Сергей Сергеевич Аверинцев – явление не только в российской, но и в мировой культуре. Мир знал немало энциклопедистов, людей всеобъемлющей эрудиции, хотя таковыми всё труднее становиться в нашей всё более специализирующейся и технологизирующейся цивилизации. Но именно в ней нам все более не хватает харизмы философского синтеза, способного удерживать разбегающееся в бесконечность множество фактов в единстве смысла. Таким даром обладал Аверинцев. Напоминая гуманиста эпохи Возрождения своими многообразными интересами, и энциклопедиста Просвещения, Аверинцев был при этом и последовательным исповедником пост-возрожденческого, пост-просвещенского, и, можно даже сказать, пост-пост-модернистского обретения христианства.
По своей основной специализации он был византолог, но византология была для него той академической почвой, на которой вырастали и все другие его интересы: библеистика, семитология, филология, философия. При этом, как мы знаем, он был еще и поэтом, и его собственные духовные стихи выдавали в нем поэта-мистика, пронзенного личным присутствием Христа.
Советская интеллигенция – и это я пишу на основании собственного опыта – столкнулась с явлением Аверинцева в 1960-х годах, когда московская интеллигенция стала собираться вначале на его лекции по истории искусства в Московском университете, а затем уже на все его лекции, на которые можно было проникнуть. Его имя приобрело широкую известность в 1970 году с выходом 5-го и последнего тома Философской энциклопедии, которая в своих предыдущих томах оставалась в пределах обычного идеологического издания. Неожиданно в последнем томе советский читатель встретился с подлинно энциклопедической информацией о христианских богословах и мистиках, русских религиозных философах, известных западных мыслителях 20 века. Подавляющее число этих новых статей, поражающих своей точностью, информативностью и широтой интеллектуального кругозора были написаны Аверинцевым. Среди этих запомнившихся статей назову лишь несколько: о Максиме Исповеднике, Фоме Кемпийском, Франциске Ассизском, о хилеазме, о Шпенглере, Юнге, Ясперсе и Бубере. В дальнейшем имя Аверинцева уже примелькалось и даже затмило остальные имена именно как имя энциклопедиста, причем энциклопедиста в области христианства – тогда области запретной.
При этом продолжалась его работа исследователя, историка культуры, переводчика из Библии и византийской гимнографии. В жизни и общении, крайне тихий, застенчивый, несколько запинающийся человек, Аверинцев являл остроту культурного взора, видевшего каждую мелочь и представляюшего её в своих панорамных произведениях с точностью мастера деталей. У него была репутация безупречно честного ученого, сведениям которого можно доверять безоговорочно. Но интеллигенция, при этом, видела в нем христианского проповедника и учителя жизни. Моя очень хорошая знакомая из академического мира, рассказывала, что на всю жизнь испытала к нему благодарность за ту простоту, с которой он разрешил мучившую её коллизию. Обратившись в христианство и вступив в Церковь в 60-х годах, она как-то пожаловалась ему, что разрывается от необходимости писать слово “Бог” с маленькой буквы, чего тогда требовали все редакторы, и как правили корректоры. “А Вы всегда ставьте это слово в начале предложения” – посоветовал ей Сергей Сергеевич.
В наше в начале темное, а затем смутное время, в котором умы мечутся из одной крайности в другую, Аверинцев, с редким сочетанием энциклопедизма, глубокой и спокойной веры, знания православного предания и широкой философской образованностью, служит мерилом золотой середины, уравновешенного, компетентного, хорошо информированного мнения в самых разных областях и по самым разным вопросам.
Не будучи способным охватить все мнообразие его деятельности, я ограничусь одним лишь аспектом его мысли и подхода – а именно христианской человечностью, которая проходит непрерывной нитью через его произведения. В силу ограниченного формата своего доклада я предлагаю взять крупным планом одну его статью, “На перекрестке литературных традиций”, которая была написана ещё в глубокие советские времена. Она была опубликована в сборнике его статей под названием “Религия и Литература”, вышедшем по-русски в начале 1980-х годов в США в издании “Эрмитаж”. Я выбираю лишь одну статью, потому что Аверинцев ёмко пишет, и не легко суммировать его мысль: есть риск представить её беднее, чем она есть.
Статья начинается с известных вещей, она сравнивает византийский гуманизм с античным мироощущением. Но в этой статье, написанной о проблемах византийской культуры, советский интеллигент узнавал себя, и читая её, понимал, что она написана не только для него, но и про него. По словам автора, хотя Византия была восточной и деспотической империей, христианство внесло новое содержание в её общество и изнутри его очеловечило. Христианство смогло стать духовной коррективой этой империи благодаря своей моральной обособленности от неё. Хотя маленький человек был почти без остатка включен в механизм Византийского государства, христианство давало ему бесстрашие и дух свободы. Вера в смиренного царя Израилева, Который предстал перед лицом Римской империи со словами “Царство Моё не от мира сего”, утверждала этого “маленького человека” в том, что он “покорен власти не ради неё самой, не только из страха перед казнью или преклонения перед силой, но ради своего Бога, Который будет судить эту власть наравне с ним самим”.
“В том обстоятельстве, что новорожденный Христос был записан как подданный императора Августа, – писал Аверинцев, – византийские экзегеты усматривали принципиальную отмену пафоса власти и подданства: “Записавшись как раб, Он упразднил рабство нашей природы. Ибо служащие Господу уже не суть рабы людей, как говорит апостол: ” не делайтесь рабами человеков”.
Но христианства не только ограничило власть империи над личностью. Оно несло иное самоощущение по сравнению с самоощущением античного человека. Оно учило принимать поражение и превращать его в победу, оно переводило внимание с внешней формы на внутреннее содержание, оно являло силу в уничижении и смирении. Революцию несло пророчество Исайи о Мессии – Спасителе, которое меняло представление о всех ценностях: “Нет в Нём ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему. Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от него лице свое; Он был презираем, и мы ни во что ставили Его” (Ис.53:2-3).
Общеизвестно, что гуманизм связывается с греческой античностью. Аверинцев же с редким проникновением говорит о прививке к этому гуманизму библейской человечности, которая раскрывает себя изнутри.
“Ветхий завет, пишет Аверинцев, – эта книга, в которой никто не стыдится страдать и кричать о своей боли. Никакой плач в греческой трагедии не знает таких телесных, таких чревных образов страдания: у человека в груди тает сердце и выливается в его утробу, его кости глубоко сотрясены и плоть прилипает к кости. Ветхозаветное восприятие человека нисколько не менее телесно, чем греческое, но только для него – не осанка, а боль, не жест, а трепет, не объемная пластика мускулов, а уязвляемые “потаенности недр”; это тело не созерцаемо извне, но восчувствовано извнутри, и его образ слагается не из впечатлений глаза, а из вибрации утробы – образ страждущего и терзаемого тела, в котором, однако, живет такая кровная, чревная, сердечная теплота интимности, которая чужда статуарно выставляющему себя напоказ телу эллинского атлета. В слове ветхозаветных и новозаветных текстов выговаривает себя уязвимость и уязвленность. Новая, неведомая классическому искусству зрячесть дана нашему восприятию как рана: косное вещество уязвилось и прозрело. Таков художественный символ, стоящий на пороге новой эпохи”.
Другая черта библейской человечности, которую так точно определяет Аверинцев, – это вовлеченность Бога в человеческую судьбу. В нашу эпоху, определяемую научным мировоззрением, много споров идет о библейских и евангельских чудесах, насколько они возможны, и в какой степени они противоречат естественному порядку вещей. Аверинцев же переводит эту проблему в совершенно иную плоскость. Мир науки, при том, что он создан человеком, не антропоцентричен, а космоцентричен, обращен на объекты мира, тогда когда мир Библии, в центре которого стоит Творец, обращен именно к человеку, антропоцентричен. Все чудеса Ветхого Завета, подчеркивает он, расположены вокруг одного центрального чуда: вокруг готовности Бога встать на защиту человека.
“Непостижимо вовсе не то, что воды Красного моря однажды расступились перед иудеями, как об этом рассказывает книга Исхода; непостижимо, что всемирный, вневременный, внепространственный, от века сущий “Бог богов” сделал дело горстки отчаявшихся людей своим собственным делом. Если Он может так вести Себя, что помешает Ему сделать Своим и дело единичного, маленького человека, затерянного в природном и социальном мирах? Ибо чудо, по определению, направлено не на общее, а на конкретно-единичное, не на универсум, а на “я”, на его извлечение из-под вещной толщи обстоятельств и причин”.
Поэтому сам Библейский Бог может быть назван надеждой для верующего. Бог есть надежда и жизнь перед Его лицом есть надежда; или, что то же самое, она есть трепет пред лицом Божиим, который называется на библейском языке “страх Господень”. Страх и надежда – это два разных названия для одного и того же – а именно вовлеченности Бога в жизнь человека.
Это, согласно Аверинцеву, составляет самое сердце православной поэтики. Драматическое сосуществование ликующей надежды и пронзительного страха, которое укоренено в основах христианского представления о человеке, задало тон церковной поэзии, ставшей основой византийского мировосприятия. Человек – гражданин двух миров, согласно Библии. Бог сотворил человека из земли и через это включил его в ряд вещей, но Бог же вдохнул в него душу – дыхание жизни и через это изъял из ряда вещей. Поэтому человек как вещь находится в руках Творца, но как личность он противостоит Творцу как партнер в диалоге.
Христианское учение о человеке ориентировано на учение о Богочеловеке Христе, Сыне Божием, Который “вочеловечился”, т.е. принял природу человека. После воскресения и вознесения Христа эта человеческая природа оказывается воспринята в глубины внутрибожественной жизни.
“Потому перспектива человеческой участи, – заключает Аверинцев, – уходит вверх в бесконечность, которая есть Бог. Однако этот божественный статус человека в эмпирической плоскости закрыт покровом морального и физического унижения. Если для античного миропонимания человек – это гражданин космоса, пользующийся своими ограниченными, но неотчуждаемыми правами, то для христианства он являет собою скорее царского сына, терпящего на чужбине несообразный своему сану позор”.
Этот один кадр, данный крупным планом из возможной многосерийной передачи об Аверинцеве, являет, как мне кажется, основной нерв его мировоззрения: а именно христианскую человечность, которую Аверинцев открывает как центральное содержание византийского в своем происхождении, православного предания.