? Это ль не всего страшней?
– Ни мягкости не знаешь, ни сочувствия.
– О нем скорбеть что толку? Где помочь нельзя,
Там и напрасно убиваться нечего.
– О, как мне ненавистно ремесло мое!
– Оно при чем? Ведь разум говорит тебе,
Что не твое искусство эту боль родит.
– По мне б, им лучше кто-нибудь другой владел.
– Все тяжко, только над богами властвовать
Не тяжко, и свободен только Зевс один.
– Я знаю. Да и кто не знает этого?
– Поторопись же приковать преступника,
Чтоб не увидел вдруг отец, как медлишь ты!

(Очами своего сердца я в этой роли вижу Охлобыстина).

Все ржут.

– Филоктимон – окликает его Гай. – Филоктимон, слышишь там, в отдалении грохот?

– Нет, а что?

– Это в гробу переворачивается Эсхил!

Все снова ржут.

– Кто такой Эсхил? – шепотом спрашивает Домециан у Кирилла.

Тот пожимает плечами.

– Наверное, какой-то родственник Филоктимона.

Мелитон, который до того сидел, скорчившись и обняв колени, в углу, вдруг вскакивает.

– Хватит! – кричит он. – Посмотрите на себя! Послушайте себя! Разве нам, христианам, пристало это… мерзкое шутовство!? Филоктимон, неужели ты и здесь, на пороге смерти, не оставишь его? Неужели ад не пугает тебя?

– Нет, – отзывается Филоктимон. – А должен?

– Конечно! – горячо возражает Мелитон. – Подумайте, как ужасна вечная мука! Разве мы крестились не для того, чтобы избежать ее?

– Не знаю, не знаю, – Филоктимон облокачивается на решетку. – Кто-кто, а я точно крестился не для этого.

– Он молодой еще, – примирительно говорит Ираклий. – Его попустит.

Мелитон в растерянности. Похоже, никто не хочет поддержать его. В отчаянии он делает еще одну попытку:

– Филоктимон, ты же оставил лицедейство, чтобы стать воином Христа, что же ты теперь делаешь? Если мы начнем так кривляться и хохотать, то чем мы лучше язычников?!

– Мы ничем не лучше язычников, – Кирион, подойдя тихо сзади, кладет юноше руку на плечо. – И наше спасение не в том, что мы лучше, а в том, что Христос умер за нас.

Он разворачивает Мелитона к себе и смотрит ему в глаза.
– Тертуллиан писал, что актеры не спасутся, – цепляется за соломинку юноша.

Гай из-за спины Кириона фыркает.

– Почитать Тертуллиана, так и солдаты не спасутся, – говорит он. – И никто не спасется. Кроме Тертуллиана, вестимо.

– Тебе страшно, – тихо говорит Кирион. – Я понимаю. Сядь.
Мелитон, подавленный, бредет на свое место в углу. Рядом с ним садится Гай.

– Твоя матушка хорошая женщина, – говорит он тихо, глядя чуть в сторону. – Только слишком уж суровая. Ты ее прости.

Мать Мелитона стоит у ворот крепости. С другой стороны напротив нее стоит жена Ираклия. Худая, закутанная в черное женщина презрительно смотрит на пышную язычницу в цветных одеждах. Харита (жену Ираклия зовут Харита) опускает глаза, ее щеки покрываются краской, но несколько секунд спустя она гордо вскидывает голову. Покрывало падает ей на плечи, видно, что тяжелые косы вокруг головы красиво уложены.

Этого Агния (мать Мелитона) уже не выдерживает.

– Рановато жениха себе подыскиваешь, язычница, – цедит она сквозь зубы. – Хоть немного стыда заимей, дождись, пока могила мужа травой порастет.

– А я мужа еще не хороню, – Харита старается держаться гордо, но натужность этих попыток особенно резко видна в сравнении с каменной непоколебимостью христианки. – Это ты ждешь не дождешься, когда сына на костер понесут. Живых-то любить не умеешь, ворона старая.

– Зато ты, я смотрю, живых любишь, – улыбается Агния. – Постель не остывает.

– Ты, ведьма, ври да не завирайся. Я никого, кроме мужа, не знала.

– Зато мужу семерых поросят принесла, да еще двух мертвых. Люди, по-твоему, считать не умеют? У тебя сын и дочь в десятом месяце родились – значит, зачаты в пост. Вот и скажи, ты мужа в грех ввела или с кем другим под забором валялась?

– А ты обзавидуйся, – скалится Харита. – Тебе-то уж лет двадцать некого в грех вводить? Ничего, сынок у тебя хорошенький, кудрявый. Сколько мужиков по нем сохнет, м-м-м! Если помилуют – за кого замуж отдашь?

Тут Агния не выдерживает и начинается безобразная бабская драка (ТМ).

По закону мировой космической подлости на дороге перед воротами одновременно появляются Агрикола, который из ворот выходит (точнее, выезжает верхом), и епископ Петр в сопровождении Ирины и Софии (жена и дочь Кириона).

– Господин начальник! Господин начальник! – заметившая его Харита кидается к нему, прижимая к груди корзину с едой, которую она успела уже изрядно растрясти в драке. – Господин начальник, пустите меня к мужу!

Агния пытается ее бить, ее оттаскивают Петр и Ирина, на лице созерцающего это Агриколы написано нескрываемое отвращение с примесью нехорошего удовлетворения.

– Эту и эту женщину – пустить, – указывает он концом хлыста на Хариту и Ирину. – Девушку – тоже пустить. Старика и старуху гоните прочь.

В тюремной камере женщины через решетку разговаривают со своими мужьями. Харита перекладывает в плащ Ираклия свои гостинцы – свежий хлеб, сыр, апельсины. Уговаривает мужа не валять дурака, повалиться в ноги Агриколе и принести жертву. Чисто формально, для глаз людских.
– Я в другой раз попрошу стражу тебя не пускать. Чтоб ты меня перед товарищами не позорила.

Харита, закусив покрывало, плачет. Ираклий гладит ее по волосам, просунув руку сквозь прутья.

Когда страж отворачивается (он вообщестарается держаться в отдалении и лишний раз на свидание не смотреть) Ирина приоткрывает платье на груди, достает из-за пазухи небольшой квадратный предмет, завернутый в дорогую ткань, протягивает его мужу.

– А-то думаю, отчего во мне сердце разыгралось, – улыбается Кирион. – А это ты, как Мария Елизавете, принесла мне Христа за пазухой.

– Быстрей, – говорит жена и становится к решетке вплотную. Рядом прижимается к решетке Ирина, закрывая от охраны внутренность камеры.

– Ну, – говорит Ираклий Харите, – прикрой нас и ты. У тебя лучшая в мире корма, и она столько раз служила благому делу. Пусть еще послужит.

Изловчившись, он прижимает жену к решетке и целует.

– Братья, нам передали Святые Дары, – говорит Кирион. – На колени.

Все, кроме Ираклия, который продолжает целоваться с женой, опускаются на колени. Короткая молитва. Причастие.

– Я сейчас, – Ираклий отпускает остолбеневшую жену, бухается на колени, крестится, молится, причащается последим.

– Ты целовал женщину – и этими губами принимаешь Святые дары? – в ужасе шепчет Мелитон.

– Он же не мужчину целовал, – бросает тихо острослов Филоктимон. Мелитона бросает в краску. Ираклий тихо молится, не обращая внимания на их пикировку. Харита, глядя на него, кусает губы и плачет.

Кирион, встав, возвращает жене дарохранительницу. Та целует реликвию так же, как только что целовал муж. Прячет на груди. Сквозь решетку они берутся за руки.

– София, – ласково говорит Кирион. – Что ты мне принесла, дочка?

София начинает вынимать из сумы скромное угощение – такое же, как у Хариты. Кирион замечает взгляд, брошенный ею потихоньку на молящегося Мелитона.

– Мелитон! – окликает он юношу. – Подойди к нам.

Тот подходит, не понимая, зачем его позвали.

– Твою мать не пустили, – говорит Ирина. – Она просила передать тебе вот это, – передает ему через решетку несколько плодов хурмы, теплые лепешки в платке. – И вот это, – Ирина целует свои пальцы и касается лба юноши.

– Я… скажите ей, что я люблю ее, – говорит Мелитон.

…Агрикола утром выглядывает в окно и видит, что выпал первый снег. Рабыня приносит воду для умывания.

– Что так долго? – мрачно спрашивает он.

– Колодец замерз, – говорит женщина.

Агрикола вызывает к себе центуриона.

– Я хочу, чтобы на берегу пруда построили походную баню.

– Для кого? – удивляется центурион.

– Для наших узников. Сколько они уже в заключении, месяц? Пора бы им помыться.

Тюрьма. Действительно, узники не в лучшем виде. Они заросли, исхудали, их одежды заношены до предела. Аглай через решетку говорит с Кирионом.

– Начальник велел поставить на берегу пруда временную баню, – говорит Аглай. – Так что вас не собираются ни отпускать, ни казнить. И сколько все это продлится, неизвестно.

– Недолго, друг. Недолго, – улыбается Кирион.

– А вот я так не думаю. Агрикола никак не может решиться ни на что. Пьет каждый день и скоро пропьет все мозги. Я уже и сам не знаю, чего ждать от него.

И, совсем понизив голос:

– Бежать вам надо.

– Куда? – улыбается Кирион.

– А хотя бы и в горы, – пожимает плечами Аглай. – Спрячетесь в той деревухе, пересидите… а там война начнется. Либо Константин Ликиния свалит, тогда вернешься. Либо Ликиний победит и на радостях амнистию объявит. Ты думай, думай! Скоро снег сойдет, сюда опять притащится этот хлыщ. И Агриколе деваться будет некуда. Ты себя не жалеешь, меня не жалеешь, семью не жалеешь – его пожалей. Разве он плохой командир? Разве плохой человек? Вы его с двух сторон зажали – ты и Лисий. Ну не может он тебя казнить, и Лисия ослушаться не может. Что ему, на меч кинуться?

– Послушай, что я тебе скажу, – Кирион пожимает его руку. – Ликиний проиграет эту войну. Тот, кто с перепугу казнит союзников еще до начала боя, победить не может. Так что лучше ты беги. У тебя тоже семья.

– Ты сдурел, что ли? – Аглай вырывает руку. – Ты мне – мне! – дезертировать предлагаешь?!

– Ну, ты же мне предлагал, – улыбается Кирион.

– Тьфу на тебя! – и Аглай уходит. Пройдя шагов десять возвращается.

– Сегодня вас в баню поведем и охранять будем мы, – говорит он шепотом. – Если на тот берег придут ваши бабы – скажем, постираться – мы ведь не можем им запретить. А в сумерках, знаешь, в человека трудно и копьем попасть, и стрелой, особенно если плывет он быстро…

– Спасибо, – шепчет Кирион. – Прощай.

Сумерки. В камышах на противоположном берегу озера – женщины с узлами одежды. Среди них сын Ираклия. В руках женщин для отвода глаз ведра и вальки – как будто они в самом деле пришли стирать.

На другом берегу открываются ворота бурги, из крепости выводят сорок узников. Походная баня – палатка на каменном основании – освещена изнутри и кажется теплой даже на вид.

Рядом с баней стоит все тот же идол Марса с курильницей-треножником.

Аглай выводит пленников на берег, уже прихваченный ледяной каймой – и замирает: его отряд взят во второе полукольцо охраны. Все в полном вооружении, у каждого – дротики, и цепью выстроена вспомогательная тридцатка лучников.

Перед баней на походном стуле сидит Агрикола, уже изрядно пьяный.

– Значит, так, – громко говорит он. – Засиделись вы в тюрьме, пора бы вам немного почиститься. Сейчас все раздеваются и заходят в воду. Окунаетесь по-быстрому, получаете чистое белье, делаете возлияние Марсу и идете в баню греться. Такой вот порядок. Кто не хочет совершить возлияние, тот греться не идет. Всем понятно?

Аглай тихо ругается.

– Я сегодня видел сон, – спокойно говорит за его спиной Кирион. – Ко мне явился мой истинный царь и полководец, и сказал: “Претерпевший до конца спасется”. Идем, братья. К утру мы будем свободны.

Не глядя ни по сторонам, ни назад, он сбрасывает наземь плащ, стягивает через голову хитон, нагим идет к воде. У берега корка льда, Кирион достигает ее границы и, спрыгнув, погружается сразу по пояс.

– Что-то я запаршивел совсем, – громко говорит Ираклий. – Пойду искупаюсь.

Он шагает широко, тяжело, лед под ним трескается, и он проваливается по колено. Идет дальше, ломая лед перед собой, громко ухает, фыркает, хохочет во всю глотку. Наконец останавливается рядом с Кирионом.

На берег, покрытый заснеженной галькой, летит грязная одежда. Люди входят в озеро уже все вместе, сжимают зубы, стискивают руки среди ледяного крошева. От обжигающего холода белеют губы, синеют лица – но сквозь боль и ледяную судорогу они находят силы улыбаться друг другу.

Агрикола протягивает рабу чашку, и тот наливает подогретого вина. Демонстративно плеснув чуть-чуть перед Марсом, Агрикола салютует дымящейся чашкой нагим людям, стоящим по грудь в ледяной воде и пытающимся сохранить хоть немного тепла, сбившись в плотную кучу.

– Осторожно, начальник! – кричит Филоктимон. – Жрать на холоде подогретое винище – верный путь к лихорадке!

Замерзающие узники смеются. Ираклий хохочет громче всех – и вдруг закашливается.

Мелитон, преодолевая дрожь, громко запевает:

Не нам, Господи, не нам
Но имени твоему дай славу
Ради милости Твоей
Ради истины Твоей

Голос изменяет ему, но остальные подхватывают:

Для чего язычникам говорить: “где же Бог их”?
Бог наш на небесах; творит все, что хочет.
А их идолы – серебро и золото, дело рук человеческих.
Есть у них уста, но не говорят;
есть у них глаза, но не видят;
есть у них уши, но не слышат;
есть у них ноздри, но не обоняют;
есть у них руки, но не осязают;
есть у них ноги, но не ходят;
и они не издают голоса гортанью своею.
Подобны им да будут делающие их
и все, надеющиеся на них.

На том берегу женщины слышат пение и понимают: это конец. Никто не побежит.

Харита роняет свой узел и начинает рыдать в голос. Агния, на миг застыв, бросает свой узел на землю, обнимает Хариту, и они плачут вместе.

* * *

Быстро смеркается. Факела и костры отражаются в озере, и от этого черная вода кажется еще холоднее. Гимн звучит все менее уверенно, все больше голосов прерываются – началась первая стадия переохлаждения, резкие боли по всему телу в замерзающих мышцах. У одних вырываются стоны, другие сжимают зубы, чтобы не кричать – и петь не могут. Гимн заканчивают только два-три голоса. Мелитона при этом крупно трясет, на глазах его слезы. Кто-то теряет сознание, но люди жмутся друг к другу так тесно, что он не падает.

На берегу возникает суматоха. Десяток воинов, посланный Агриколой вокруг озера, возвращается и ведет женщин. Их шесть – и один подросток.

– Смотрите-ка, кто у нас тут, – с пьяной растяжкой говорит Агрикола. – Ирина… Агния… София… Харита… Лидия… Грация… И ты, Ираклион…

Он поднимается, медленно обходит женщин.

– Господин префект, мы нашли у них вот это, – декан бросает перед Агриколой полуразвязавшийся узел одежды. Агрикола небрежно ворошит это барахло кончиком хлыста, поддевает на него тунику, смеется, спускается к воде.

– Ваши женщины умнее вас! – кричит он, потряхивая этим “знаменем”. – Они готовили вам побег!

Стряхивает тунику. Она падает в воду и потихоньку погружается среди осколков льда.

– Они хотят, чтобы вы жили, бараны, – горько говорит Агрикола. – Посмотрите на них. Что бы вы, христиане, там ни говорили – а ваши бабы не хотят оставаться вдовами и дожидаться, пока попадут в рай, где и переспать-то вам с ними будет нельзя. И правильно делают.

Агрикола прохаживается вдоль берега, скребет подбородок.

– Не бойтесь, я не буду их наказывать. Но и не отпущу, пока вы не образумитесь. Или не умрете. Только объясните наконец, зачем вы так хотите умереть, остолопы?

– Префект, ты не имеешь права! – хрипит Ираклий. – Отпусти их! Прогони их!

Агрикола медленно садится на корточки, чтобы его глаза были на одном уровне с глазами Кириона. Глядит исподлобья долгим взглядом, улыбается и говорит одно слово:

– Нет.

Кирион смотрит мимо него, на свою жену. Стараясь как можно четче произносить слова, говорит:

– Спасибо. Но мы бы все равно не побежали.

– Я знаю, – отвечает женщина. – Но мы должны были попробовать.

Агрикола снова подходит к женщинам.

– Агния, я на тебя особенно не рассчитываю, и на Ирину тоже. Но все-таки, ты потеряла родителей и мужа, и притом осталась верна безумию, которое довело их до смерти. В том же безумии ты воспитала сына, и вот теперь его теряешь. Неужели у тебя каменное сердце?

– Пусти меня в воду – и я умру вместе с ним, – ровным голосом говорит Агния.

– А жить вместе с ним ты не хочешь?! – срывается Агрикола.

– Помилуй невиновных – и я буду жить вместе с ним.

– Все-таки философы правы, женщины все сумасшедшие, – Агрикола скалится. – Но ты, Харита, золотце, ты всегда была светочем здравого смысла среди общего сумасшествия. Уговори своего муженька прекратить этот позор. Мне нужен живой солдат, тебе нужен живой муж, у нас общие цели. Помоги мне.

– Ираклий! – из горла Хариты вырывается рыдание, а потом она набирает воздуха в грудь и громко кричит: – Ираклий, держись!

– Значит, ты тоже спятила, – Агрикола отталкивает ее. Он уже пьян, он не соразмеряет силы, и от толчка Харита валится наземь. Он не замечает.

– Что вы за матери! Что вы за жены! – кричит он. – Час назад вы подбивали их на позор дезертирства, лишь бы сохранить им жизнь. А теперь хотите, чтобы они умерли, но сохранили верность Богу. Значит, Бог для них важнее императора. Значит, они и в самом деле предатели и заслуживают казни. Что, не так? Объясните мне, объясните кто-нибудь, почему нельзя плеснуть капельку вина Марсу, отогреться в бане, встать в строй и обо всем забыть, а?

– А где твоя жена, господин префект? – тихо спрашивает Ирина.

– Что? – не понимает Агрикола.

– Где твоя жена? Почему ее нет здесь? Почему она не поддержит тебя, когда тебе так тяжело?

Агрикола молчит, сжимая челюсти.

– Ты не женат, – спокойно продолжает Ирина. – Мой муж служит у тебя уже двенадцать лет, а я все время рядом с ним. У тебя было много женщин, но ни одну ты не полюбил и не сделал женой. Ты не умеешь любить. Как же я объясню тебе, почему мы предпочтем умереть, но не поклониться идолу?

Агрикола молча бьет ее по щеке. Ирину бросает назад, но она ожидала удара и устояла на ногах. Отведя в сторону руку Ираклиона, который пытается ее поддержать, она выпрямляется и смотрит префекту в лицо.

Агрикола делает шаг к последней из женщин – маленькой хрупкой Грации.

– Ну а ты, – говорит он, – что скажешь? Ты молишься богам отцов или разделяешь веру этих помешанных?

– Я… верна отеческим богам… – маленькой девушке страшно, она боится, что этот большой сильный мужчина и ее ударит – а она вовсе не такая сильная и статная, как Ирина.

– Сделаешь Марсу возлияние?

Грация несколько раз торопливо кивает. Агрикола тычет ей в руку свой кубок и, приобняв за плечи, ведет, а скорее тащит, к треножнику.

– Давай, – говорит он, – делай.

Девушка, вся дрожа, поднимает кубок.

– Марс, прекрасный воитель, – говорит она. – Пожалуйста, спаси моего жениха Тита. Он хороший воин. Сохрани его для себя и меня.

И проливает вино на раскаленный металл походного алтаря. Пар с шипением возносится в черное небо, окутывая на миг грубоватую бронзовую скульптуру.

– Вот! – кричит Агрикола, показывая на нее кончиком хлыста. – Вот как все просто.

– Тит! кричит девушка. – Тит, пожалуйста, вернись ко мне!

И Тит не выдерживает. С надрывным стоном, в котором сливаются и телесная, и душевная боль, он отталкивает товарищей и ковыляет к берегу.

– Тит! – хрипло окликают его некоторые. – Тит, не надо!

На миг он оглядывается. Видит тридцать девять закоченевших тел в черной воде, тридцать девять сведенных судорогой лиц, черные провалы глаз, белые скрюченные пальцы впиваются в плечи… Они уже не принадлежат этому миру, они живые мертвецы, они наводят ужас. Грация стоит на берегу, между треножником и разогретой баней, в свете огня – она само тепло, сама жизнь. Тит разворачивается и, стеная, бредет к ней. Каждый шаг дается ему с трудом, тело уже закоченело, ноги болят так, будто он ступает по лезвиям ножей – он заваливается на бок и падает в воду, но ему уже спешат на помощь, поднимают, кутают в плащ.

Филоктимон из воды трижды хрипло кричит петухом. Эта насмешка заставляет Тита вздрогнуть, но он больше не оборачивается. Перед его глазами – счастливо улыбающаяся Грация, больше он ничего не видит. Ему тычут в руки чашу, помогают поднять ее над головой в знак почтения к богу – и плеснуть на алтарь. Потом его волокут в баню. На теплой деревянной лавке два раба обливают его теплой водой, потом начинают осторожно растирать полотенцами руки и ноги. Он опять стонет – когда восстанавливается кровообращение, возвращается режущая боль, но к боли примешано блаженство: он чувствует, как в тело возвращается жизнь. Из-под сомкнутых век бегут счастливые слезы.

И вдруг… что-то происходит. Глаза Тита распахиваются, в них ужас. Он чувствует нарастающую тяжесть в груди, ему трудно дышать, его сердце начинает колотиться резко и сильно, в ушах шумит, в глазах темнеет… Воздуха! Оттолкнув рабов, он последним усилием вываливается из бани на свежий воздух, падает на колени, потом на бок, разбирает пальцами грудь в приступе удушья…

– Тит! – истошно вопит Грация, падая рядом с ним на колени, пытаясь понять, что произошло. Тит не может ответить, ему не хватает воздуха. В широко распахнутых глазах отражаются факела, лицо делается все бледнее, губы синеют, пальцы сначала судорожно цепляются за руки Грации, потом их просто сводит… В общем, полная картина внезапной коронарной смерти.

Грация вопит, царапая себе лицо и грудь, обнимает мертвое тело. Агрикола, чуть ли не перешагивая через нее, распахивает дойной полог бани – и отшатывается: там и здоровому-то человеку трудно дышать.

– Вы скоты! – орет он на рабов, избивая их своим хлыстом, кулаками и ногами. – Ублюдки! Вы убили его! Кто вам приказывал так натопить, кто? Тупые выродки, я прикончу вас!

Несколько легионеров, которыми командует Аглай, выволакивают командира из бани, пока он и в самом деле не устроил резню или не гикнулся от апоплексии.

– Ну хватит! – кричит Аглай. – Хватит! Прекрати это истязание! Ты видишь – в этом теперь уже совсем нет смысла! Посмотри, Марс не принял жертвы, которую ты вырвал пыткой. Ты оскорбляешь уже всех богов разом, Арикола. Так нельзя.

– Заткнись, – рычит Агрикола, хватая Аглая за грудки. – Заткнись, скотина! Думаешь, я не знаю, кто подбил баб прийти на озеро? Думаешь, я не догадался? Может, и ты – тайный христианин, Аглай? Благодари за то, что я и тебя не загнал в озеро сними вместе!

Аглай молча отталкивает его руки. Делает шаг назад. Снимает шлем и швыряет его Агриколе под ноги. Срывает и бросает подшлемный платок. Расстегивает фибулу плаща, плащ падает за его спиной. Расстегивает пояс с мечом, бросает.

– Не делай глупости, Аглай, – Агрикола садится на свой табурет. – Ради тебя я все равно не остановлю казнь.

Аглай растегивает панцирь. Это дело не мгновенное, справиться с завязками непросто.

– Помогите ему, – говорит Арикола двум охранникам. Те изумленно глядят то на него, то на своего командира.

– Помогите своему начальнику раздеться, остолопы! Вы что, не видите, он тоже хочет умереть.

– Не надо, я сам, – Аглай достает из-за голени нож и разрезает кожаные шнуры на груди. Стряхивает наплечники, высвобождается из панциря.

– Ты же не христианин, – вяло говорит Агрикола. – Зачем ты это делаешь?

– Чтобы остаться человеком.

Аглай снимает калиги и штаны, сбрасывает верхнюю шерстяную тунику, нижнюю льняную. Идет к воде, обхватив себя руками и сжимая зубы, чтоб не стучать ими. Ступив в воду по щиколотку, на миг замирает, зажмурившись от обжигающе-резкого холода, аотом раскрывает глаза и идет дальше.

– Кирион! – кричит он. – Кирион, я с вами! Смотри, я вошел в воду! Я даже знаю, что нужно говорить: во имя Отца, – он ныряет по шею, жмурится, тянет в себя воздух сквозь зубы, выдыхает – И Сына! – снова погржаетсяи задыхается от холода. – И Святого Духа! Все правильно, Кирион? Я теперь христианин, как положено?

– Да, – шепчет Кирион. – Да.

Он струдом выпрямляет руки. Аглай понимает, чего он хочет и заключает друга в объятия. Потом бредет к остальным, касается их плеч, пытается улыбаться. го тело – красное, как огонь, на фоне остальных, побелевших и посиневших. Аглай занимает место умершего Тита в неровном строю. На берегу рыдает Грация. Остальные женщины молчат.

Утро. Похмельный Агрикола с опухшим лицом спускается из бурги к озеру. За ним идут солдаты. Возле оставшей бани его встречает центурион. Салютует. Они обмениваются взглядами людей, которыепротивны сами себе.

– Ни один? – спрашивает Агрикола.

– Ни один.

Ветер гонит поземку по тонкому льду. Сорок тел уже скованы тонкой коркой. Кажется, живых среди них остаться не могло.

– Можешь вести своих на отдых, – говорит Агрикола – и, повернувшись к тем, кого привел, командует: – Сворачивайте тут все и вынимайте трупы!

Солдаты по мосткам, положенным поверх тонкого льда, подходят к замерзшим. Когда очередное тело освобожждают от ледяной корки, разбив ее копьем, оно падает на воду как бревно. Его выталкивают ближе к берегу, и там, вытащив на гальку, молотом дробят голени, чтобы подтвердить смерть.

– Что прикажете сделать с телами? Выдать родным? – центурион кивает в сторону женщин, которые так истоят на берегу. Их стало больше – с рассветом подошли родные и близкие других воинов, и сейчас кто-то надрывно голосит по покойникам.

– Нет. Все тела сжечь, пепел бросить в реку.

Тут траурные завывания сменябются истошным воплем нескольких женщин и изумленными возгласами мужчин.

– Что там такое? – спрашивает Агрикола. Центурион подзывает солдата.

– Префект, один из них жив! – сообщает солдат. – Он дернулся, когда я раздробил ему колено.

– Ты ошибся, легионер, – тяжело говорит Агрикола. – Живых среди них нет.

– Но.

– Ты ошибся, – Аргикола чуть повышает голос. – Живых среди них нет. Всем раздробить голени. Все тела сжечь. Пепел дезертиров высыпать в реку, родным не выдавать. Что непонятно?

– Все… все понятно, – опускает голову центурион.

– Тогда выполняйте, – и Агрикола бредет обратно к бурге.

Тела грузят на телеги. Женщин не подпускают, несмотря на мольбы, крики и предложение взяток. Но живых оказывается пятеро, они лежат отдельно: Кирион, Ираклий, юный Мелитон, Аглай, который вошел в воду последним, и толстоватый Кирилл. У Кирилла раздроблена одна нога.

– Начальник, – декан, который должен подтвердить смерть приговоренных, явно в ужасе. – Мы же не можем сжечь их заживо?

– Они все равно не жильцы, – центурион косится на женщин, которые, в отличие от прочих, не голосят: Ирину, Софию, Агнию, Хариту. – Если не умрут до сожжения, добей кинжалом. Всему вас учить надо, сопляки – и, отвернувшись, уходит наблюдать за погрузкой.

Десятник ругается сквозь зубы ему вслед, апотом поднимает молот и с криком обрушивает его на ноги Кириона. Тот уже ничего не чувствует – но глаза раскрываются. Он поворачивает голову, видит рядом Аглая, видит, что над Аглаем занесен молот и что Аглай в сознании. Пытается протянуть к нему руку. Рука не слушается. Молот снова падает, слышен хруст, Кириона тащат к телеге. Следом волокут Аглая. Когда десятник доходит до Мелитона, у него сдают нервы.

– На, – тычет он молот солдату. – Заканчивай.

– Я… я не могу, – лепечет тот.

– Ты сдурел?

– Наши матери дружат. Мне жить не дадут, если я это сделаю.

Десятник стискивает зубы, а потом дважды бьет молотом – но не по ногам Мелитона, а по гальке, с хрустом раскалывая камни. Потом сует молот рядовому и идет к телегам.

Солдат смотрит на шестерых женщин, переглядывается с товарищем и шепотом кричит:

– Ну, чего застыли! Забирайте его, пока никто не смотрит!

И, тоже отвернувшись, они шагают за телегами вслед.

Десятник оглядывается,видит женщин, столпившихся вокруг Мелитона, смотрит на солдата – но ничего ему не говорит.

– Он же не станет пересчитывать кости в золе, – виноват говорит солдат.

– Я ничего не видел, – бросает через плечо десятник. – И ничего не слышал.

Женщины заворачивают Мелитона в плащи.

– Сынок, – сквозь слезы бормочет Агния, пытаясь согреть руками его лицо. – Сынок…

Губы юноши шевелятся. Агния склоняется ухом к нему, пытаясь расслышать его шепот.

– Он говорит… несите меня домой, – сообщает она женщинам.

Мелитон неожиданно громко стонет, и в этом стоне слышится протест.

– Несите. ‘еня. За. Ни’и, – сипит он. – За. Ни’и.

Агния мотрит ему в глаза, потом кивает.

– Хорошо, сынок. Хорошо.

Двое солдат, замыкающих конвой округ погребальных телег, слышат вдруг сквозь крики голосящих женщин стройное пение.

Храни меня, Боже,
ибо я на Тебя уповаю.
Я сказал Господу: Ты – Господь мой
блага мои Тебе не нужны.
К святым, которые на земле,
и к дивным – к ним все желание мое.
Пусть умножаются скорби у тех,
которые текут к богу чужому;
я не возлию кровавых возлияний их
и не помяну имен их устами моими.
Господь есть часть
наследия моего и чаши моей.
Ты держишь жребий мой.
Межи мои прошли по прекрасным местам,
и наследие мое приятно для меня.
Благословлю Господа, вразумившего меня;
даже и ночью учит меня внутренность моя.
Всегда видел я пред собою Господа,
ибо Он одесную меня; не поколеблюсь.
От того возрадовалось сердце мое
и возвеселился язык мой;
даже и плоть моя успокоится в уповании,
ибо Ты не оставишь души моей в аде
и не дашь святому Твоему увидеть тление,
Ты укажешь мне путь жизни:
полнота радостей пред лицем Твоим,
блаженство в деснице Твоей вовек.

Солдаты оглядываются. Пять женщин и юноша несут Мелитона на носилках из досок и плавника. Мелитон без сознания, но на его лице застыла улыбка.
На огромный погребальный костер женщины кладут Мелитона сами. Он уже мертв. Десятник для верности пробивает его сердце кинжалом, но из раны даже не течет кровь.

Над пламенем и дымом занимающегося костра появляется финальный титр:

Три года спустя война между Константином и Ликинием за господство над Империей возобновилась. Ликиний потерпел сокрушительное поражение и сдался Константину, сложив с себя императорские регалии. Сосланный в Фессалоники, через год он был казнен по обвинению в измене. Константин, став единоличным императором, подтвердил Миланский эдикт, дарующий христианам свободу вероисповедания, запретил почитать себя как божественного августа и провел в городе Никее Первый вселенский собор.

Память Сорока мучеников севастийских отмечают 9 марта в Католической Церкви и 22 марта в Церкви Православной.

Ольга Чигиринская

Источник: Фарисеевка.