Блог

Ольга Меерсон: О. Александр воспитывал свободу в отношении к церкви, свободу в сознании. Никогда не забуду, как я впервые попала в семинарии на детскую проскомидию. Когда он служил детскую литургию, он всегда совершал проскомидию посреди храма, а не в алтаре, для того, чтобы дети могли сами принести просфоры. Это было с самого раннего детства. Самая главная мысль этой литургии была та, что мы все в ней участвуем.

Кифа: А детская литургия, кроме проскомидии, чем-то еще отличалась от “взрослой”?

Ольга Меерсон: Я не помню. По-моему, она даже не была особенно сокращенной.

Елена Дорман: Он сокращал и иногда что-то объяснял: “Сейчас я буду…” Я очень смутно помню, это было довольно давно. Были какие-то объяснения по ходу дела, обращения к конкретным детям.

Ольга Меерсон: То, что там, конечно, были открыты царские врата, это понятно.

Кифа: Наверное, это всегда у него было так?

Ольга Меерсон: По воскресеньям, во всяком случае, потому что каждое воскресенье – Пасха. Но главное, как выяснилось, очень большое значение и для детей, и для взрослых имеет вот этот момент приношения в начале, когда ты чувствуешь, что ты не где-то что-то заказал, оставил кому-то, заплатил и пошел, а ты сам приносишь, ты видишь, как вынимают частицы.

Елена Дорман: Я помню, как он просил детей называть имена, за кого мы вынимаем, и дети называли.

Ольга Меерсон: Тут дело даже не в том, что были объяснения, хотя, конечно, он объяснял то, что было непонятно. Принципиально другое ощущение, что ты в этом участвуешь, когда у тебя никогда не возникает ощущения, что ты “клиент” и “пришел в лавочку”. Поэтому, скажем, отпадал вопрос: нравится – не нравится. В каком-то смысле это дает определенную закалку. Он насадил некоторые семена, которые даже при нынешней американской ситуации трудно выкорчевать, мне кажется.

Кифа: А чем он был для всей Американской церкви?

Ольга Меерсон: Мозгами.

Кифа: То есть? Он думал за всех?

О. Меерсон: Нет. Просто призывал сознательно относиться к этому делу, напоминал, что это определенная ответственность. У меня недавно спросили: а он не был элитарным? Нет, ни в коей мере. У него вообще не было разделения – мол, вот то, что для тех, кто хочет больше постичь, а это для тех, кто хочет меньше, или кто не понимает, тот дурак, или что-то в этом роде. Он просто считал, что когда человек участвует в каком-то деле, то у него естественно возникает и желание, и ответственность понимать, в чем он участвует. Там не было ничего эзотерического. Более того, у него было глубокое убеждение, что именно от скрывания тайных молитв, от постоянного наведения тени на плетень и возникает этот эзотеризм. И поэтому церковь разделяется на снобов и простонародных верующих. Он вообще считал, что это неправильно, что когда все открыто, то этого просто-напросто не происходит. Это был не демократизм, не популизм. Это была просто идея о том, что церковь состоит из нас, мы должны участвовать в том, что происходит.

У него было удивительно тонкое чутье литургической поэтики. Во всяком случае, я в каких-то вопросах считаю себя его ученицей. Он никогда не считал литургику догмой. Именно поэтому он как бы в свободном откровении все время открывал в ней какие-то прозрения. Я помню, он отпевал Марину Трубецкую у нас в церкви. Какую проповедь он сказал, причем совершенно элементарную – просто об ап. Павле. Конец его послания: “И тако всегда с Господом будем”. Было такое ощущение, как будто это действительно мистическое озарение, потому что каждое слово для него самого было наполнено смыслом. Оказывается, очень мало надо – просто самому вкладывать смысл в то, что произносишь, и все.

Он мне однажды рассказал такую вещь о своем детстве: “Я был ужасно экзальтированным мальчиком. Однажды я стоял в алтаре и у меня было такое чувство восхищения! И вдруг служащий священник подошел ко мне, по колену кадилом ударил и сказал: “Когда кадят, кланяться надо!” И вдруг я понял, что участвовать – это не “впадать в состояние””. И я думаю, что после этой истории с коленкой и с кадилом у него никогда не было отношения к церкви как у клиента. Он пришел сюда для того, чтобы послужить, не чтобы ему служили, но чтобы послужить, и – на свидание с Богом. И это удивительно заразительное отношение. Передать другими словами я это не могу. Когда он служил, это всегда чувствовалось, это всегда передавалось. Он всегда буквально втаскивал тебя в Царствие Божие, в котором предстоял. Это ощущение с ним на службе было всегда, причем без каких-либо усилий. Он был человек после этой истории с коленкой абсолютно не экзальтированный. Он был очень страстный, он проповедовал, но никакого желания “достигать состояний” или “уровней” у него не было никогда.

Елена Дорман: Да, я помню, он говорил, что когда приходишь в церковь, не надо пытаться чувствовать.

Ольга Меерсон: И это удивительно, потому что, как сказали бы совершенно простые люди, он очень передавал настроение. У него не было такой цели, это был побочный эффект. Он просто настолько жил в этом мире, что ты там оказывался с ним. А почему? Потому что всякое слово, которое он произносил, пел, вступал в диалог с хором, всегда было наполнено сущностью. Например, в Дневниках есть одна вещь, которая может показаться противоречивой, но мне это очень понятно – когда он пишет про канон Андрея Критского и говорит, что он устарел, что в нем полно всяких византинизмов, этих бесконечных аллегорий и нежелания понимать Ветхий завет буквально, что это все не для нас и что это такое неоплатоническое монашество, а потом в каком-то году он пишет: “Опять “откуда начну плакать окаянного моего жития” – какое счастье!” Вообще самое великое в этой книге для меня – то, что там полно противоречий, потому что он пишет ее для себя. Во всякой ситуации он видит две стороны, но именно потому, что у него отношение к церкви изнутри, а не снаружи. Не то что “это заверните, а это выкиньте”. И именно благодаря этому – я была 18 лет регентом – мне удалось понять, что отбирать, что насущно, а что – вопрос предпочтения. Составить службу 12 Евангелий так, чтобы она не была антисемитской и при этом не была еретической, – это не бином Ньютона. Все равно все сокращают. Либо зарубежники, которые ничего не сокращают, проборматывают так, что ничего не слышно. Либо, как у нас в русской церкви – поют “На реках Вавилонских” сокращая все, кроме “Иже разбиет младенцы о камень”. Это полный абсурд. Это величайший псалом. Если ты выкидываешь, то хотя бы смотри, что выкидываешь. Вот этой свободе он меня научил. Видеть – зачем, не только – как и что, но и – зачем, куда ты идешь. Куда путь Великим постом? К Пасхе. И я благодарна ему до сих пор, потому что уже много этих служб провела.

Кифа: Вы с ним дружили? Можно так сказать?

Ольга Меерсон: Скорее, мой муж. Мне очень запомнилось, как он приходил к о. Александру в больницу и тот говорил: “Вы знаете, Миша, я совсем не могу здесь спать. Здесь все время царит такой добродушный шумок”. Вот такой светский тон при том, что человек явно на пределе терпения и жуткой раскалывающей боли, переносит ужасные страдания. Он очень изменился. Он за полгода постарел буквально на двадцать лет. Он всегда был очень крепкий, прекрасный, стройный, а тут все, просто моментально стал старик. И при этом не выставлялся совершенно. Для меня это тоже было очень важным свидетельством. В нем не было никакой стилизации христианского свидетельства, мученичества, аскезы, выносливости в болезни. Просто до самого конца, когда ему было очень плохо, если кто-то из нас оказывался в его орбите, то мы скорее веселились, чем горевали, потому что в его стиль не входила поза страдальца. Пронзительность этой ситуации заключается в том, что в ней нет ничего сентиментального – вообще. И так он служил. И так он жил. Мой муж как-то сказал совершенно неожиданно: “Я за всю жизнь не могу себе простить одного”, – они ругались, мирились, у них были очень сложные отношения, – “что отец Александр у меня служил в приходе и я не велел нашему казначею выписать ему гонорар, потому что я не мог представить, что этот человек может так же нуждаться, как всякий священник”. Т.е. он всегда для него был выше, такой царственный и т.д., а жизнь же у них была довольно тяжелая так же, как у всех. Вдруг в какой-то момент ты понимаешь, что эта царственность – это просто царственное достоинство в несении достаточно тяжелого креста. И вот когда он заболел, такие воспоминания стали посещать многих людей. Поскольку он никогда не набивался на сострадание, а наоборот, всегда дарил сам своим присутствием. Есть такое свойство свидетельства. Все поняли, как ему было тяжело, когда было уже очень поздно. И всегда с ним было очень весело.

Кифа: А был какой-то дружеский круг у о. Александра?

Ольга Меерсон: Наверное. Он в Дневниках описывает. С Леной и ее семьей очень дружил. Мой муж у него жил довольно долго в начале еще, когда приехал. У него было много дружеских кругов. Пожалуй, единственная его трагедия была в том, что он со всеми был свой, он действительно стал “всем для всех”…

Елена Дорман: На самом деле, он был вполне одинок.

Ольга Меерсон: Он был одинок, потому что при этом все эти люди, включая и нас грешных, очень были склонны к некоторой “партийности”. А у него этого не было совсем. Это в Дневниках очень видно. Его действительно раздирало то, что он так любит людей, которые готовы ради каких-то своих “принципиальных” расхождений тратить жизнь на мышиную возню. Он ужасно страдал от этого. Это было страдание настоящей любви. Мы даже не подозревали, насколько это было сильным. У меня такое ощущение, что мы приложили руку к его страданиям в этом смысле. А, думали, о. Александр со всеми свой, он умеет, он гибкий. Нам казалось, что это такое светское всеприятие. А на самом деле это была четкая установка христианского свидетельства, а вовсе не светскости. И когда читаешь Дневники, то видишь, что это так. То, что он был одинок, происходило из-за того, что ему были близки все, а не далеки. Это бывает очень мучительно. Но сейчас, когда он ушел, вдруг оказалось, что для многих людей, которые его знали и любили, он оказался примирителем, именно потому, что все это приобрело нужный масштаб. Это тоже было свидетельством своего рода. Он оставил после себя наследие любви и мира.

Кифа: Это действительно интересный вопрос – о наследии о. Александра.

Ольга Меерсон: Это очень большая проблема. Вот и Дворкин собирается об этом наследии воспоминания писать. Каждый своё унаследовал…

Елена Дорман: У о. Александра были на самом деле друзья. Это была Оля Поливанова. Дим Димыч – отец Дмитрий Григорьев, профессор Померанцев. К ним он приезжал отдыхать –  мог просто приехать, сесть в кресло и промолчать весь вечер, попивая чаек. И чувствовалось, что ему хорошо.

Ольга Меерсон: Еще он был действительно очень близок со своей женой. Причем она тоже большая специалистка вовремя помолчать. Это тоже очень важный момент.

Кифа: А были ли у него ученики? Не в формальном смысле, конечно, ясно, что у него было много студентов.

Ольга Меерсон: Вы знаете, он на всех своих семинаристах оставил определенную печать.

Кифа: Но ученики, которые бы продолжали его дело?

Ольга Меерсон: То, что он создал литургически в церкви, – это как воздух. Лет 25 назад о. Михаил как-то заболел и попросил послужить отца Юлиана Троцкого, очень пожилого священника, старомодного. Он пришел, совсем старичок, послужил совершенно безотказно. Мы все пели в хоре. И он закрыл царские врата. И вдруг одна из наших прихожанок, Дюка Бруни, мне говорит: “Слушай, как странно сейчас это звучит. Ведь я всю жизнь ходила в Москве в церковь, но как быстро привыкаешь к нормальному!” Понимаете, тут не нужны последователи.

У него же не было какого-то особого учения, не было идеологии, не было идеи. Он действительно все осмысленно произносил и заставлял других осмыслять то, что уже есть. Отец Дмитрий Григорьев однажды крестил какого-то младенца в литургии, а люди были совсем простые. И он им объяснял, почему в литургии он крестит. Он говорит: “Крещение – дело всей церкви. И мы все теперь будем молиться за нового члена церкви, а не то, что “Мой уголок я убрала цветами”” (смеется). Понимаете, почему отец Александр чувствовал себя своим? Для того, чтобы просто делать то, что он делал, нужна была определенная смелость. Потому что в православии существует такая трусость: я не против, но что другие скажут? Но как только он начал, достаточно большое число интеллигентных друзей его поддержало.

Елена Дорман: У них был просто такой христианский кружок, в котором они собирались, читали Писание, занимались литургикой. Сначала они служили у Колумбийского университета, еще там Флоровский был. Семинария же была сначала в Нью-Йорке, где-то между 122 и 125 улицами. Потом уже они купили помещение. Оля Поливанова рассказывала, что этот кружок назывался у них литургическим. Татьяна Георгиевна Терентьева, кажется, тоже там с ними была.

Ольга Меерсон: А сейчас я чувствую, что это поколение уходит. Это так странно – ведь мы их всех застали.

Кифа: Об этом кружке никто никогда отчетливо не вспоминал.

Ольга Меерсон: Это была такая компания, это было дело их поколения.

Елена Дорман: Это не было никак оформлено. Они просто собирались за чайком, после клуба.

Кифа: Это известное дело. МХАТ тоже начинался с домашних спектаклей.

Ольга Меерсон: Тут немного другое. Отец Александр был человек гигантской культуры, но он понимал, что культура в дурылинском (Сергей Дурылин) понимании и церковь – это все-таки разные вещи. Он не так разрывался от этих вещей, потому что ему удалось создать церковь, которая приемлет интеллектуалов именно потому, что она не зависит от той или иной культурной установки.

На меня он произвел такое же впечатление, какое, наверное, в свое время на современников производил апостол Павел. Не знаю, можно ли сказать, что апостол Павел элитарен? В нем, конечно, есть какое-то остроумие, способность довести ситуацию до абсурда. Отца Александра обвиняют в элитарности именно за это – он был очень остер, не просто остроумен. Скажем, он мог сказать: “Я спрашиваю у своих знакомых, у родственников: “Почему вы причащаетесь раз в год?” Они говорят: “Я не достоин чаще”. – “А раз в год достоин? При чем тут твое достоинство?”” Или он говорил моему мужу: “Не знаю, почему меня все учат богословию, я же не учу ядерных физиков ядерной физике”. Т.е. в нем была вот некая страстность, но это было связано с тем, что это была вся его жизнь, абсолютно не связанная ни с каким “реформаторством”. Абсолютно живое горение живого человека.

Вопрос о том, выживут ли литургические реформы о. Александра, это как вопрос о том, возможно ли возвращение советской власти. Нас что-то тревожит, пугает, расстраивает, но все равно мы понимаем, что сознание изменилось. Не у интеллектуалов, а вообще у человека. То же самое и с Американской церковью. Поэтому какие-то надежды есть. Она и сегодня очень отличается от русской. Когда я это говорю, я имею в виду – в лучшую сторону. Любой человек всегда понимает, зачем он пришел в храм, что там происходит и почему он православный.

Кифа: По американскому подворью в Москве этого не скажешь.

Елена Дорман: Но подворье ведь не американское совсем. Что же в нем американского? Закхей сложился полностью под влиянием нынешнего московского псевдо-пиетизма, и вообще человек не слишком самостоятельный.

Ольга Меерсон: Среди американцев тоже есть такое поветрие. Большинство из них, в отличие от Закхея, просто идут в Зарубежную церковь. Они моментально становятся такими “гейславянами”, что просто невозможно.

Кифа: Как Вы сказали?

Ольга Меерсон: “Гейславянами” во всех смыслах этого многосмысленного  слова. За исключением изначального британского смысла слова “gay” – веселость. Тут она пропадает окончательно. Как говорит мой муж, “я очень благодарен Зарубежной церкви, потому что я могу себе представить, с чем бы мне пришлось иметь дело пастырски, если бы она не отсасывала всех людей, пришедших ради стилизации”. У него такого нет. Потому что не до стилизации. Я считаю, что мой муж в церковном смысле человек великий, потому что у него никогда не было этой придури. Он вырос в достаточно тяжелых условиях церковных. Он не совсем плод пастырства Шмемана, но он с ним очень быстро нашел общий язык, потому что там ничего не мешало – опять же как воздух. И то, что его служение, его приход возможны, это в большой степени результат того климата американской церкви, который оставил в наследие о. Александр – он дал людям возможность быть свободными в церкви. Конечно, каждый развивает это в меру своих способностей или желания, но эти возможности есть. И есть много нормальных приходов – именно из-за этого. Поэтому я не думаю, что это можно искоренить. Конечно, можно подморозить, как и постсоветскую Россию, но сознание все-таки изменилось.

Кифа: Хорошо. А что называется словом “дешмеманизация”?

Ольга Меерсон: Не знаю, кто такое слово изобрел. Мне трудно сказать. Вообще американцы конформисты. Это касается и американских священников.

Елена Дорман: Я думаю, что это слово к епископату прилагалось по сравнению с тем временем, когда был о. Александр.

Ольга Меерсон: Не знаю, трудно сказать. Наш, например, американский священник боится читать тайные молитвы вслух. Он оказался “благочестивее” владыки Германа. У нас парадоксальная ситуация, у нас сейчас русскоязычный приход намного более либеральный, в смысле – открытый. Мои дети, которые уже больше включены в английское богослужение, потому что там родились, предпочитают ходить на русские службы, потому что там тайные молитвы читают вслух. Им уже важно в этом участвовать.

Кифа: Что такое нормальный приход в Америке?

Ольга Меерсон: Нормальный приход – это приход, в котором за каждой литургией все присутствующие считают, что на них больше ответственности и вины, если они не причащаются, чем если они причащаются. Это приход, в котором, в любой момент заходя в церковь, каждый понимает, что сейчас происходит.

Кифа: И это неискоренимо?

Ольга Меерсон: Да.

Беседовал Александр БУРОВ
газета “Кифа”  N 9(47) май 2006 года

Ольга МЕЕРСОН –
Родилась в России. Супруга священника Михаила Аксенова-Меерсона. Ныне живет в США. До 1995 г. служила регентом в храме Христа Спасителя в Нью-Йорке. Защитила докторскую диссертацию в Колумбийском университете (1991). Профессор русского языка и литературы на кафедре славистики Джорджтаунского университета.

Елена ДОРМАН –
Главный хранитель архивов библиотеки-фонда “Русское зарубежье”.
Участвовала в подготовке к печати текста дневников прот. Александра Шмемана.