Неравнодушный. Часть 1. На востоке Европы

Попытки беженца из СССР помочь невольникам за «железным занавесом»

Свободный мир не хочет жить с сознанием того, что рядом, на одной планете, существует земной ад.

В результате Второй мировой войны на Западе оказалось большое количество советских перемещенных лиц (Ди-Пи; displaced persons), бывших военнопленных, беженцев1 cреди них — множество свидетелей преступлений «передового» коммунистического строя. Однако тогда, в годы, последовавшие сразу за окончанием войны, встречи западного общественного мнения и бывших узников советского рабовладельческого строя не произошло. Мир не услышал правды.

Беженцев из «рая» отделял от людей западной демократии понятийный язык, вызванный различием опыта. Речь идет о разнонаправленных процессах, формировавших строй личности на Западе и на Востоке во второй четверти XX столетия. На Западе нарастал прагматизм, хотя еще развивались христианская культура и традиция. На европейском Востоке, в Мекке левого радикализма, христианство и религиозная культура были под запретом и вытеснялись из общественного сознания. Но господствующим типом личности там оставалась личность верующая, только нерелигиозная.

В 1941 году, когда на просторы СССР пришла мировая война, множество таких, «перепаханных» революционными катаклизмами, людей неожиданно для себя оказались вне коммунистической системы. Заброшенные вихрем событий в Западную Европу, они встретились со своими соседями по континенту, идущими в своем развитии в противоположную сторону. Беженцы из СССР военного времени пришли в Европу, которую надеялись увидеть христианской. В какой-то момент своего внутреннего развития беженцы были открыты к возвращению в Церковь. На этом пути их ожидали жестокие разочарования. Мир, который они нашли, вырвавшись на Запад, оказался миром, в котором слишком многие затосковали по несвободе.

Ниже речь пойдет об одном из таких беженцев военного времени. Он верил, что только христианский Запад может помочь России выбраться из ямы тоталитаризма. Рассказ пойдет об этой вере одинокого беженца2.

Часть I. На востоке Европы

 

Дмитрий Данилович Гойченко (1903–1993) родился в большом селе над Днепром на Восточной Украине. Предки его имели запорожские казацкие корни. Крестьянская родительская семья, в которой было четверо или пятеро детей, считалась зажиточной. Во всяком случае, Дмитрий смог поступить в городскую гимназию и проучиться в ней до установления власти большевиков. Интересны его детские воспоминания о настроениях среди сельской молодежи в ту переломную эпоху. Настроения эти можно охарактеризовать как романтический христианский патриотизм. Он и его приятели регулярно посещали богослужения, испытывали подъем душевных сил в великие церковные праздники и готовы были, по его признанию, жизнь отдать за веру.

В переходном возрасте (совпавшем с чехардой революционных событий) Дмитрий, понадеявшись на свои силы, прочитал атеистическую книгу, в которой натолкнулся на «научные» доказательства невозможности воскресения из мертвых. Это утверждение подкосило его веру, которую не смог поддержать и местный священник, разделявший «передовые» веяния времени (другой священник, который мог бы подсказать нужные ответы, был к тому времени расстрелян большевиками). По воспоминаниям Гойченко, утратив веру, он погрузился в длительное сумеречное состояние.

Он уходит в город, вступает в Красную армию, а после демобилизации становится студентом коммунистического вуза. К концу 1920-х годов он представлял собой молодого перспективного «беспартийного коммуниста» (вступать в партию боялся, дабы при очередной партийной чистке не всплыло его прошлое), перед которым открывался путь быстрого продвижения по служебной лестнице. Именно тогда партия призвала его к участию в начатой Сталиным «революции сверху» — насильственном раскулачивании, ограблении и порабощении крестьянства.

В 1930–1931 гг. Гойченко зачислен в студенческую бригаду по хлебозаготовкам, направленную в ряд деревень где-то на юго-востоке Украины. Он — уполномоченный по хлебозаготовкам. Перед уполномоченными стояла задача за пять дней собрать в одном из сел в 400 домов двадцать тысяч пудов хлеба. Из тысячи человек с избирательными правами, жившими в этой местности, лишь от силы сорок можно было считать союзниками коммунистов. Более того, крестьяне, понимая, что государство объявило им войну не на жизнь, а на смерть, хлеб прятали.

Участие в ограблении народа помогло Гойченко понять античеловеческую природу советской власти. Однако он еще продолжал верить в необходимость возведения «светлого будущего», списывая «недостатки» работы на перегибы местной власти.

В беспощадном полном изъятии из деревни хлеба и всего «натурального продукта» Политбюро находило единственную возможность для проведения индустриализации. Такая тоталитарная модернизация должна была превратить страну Советов в огромный военный лагерь, способный разбить капиталистическое окружение. Теоретическим оправданием подобной стратегии служил миф, выдуманный советской статистикой, об огромных излишках хлеба, припрятанных в деревне многочисленным «мелкособственническим элементом». Эти выдуманные хлебные запасы предстояло изъять на практике. Изъять его можно было, только лишив деревню семенного запаса, приговорив тем самым крестьян к голодной смерти.

Выезжая в сельскую местность, уполномоченные по хлебозаготовкам подбирали себе в помощники из местных жителей наиболее озлобленных и своекорыстных. Эти активисты свое «светлое будущее» надеялись получить уже сегодня — за счет чужого имущества и, часто, жизни. Уполномоченным удалось изъять двадцать восемь тысяч пудов хлеба. Шестьдесят три хозяина раскулачили, двадцать два человека расстреляли. Крестьян силой загнали в колхоз и вскоре полностью прикрепили к нему, с каждым годом увеличивая размеры самых невероятных налогов. Уже через несколько лет после искусственного голода 1933 года в этом сельсовете осталось в живых менее тридцати процентов населения, а из сорока активистов, выкачивавших из него хлеб, уцелело лишь двое. При таком «государственном строительстве» голод был неизбежен.

В 1932 году Гойченко овдовел. Любовь к жене и ребенку помогала ему, утратившему религию, сохранять в себе человека. Он работал в системе народного образования в Одессе и уже осенью мог наблюдать, как начался массовый голод. Чтобы выжить, он перебирается в Киев, где находит своего друга детства, ставшего крупным партийным функционером. Когда-то, в ребячьих играх, они сознавали себя защитниками Православия. Друг этот за прошедшие годы также стал атеистом, однако воспоминания сельского детства оставили в душе его сожаления об утраченной вере. Он устраивает Дмитрия на работу в советский Красный Крест и берет его с собой в инспекционные поездки по Киевской области, охваченной голодом.

Пик смертей от голода пришелся на апрель-май 1933-го. Современные историки считают, что всего от Голодомора на Украине погибло от трех до четырех миллионов человек. Будто на картинах Босха, мы видим на страницах воспоминаний Гойченко фантасмагории ада, словно воцарившегося на весенней, расцветающей зеленью земле. В то время, когда на всех дорогах, на улицах и в домах лежали неубранные трупы людей и животных, а живые еще крестьяне походили на шаткие тени, начальство, упитанное и сытое, без конца проводило бюрократические заседания, в которых виновником происходящего выставлялся мифический «классовый враг». Слово «голод» было под запретом и не произносилось. Руководители всех рангов были озабочены лишь тем, как бы заставить колхозников ударно провести посевную кампанию. Умирающих тружеников выгоняли в поле и заставляли пахать землю на подыхающих на ходу лошадях, на истощенных коровах. На полях же после рабочего дня, когда крестьяне возвращались домой, оставались новые трупы их односельчан.

Киевская область весной 1933-го обезлюдела. Дороги зарастали травой. Многие села вымерли на 70-80%. Работающих из последних сил колхозников кормили «ложкой гнилой чечевицы и щепоткой соли»: таков был суточный паек рядовых сельчан. В деревенском детском саду лежали умирающие дети, на стене висел лозунг: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». На лугу, в разгар полевых работ, упитанные дети колхозных начальников гонялись за своими истощенными сверстниками и палками «учили» их покорности. В другом колхозе дети ловили в поле мышей, охотились на воробьев и ворон (этот опыт через десятилетия будет востребован в красном Китае).

Гойченко описывает случаи людоедства, типичные для той эпохи советской истории. Муж и жена убили свою родственницу, заготовили из убитой мясо и пригласили соседей и родню на пиршество, во время которого насытившиеся гости кричали здравицы в честь вождя: «Спасибо товарищу Сталину за счастливую и радостную жизнь!»

Коммунистические власти в это же время неотложнейшим своим делом считают антирелигиозную пропаганду. Во время пика голода в одном из райкомов партии Киевской области созвали совещание, чтобы решить «вопрос о недопущении празднования Пасхи».

В 1934 году Гойченко переводят в качестве руководителя МТС в одну из областей русского европейского Севера (Ленинградскую область). Коллективизация здесь началась существенно позднее. Русский Север в прошлом практически не знал крепостного права, население там обладало независимым нравом. Кремль послал в те края проверенные кадры, имеющие опыт по превращению людей в управляемую массу. Гойченко приходит к выводу, что технология социальной инженерии, которую применяет советская власть, направлена на то, чтобы «ни один человек в стране не смог самостоятельно существовать».

Накануне Большого террора Гойченко опять на Украине. Он встречает новое личное счастье: женится вторично. Жена Мария способствует смягчению его души. Постепенно он отходит от политической работы и устраивается главным бухгалтером на одном из заводов Донбасса. Его философия в это время есть философия выживания и посильного содействия ближним. Но его родители погибли во время Голодомора, и он не смог им помочь, так как вынужденно скрывал свое происхождение.

В ноябре 1937-го он, как и многие номенклатурные работники, был по доносу арестован. Началось длительное, изматывающее следствие. В тюрьмах Гойченко пробыл почти три года. Первые полгода он находился в руках палачей, пытавших его бессонными ночами, склоняя к самооговору и клевете на знакомых и незнакомых людей. Дмитрий оставил подробные описания перенесенных пыток. Неповторимой особенностью его восприятия происходящего стало убеждение, что любовь и предательство несовместимы.

Гойченко не признал обвинений, никого не оклеветал. За это ему обещали смерть в ужасных муках. Однако в 1938 г. следственная машина дала очередной обратный ход. Был арестован нарком НКВД Н. Ежов. Те немногие из подследственных, кто смог не признать себя виновным, были оправданы и освобождены. Незадолго до Второй Отечественной войны Гойченко оказался на свободе, но, предупрежденный друзьями о готовящемся новом аресте, перешел с женой на нелегальное положение.

Приход немцев дал семье Дмитрия возможность уйти на Запад. В 1944 году они оказываются в Германии. После крушения фашизма Дмитрий и Мария с двумя маленькими детьми попадают в лагеря Ди-Пи, которые находились под «колпаком» советских спецслужб. Во время одной из отлучек Дмитрия на волю (в целях заработка) его жену и детей сотрудники НКВД вывозят в советскую оккупационную зону, где следы их теряются для него навсегда.

Гойченко порывает с верой в большевистскую утопию. До конца дней его мучит сознание, что собственными делами он развращал людей, насаждая атеизм. В 1949 году Гойченко познакомился с И. М. Посновой (1914–1997) и некоторыми лицами из ее окружения. Ирина Михайловна была дочерью известного русского историка Церкви. Католичка с давними влиятельными связями в Ватикане, она со времен Второй мировой войны все силы отдавала организации помощи восточноевропейским беженцам и просветительской миссии среди русских. Центр ее организации находился в Брюсселе, где были созданы приход и русское религиозное издательство «Жизнь с Богом», выпускавшее на русском языке католический журнал. Переписка с Посновой, сыграла значительную роль во внутренней эволюции Гойченко.

Брюссельский кружок И. М. Посновой был идейным мотором для немногочисленных русских католиков, рассеянных по всему западному миру. Во главу угла в этой среде было поставлено духовное наследие Владимира Соловьева, для которого переход под сень мощной церковной структуры наследников престола апостола Петра имел внутренним оправданием некий культурно-религиозный парадокс — надежду на возможность более полного раскрытия в католичестве именно православного наследия. Поснова и ее русские друзья своим служением как бы утверждали следующую формулу: мы католики потому, что мы православные и русские патриоты. Настроение, созвучное душе Гойченко. Он нашел себя в Западной Церкви именно потому, что хотел помочь народам России в их беде. По его представлению, русские католики должны стать передовым отрядом христианского Запада для просвещения его родины. Если Россия вернется к Богу, то мир будет пощажен и его ждет светлое преображение. Если же Россия останется во мраке безбожия и тоталитаризма, то народы мира ожидает порабощение столь же беспощадное, что постигло и народы СССР. Подобное настроение укрепилось у Гойченко после того, как он узнал о событиях, произошедших в португальской Фатиме в 1917 году, накануне русской революции. Слова Богородицы во время Фатимского явления детям о том, что христианский мир ждет еще одна мировая война и последующая гибель, если тот не будет молиться о России и не вымолит ее обращения и покаяния, произвели на Гойченко решающее впечатление. Это побудило его к череде действий, оказавших влияние и на круг русских католиков на Западе, и, опосредованно, даже на политику Римского престола 1950-х годов.

В 1955 он уже живет в Нью-Йорке, трудясь простым рабочим на обувной фабрике. В начале мая он посещает Фордамский университет, на территории которого религиозная организация «Содалис Марианус» устроила — прямо под открытым небом — конференцию католической молодежи. Увиденное Гойченко переживает обостренно, как некое высшее указание на трагическое разделение современного мира, причиной которого служит тоталитарная идеология. Он пишет своему другу: «Тысячи девушек во главе со своими учительницами — монахинями — затопили огромную площадь… Все это невольно заставляло видеть, как небо соединяется с землей, и особенно остро чувствовать тот ужас, который творится у меня на родине и постепенно все больше захватывает и другие страны. Там ведь такие же юные сердца, ищущие служения правде и добру, верят сатане, принимающему вид ангела Света, и искренне прославляют его нечестивых апостолов. Некогда появился в одном русском городе вождь немецких коммунистов Вильгельм Пик. На устроенном в честь его банкете его чуть не задавили коммунистические дамы и комсомолки своими объятиями и поцелуями. Его любили, конечно, не за зло, которому он служил… Но любили его, как олицетворение добра. Поистине там земля соединяется с адом посредством величайшего обмана, выдающего несчастным людям зло за добро! Когда я сравнивал эти две противоположных картины, то сердце невольно рвалось от боли, и я восклицал: “Боже наш! когда же мой несчастный народ познает Тебя и вот так, как здесь, свободно с чистым сердцем сможет Тебе служить”»!

Продолжение.

1 После 1945 года на Западе удалось остаться около 800 тыс. бывших советских граждан.

2 Его рукописи были случайно обнаружены в начале 1990-х в США, в библиотеке при католическом приходе восточного обряда в Сан-Франциско. Рукописи попали в Москву, к А. И. Солженицыну. Затем часть мемуаров опубликовали в Москве: Гойченко Д. Д. Сквозь раскулачивание и Голодомор: Свидетельство очевидца / Послесл. и примеч. П. Г. Проценко. М.: Русский путь, 2006. В настоящем очерке история Д. Д. Гойченко изложена с учетом новых материалов, найденных в его архиве: это несколько неоконченных воспоминаний о его жизни в СССР, о раскулачивании, а также сообщение о его эмигрантской религиозно-общественной деятельности, направленной на помощь порабощенной коммунизмом России (преимущественно воссоздано по его эпистолярному наследию).

Первая публикация: “Вестник РХД” №195. Перепечатка с разрешения издателя.

Цей запис має один коментар

Залишити відповідь