О русской богословской традиции (Интервью с прот. Михаилом Меерсоном-Аксеновым)

“Кифа”: О. Михаил, как Вы думаете, можно ли говорить об оригинальном русском богословии? Существует ли вообще таковое или мы обречены иметь дело только с набором каких-то стилизаций и повторов великих  богословов Востока и Запада? И если да, то зачем оно нужно?


О. Михаил: Недавно на одном из домашних семинаров по русской истории для аспирантов Джорджтаунского университета Борис Гаспаров сделал очень интересный доклад о “Поучении” Владимира Мономаха и роли в нем церковнославянского языка. Он показал, что уже в X веке автор, если хотел перейти на высокий духовный стиль, использовал церковнославянский язык. Но это специфический язык, искусственный язык богослужения. На нем не разовьешь православного дискурса. Однако в то время другого языка, пригодного для богословских размышлений, не было.


В конце XVII – начале XVIII века происходит объединение Украины с Россией. Петровские реформы открывают дорогу западному влиянию не только в обществе, но и в церкви, где ведущее, руководящее положение в это время занимают украинцы. Петр Могила переводит на русский язык католические учебники. Это прежде всего Фома Аквинский (Аквинат), который полностью основан на Аристотеле. Западная схоластика – богословие Западной церкви – становится богословием православных школ. Это аристотелевско-томистское богословие, в буквальном смысле слова приноровленное к православным нуждам. Богословие, естественно, школьное, т.е. то, которое ты изучаешь, чтобы знать некоторую структуру. Но оно уже устарело и не отвечает экзистенциальным потребностям ни человека, который его преподает, ни человека, который его слушает, ни, тем более, паствы. Меняется время. Да, Аристотель – великий философ для своего времени. Но мы вырвались из этого начала. А богословие всегда стоит на какой-то философской основе.


Для Аристотеля Бог – Первопричина, которая толкает все остальное и сама стоит в том же ряду причинно-следственных связей, что и все остальные явления. В этом смысле, как жаловался мне один францисканец, в католической церкви даже Бог не свободен. А в православной церкви Бог свободен, т.е. православию удается вырваться из схоластического богословия. Поэтому богословское возрождение в России шло по пути обхода “школьного” богословия, при этом оно шло на фоне той философии, которая развивалась в Европе – немецкой философии. Это одновременно отталкивание от немецкой философии, ее преодоление и дискуссия с ней.


XIX век. Владимир Соловьев. Он мальчишкой становится атеистом. Ему нужно вернуться к вере. Он – думающий человек, он читает философов своего времени, так же как читают их его соотечественники и современники – Чернышевский, Белинский, Герцен, Огарев. Они идут в одну сторону, потому что движение мысли уходит от Церкви, оно уходит от Бога. Надо остановить это движение. Надо создать свой синтез, но синтез уже из нового материала. Соловьев – наследник Гегеля, Канта, Шопенгауэра, Дарвина, Спенсера, Ницше. Из этого материала и одновременно патристических источников он и создает, так сказать, “неопатристический синтез”. (Я использую слова Флоровского, но сам этот синтез начался до Флоровского. Он начался тогда, когда нужно было его включить в другой философский дискурс).


Сейчас мы находимся уже в терпимом мире, нас не уничтожают, как в 20-е годы: “Попы не нужны! Зачем они?!” Но реально мы представляем некоторую древность. Церковь никому особо не мешает. У нее нет сил, нет воли мешать тому движению атеистической секуляризации, которое обрушилось на людей как лавина капиталистического забега непонятно за чем, за строительством непонятно чего и ради чего. Нас никто не слышит с нашей вечной Вестью.


Соловьев это почувствовал гораздо раньше и чувствовал очень сильно. У него были большие схемы. Например – давайте объединим Российского императора с папой Римским. Какая сила?! А?! Это была утопия. И об этом написал его ученик Евгений Трубецкой в труде “К вопросу о мировоззрении В.С. Соловьева”. Первой развалилась Российская империя, т.е. одна из сторон предполагаемого альянса (которая к нему совсем не стремилась). Да и другая оказалась достаточно потертой жизнью. Утопизм развалился.


Но остались последователи Соловьева. Они говорят, что мужественный человек Владимир Соловьев заговорил современным языком. Т.е. он сказал, что мы, как Церковь,  не можем и не должнывыживать в пещере. В Церкви есть место для отшельников. Но Церковь, как таковая – не отшельница. Богословие нужно для сознания Церкви, для того, чтобы выйти к социальному, общественному пути спасения, “ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного” (Ин.3:16). Т.е. к миру надо идти, это очевидная вещь. Богословие – это выход к миру. Каким образом? Прежде всего, надо дать отчет о своем уповании. Это всегда очень трудно сделать. Потому что мир бежит быстрее нас. Неважно куда. Его сыны, сыны века сего, гораздо активнее, предприимчивее сынов Света, как сказал Господь.


“Кифа”: Все это прекрасно, но для нас-то сейчас чем ценно богословие серебряного века?


О. Михаил: Мы живем в мире информационного взрыва, где человек получает информацию обо всем и исходя из нее складывает свои собственные, личные мнения. Точно так же он получает информацию и о религии. Откуда он ее получает? Из “медиа”. Он получает информацию из того источника, который громче орет в этот момент – например, из какого-нибудь “Кода Да Винчи” (успех этого фильма говорит о том, что никто ничего не знает про Евангелия).


Трагедия в том, что я должен защищать свою веру, я должен объяснять, почему в церкви четыре Евангелия и почему только этим четырем можно верить, почему именно эти четыре Евангелия избрала Церковь, почему Она их сохранила и до сих пор несет. Почему ни из каких других источников вы ничего не узнаете, почему вы должны узнать это в Церкви, от Нее? Сегодня церкви все это нужно защищать – нужно защищать то, что она получила, эту весть, что Господь Иисус Христос воскрес и что Он “Един сый Святыя Троицы”.


Я привез в Москву для издания свою книгу – “Новое богословие Троицы в русской религиозной мысли”. Академическое богословие ничего нового не сказало по этому вопросу. Оно каким было, таким и остается: мы читаем все те же тексты IV века. Но одно дело сказать: так верит в Троицу Церковь. Другое дело сказать: так верили в Троицу в IV веке. Для человека, который живет сегодня, вполне допустима мысль: “Тогда верили, а сегодня, может, ошиблись. Между IV веком и нами большая разница. Тогда на ослах ездили”.


И собственно говоря, то движение, которое я изучал с самого начала – оо. Сергий Булгаков, Павел Флоренский, кто они такие? Они молодые люди. Флоренский в своих дневниках (это замечательное свидетельство) описывает свой дом, в котором он вырос. Замечательный, гуманистический дом, где ни одного грубого слова не было сказано вообще ни о ком и ни о чем. Но в этом доме с детства было множество табу. Что же это за табу? Он очень остроумно перечисляет – священники, православие, вера и масса других. Т.е. религия вообще не обсуждалась, как бы не существовала. Хотя он воспитывался в православной вере. Он вырос ученым человеком, который уже на I курсе университета много чего знал. Он ученик Бугаева – отца Андрея Белого, он с него брал пример. Пытался даже писать первые поэмы.


Этот человек через Мережковского узнает новый путь. И вдруг оказывается, что есть какой-то смысл в религии. И он открывает для себя заново религию, пишет книгу “Столп и утверждение истины” прежде всего для того, чтобы убедить самого себя. С этого он начинает. Двенадцать писем – это двенадцать писем к гипотетическому собеседнику. Ему хочется с кем-то поделиться. Он убеждает самого себя. Первый богословский шедевр XX века – это убеждение современного ученого, который вырос в гуманистической культуре нашего времени, в том, что вера отцов истинна. Православие – истинная вера, вот в чем дело. В этом смысле ее нельзя записать, и он ее как бы заново пишет для себя.


Друг Флоренского, Сергий Булгаков (есть замечательная картина Нестерова в Третьяковской галерее – “Два философа”: Флоренский и Булгаков вместе) – марксист, семинарист, который, как многие семинаристы, отпал. Бывший семинарист, как Сталин, как Чернышевский. Поехал в Германию, учился у Каутского, привез сюда свой марксизм. Потом начинает отдаляться. Это – работа мысли, постоянная работа мысли, постоянное преодоление самого себя: от марксизма к идеализму, от идеализма к христианству, от христианства к православию. Человек, который постоянно ищет, не удовлетворяясь ничем. Человек, который действительно никогда не останавливался ни перед какой трудностью, человек, которого никогда не убеждало чужое слово. Он должен был заново все открыть. И он до конца жизни – такой. Когда он начал поднимать богословие, он говорил: “Опять мы утыкаемся в эту аристотелевскую причинно-следственную связь”. Так вот, мы не живем в мире Аристотеля, в причинно-следственности, когда говорим о Троице. И здесь – остановка, здесь святые отцы “проворачиваются”, потому что здесь нет персонализма, нет, так сказать, личностности, потому что эта неоплатоническая триада относится к вещам. Никакой разницы между компьютером, или коляской с кучером, или Троицей неоплатоническая триада не может определить. Эту триаду снова возрождает Соловьев и через век после него – Карл Раннер. И опять там эта безличность, имперсонализм, который не дает вернуть Троицу снова в понимание человека.


Современный кризис христианства – кризис троичного сознания. Христиане не верят в Троицу: католики не верят в Троицу, англикане не верят в Троицу, протестанты не верят в Троицу, кроме фундаменталистов, которые вообще ни во что не верят (они принимают все как есть, без понимания). Кризис тринитарного сознания! А если кризис тринитарного сознания, если ты не понимаешь, что такое Троица, если нет Логоса, то что значит, что “никто не восходил на небо, кроме Сына Человеческого, сшедшего с небес”, то кто такой Иисус? Учитель праведности, пророк. Начинается вся эта бесконечная болтовня об “историческом Иисусе”.


Это – кризис, фундаментальный кризис современного христианства. Надо возвращаться к пониманию того, что есть Троица, т.к. Троица – это основа Церкви. Если мы перестанем верить в Троицу, то давайте разбежимся кто куда – в иудаизм и мусульманство, в две прекрасно организованные общины, одна с мощными мускулами, другая с мощными финансовыми мускулами. Что, собственно говоря, и происходит, когда православные люди оказываются в свободном мире – они очень быстро разбегаются по разным местам.


Надо сохранить веру. Русская религиозная философия это и делает. Богословие о. Сергия Булгакова – “Свет Невечерний”, главы о троичности, Большая трилогия – указывают традицию православной церкви, которую нужно понять. Это традиция, которую мы повторяем, мы ее служим, мы ее поем, но мы ее не понимаем. Ее надо освоить.


Ее надо освоить, прежде всего, как литургическую традицию. Это христоцентрическое богословие, христоцентрическая христология, из которой вытекает христоцентрическая экклезиология. Христос вчера, сегодня и вовеки Тот же, и мы держимся за Него, и Церковь держится за Него, и в Него как бы уходит, и из Него исходит. Отсюда необходимость постоянной евхаристии. “Я есть истинная лоза, а вы ветви”. Кто не пребывает во Мне, тот выброшен вон. Пребывание во Христе – это евхаристический образ. Вообще не понятно, что значит во Христе, со Христом? Все протестантские попытки не могут охватить тайны слов “во Христе”. Это евхаристический опыт.


Слова Иисуса, как они приведены в шестой главе Евангелия от Иоанна: “Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем” – это невозможно для иудеев, невозможно для многих Его учеников. После того, как они это услышали, многие сказали: “Кто может слушать эти ужасные слова?”, т.е. если не можете есть тело своего учителя, то не можете быть учениками. Кто это может слышать!? Христос спрашивает апостолов: “Не хотите ли и вы уйти?” Ему аккуратно отвечает Петр. Мол, Господи мы понимаем, что Ты имеешь в виду, конечно, мы Тебя слушаем. Он не говорит, что я Тебя понимаю. Здесь звучит: “Что бы Ты ни делал, мы идем за Тобой, если мы даже не понимаем”.


Далее церковь. Церковь должна понимать. О. Сергий Булгаков пишет статью “Евхаристический догмат”. Это постоянное развитие и понимание того, что есть православное предание. Он открывает его заново с несказанной простотой и убедительностью. Поражает прозрачная ясность его мысли. Конечно, он самая крупная фигура в богословии XX века, поэтому я говорю в основном о нем.


Кифа: Существует мнение, что русская религиозная философия и тесно связанное с ней творчество русских богословов были лишь перенесением на русскую почву идей немецкой классической философии и связанного с ней так или иначе протестантского богословия. Такой вот протест на засилье католической по своему происхождению схоластики. Насколько справедливо это утверждение?


О. Михаил: Для ответа на этот вопрос мне хотелось бы вернуться к началу века, к тому времени, которым о. Георгий Флоровский закончил свои “Пути русского богословия”. Это время, когда богословие выходило из схоластических пелен, оно рождалось в серебряном веке, оно рождалось в языке символистов, что очень существенно, потому что этот контекст надо понимать. Я написал на эту тему статью “О критике неокантианства”. Нужно понять философский контекст этого времени: гносеологические проверки всего и вся – то, что внесло неокантианство и чем заполнило все кафедры философии и богословия.


Не случайно русским религиозным философам надо было создавать свое собственное издательство. Зачем они создавали это издательство? Печататься было негде, никто не печатал. Не печатали ни Булгакова, ни Трубецкого, ни Флоренского. Сидели везде неокантианцы, позитивисты – Милюков, кадеты со своей программой позитивизма, или марксисты, или народовольцы, что то же самое, – на всех кафедрах и во всех издательствах Вот они и нашли вдову Морозова, которая открыла религиозно-философское издательство “Путь”. Так возникло это движение.


Итак, необходимо было преодолеть эту неокантианскую зависимость. Что сделал Кант? Что такое новая философия? С чего начинается новая философия? С коперниковской революции.


Огромная вселенная, о которой мы узнаем все больше и больше. Мой друг астрофизик говорит, что сейчас открыто около двухсот миллионов галактик. Но даже если бы их было двести, а не двести миллионов, это все равно устрашает. Человек раздавлен, если он немножко подумает о крошечности своей и своей Земли, которая находится вообще где-то на окраине нашей собственной галактики. Если человек соотнесет это с множеством галактик во вселенной, то становится понятно, что ничего не понятно. Т.е. становится совершенно непонятно, откуда человек произошел и зачем он вообще здесь нужен.


Так вот, я хочу сказать, что этот водораздел был внесен Кантом. Раньше мир был теоцентричным, и богословие соотносило мысль человеческую с Богом. Кант сказал, что ум человеческий не может делать такие вещи, потому что Бог, как и душа человеческая, есть вещь в себе. Никаких суждений на основании своего собственного разума мы сделать не можем. А с точки зрения практического разума нам это и не нужно. Практический разум, с точки зрения Канта, это разум нравственный. А нравственные чувства у нас внутри. И в этой жизни нам не важно: один Бог или два, и что мы знаем о Боге. С этого началось его богословие. С этого началась его философия.


Гегель пытался как-то преодолеть это, и по-своему он преодолевает наследие Канта. Потом из Гегеля выпадают левогегельянцы: вырастает атеизм, марксизм и т.д. И тогда возникают неокантианцы, целое движение за философскую строгость, за возвращение к Канту. Их лозунг: “Мы проверяем все (как мы понимаем, что это – чашка, как мы понимаем, что это – ложка?) с точки зрения гносеологической, эпистемологической”.


Неокантианство продолжается философским языком Витгенштейна, той же самой линией. Начинается логический неопозитивизм. Начинается постмодернизм. “Что значат слова? Да ничего. А что значит слово “Бог”? Да ничего не значит”, – скажет постмодернист. “Вопрос даже не в том, есть Он или нет. Для меня это только слово, которое ничего не значит”. Все шатко, уже шатка не только вера, уже основа наших сентенций превращается в воду. Ни о каких аристотелевских субстанциях вообще речи быть не может.


Это как материя. Самая мистическая наука – это физика. Я вижу перед собой твердый стол, а мне говорят: “Да нет там ничего, там вообще решетка какая-то кристаллическая, атомы. А когда ты смотришь на атом, там и решетки нет никакой”. В конце концов, ты доходишь до того, что маленькая частица вообще в волну переходит, и все. Материя – видимость. Нет никакой твердой материи. Это совершенно другой мир. И в этом мире аристотелевская философия рассыпается, как карточный домик. Но с карточным домиком падает все схоластическое богословие, которое на нем стоит, от Питера Ломбарда до Фомы Аквината. И то самое, которое мы приноровили для своих школьных систем. Его можно выучить, сдать зачет. Но когда ты выступаешь перед публикой, и мало-мальски интеллигентный человек тебе задает вопрос, что ты ему ответишь? С точки зрения этого богословия?


Поэтому возникает попытка заново строить богословие. Она связано и с культурой – с поэзией, языком. Она выходит из серебряного века, потому что рождается новая культура. Культура идет в сторону создания огромного светского идеологического универсума. Поиск альтернативы происходит в религиозной философии. Как символист Вяч. Иванов, например, смотрит и туда и сюда. Флоренский, когда он пишет свою книгу “Столп и утверждение истины”, пишет: “Сейчас я работаю над опытом символической гносеологии”. Так он называет свою задачу включить Бога и человека в единый универсум, чтобы мы снова могли говорить о Боге, чтобы мы снова могли вернуть Его в наш дискурс – и Бога, и православное предание, и Троицу – все. И эта философская работа – это очищение. Она уникальна именно для русской мысли. Потому что на Западе она приняла совершенно другие формы. Она приняла формы Хайдеггера. Об этом говорит открытым текстом его ученик, Гадамер: “Почему Хайдеггеру понадобился онтологизм? Потому что ему надо было преодолеть неокантианство”. Оно держало всех в неких абсолютно жестких философских оковах. Читайте. Это Коген, Наторп, Кассирер. Это все огромные фигуры. Риккерт, Винделбанд. Это все могучие машино-умы. Против них в начале XX века в Америке слегка выступил Вильям Джеймс со своим прагматизмом. Но потом они заполонили всю сцену. Когда эти немцы приехали в Америку в 20-30-е годы прошлого века, а в Америке своей философии не было, они заняли соответствующие кафедры. Отсюда вышел неопозитивизм. Ну, американская философия – это особая статья, там нет особой философии. Но даже европейская философия. Постмодернизм весь отсюда, распадение марксизма. Но это большой философский разговор. Я не философ, я в этом смысле самоучка. Я философ в той степени, в которой мне это нужно для богословия.


Выпад Хайдеггера – это попытка стороной обойти своей “феней” древнюю онтологию. Он возвращается, между прочим, к древней онтологии, к античности. Учит греческий язык, чтобы снова вернуться к бытию, к источнику, преодолевая границу, которую ставит человеческий разум по Канту (что мы не можем ни о чем судить). Русская философия это все преодолела. Она возвращается через гносеологию к онтологии, показывая, что гносеология – это часть онтологии, что внутри онтологии она может быть понята и обоснована. Это темы Трубецкого, это темы периода издания “Пути”. Потом члены этого круга создают уже свою философию – создают, вернувшись в Церковь. Поэтому в Париже, в Сергиевском институте строится православное богословие с учетом всего этого. Эти вещи уже освоены. Они уже философски освещены всей когортой философов – Франком по-своему, Николаем Лосским через свою философию интуитивизма, о. Сергием Булгаковым, Бердяевым, который продолжает идти своим путем. А далее начинается развитие богословского сознания.


Да, сейчас они немного устарели, потому что неокантианства нет. Сейчас другие “чудовища” на сцене. Но эти “чудовища” не на пустом месте, они оттуда же возникли. А у нас, на мой взгляд, нет никакой другой традиции. Наша философская и богословская традиция – только эта.


Кифа: Отец Михаил, каково, на Ваш взгляд, место о. Георгия Флоровского, В.Н. Лосского и о. Иоанна Мейендорфа в современном богословии?


О. Михаил: Во-первых, все трое очень разные богословы. И, прежде всего, их нельзя ставить в одну линию.


Начнем с о. Георгия Флоровского как самого старшего. Это ученый и с гуманитарным, и с научно-естественным образованием. В университете, кажется, он пишет работу для Павлова, потом – диссертацию о Герцене. Типичный русский интеллигент из духовного звания, живущий и интересами, и идеологическим климатом своей эпохи. Одна из его первых публикаций, чуть ли ни первая – библиография Владимира Соловьева. Значит, в его обращении к богословию Соловьев сыграл свою роль. К богословию православному он приходит уже в эмиграции. Его приглашают в Свято-Сергиевский институт на кафедру патристики, которую должен был занять Лев Карсавин, но по личным обстоятельствам не смог. И здесь о. Георгий пишет свое исследование о восточных отцах Церкви.


Конечно, главный его труд – это “Пути русского богословия”. Это замечательная книга, но можно ли ее назвать научной? Такую книгу не пропустят ни в одном колледже или в университете в качестве даже курсовой работы: там нет сносок. Список литературы в конце. При всей своей уникальности она не отвечает критерию научного исследования, по которому читатель может найти сноски и сравнить их с выводами и заключениями автора. Поэтому после её выхода в Свято-Сергиевском институте смотрели на него с недоумением. Надо сказать, что о. Георгий это понимал, так как тормозил перевод второй ее части (именно с критикой русского религиозно-философского возрождения) на английский язык. Об этом мне говорил Андрю Блэйн, его переводчик и автор книги о нем, когда я спросил, почему они не переводят вторую часть.


О. Георгий был уникально эрудированным человеком, и я, конечно, припадал к его стопам. Учась в семинарии, ездил к нему довольно часто. К тому же тогда он был единственным специалистом по русской религиозной мысли, которая меня всегда интересовала и о которой я хотел писать. Я показал ему свой диплом, и он сказал: “Да, Вы знаете материал, я Вас могу взять. Но я сам не преподаю. Поэтому я могу направить Вас либо в Принстон к одному моему ученику, либо в Колумбию к другому. Хотя они этой темой не занимаются, Вы у них сможете писать об этом под моим руководством”. Но я уже учился в семинарии, а совмещать эту учебу с аспирантурой в университетете было невозможно. После семинарии я тоже не спешил поступать: я там написал свой первый диплом об о. Сергии Булгакове. При всем своем уважении к Флоровскому я с его оценками не соглашался, делал другие выводы и сознавал, что писать на эти же темы по-другому под руководством Флоровского мне будет трудно, а то и невозможно. И я все тянул с поступлением и тянул, а тут о. Георгий и умер в 1979 году. Он служил свою последнюю литургию, говорил последнюю проповедь в моей церкви: его привез буквально за неделю до смерти Андрю Блэйн. О. Георгий уже еле-еле стоял и с трудом дослужил ее до конца, я его поддерживал физически.


Хотя он уникальный историк русской культуры и его “Пути” по-своему шедевр, с его выводами относительно русской религиозной философии нельзя согласиться. По моему мнению, “патристический синтез”, которым он взялся ее корректировать, в ней самой и начался. Ведь и Соловьев, и о. Павел Флоренский опираются на патристику. И тот и другой, между прочим, из университетов пошли учиться в духовную академию, именно с целью изучать отцов.


У о. Георгия Флоровского масса интересных и нужных сведений в различных областях истории православия и культуры, но я не нахожу в его собственно богословских работах (может быть, из-за того, что я не все читал) каких-то реальных ответов на вопросы современности. Он прекрасно обобщал некоторые вещи, но это не богословский прорыв, который мы находим у тех же Флоренского и Булгакова, которых он критиковал. Его “неопатристический синтез” – это призыв: давайте проверять все в контексте предания, но ведь и Флоренский, и Булгаков по-своему делали именно это, ставили современную им мысль в контекст православного предания, в том числе и литургического.


Конечно, о. Георгий старался умерить выходящую из берегов софиологию о. Сергия Булгакова, – но это особая тема, и я сейчас не хочу ее касаться в богословском аспекте, потому что плохо ее знаю, а богословски не понимаю. У меня есть свои подозрения, откуда она произошла исторически, но говорить об этом преждевременно. У о. Сергия меня интересовали другие темы, которых у него множество, притом все актуальные для православия, оказавшие и продолжающие оказывать огромное влияние на последующую православную и обще-христианскую мысль. О. Сергий Булгаков – это гора, уходящая за облака. Так вот, скажу лишь несколько слов о богословской правомерности его софиологической темы.


Древнейшие русские соборы – Киевский, Новгородский – носят ее имя, конечно, вслед за великой Софией Константинопольской. На Руси много софийных икон. Из Ветхого Завета на паремиях (за богослужением) читаются в основном книги Премудрости – Софии. Почему возникла эта тема, очень понятно. Она составляет огромный пласт русской церковной культуры, не освоенный богословски. Булгаков, человек, болеющий Россией, вводящий в свое богословие литургику, пытался освоить этот пласт русской церковности и начинал это делать в контексте философии культуры еще в своей ранней книге “Философия хозяйства”. Американский ученый Поль Вальер считает, что русская софиология – это православный диалог с современной цивилизацией, с культурой как таковой. Софиология – это преображенная сфера человеческой деятельности, человечности как таковой.


В самом грубом варианте это можно описать следующим образом (как я это понимаю). Допустим, в идеальном случае мы с вами умираем и каким-то образом попадаем в рай. Ну и чем мы там будем заниматься? Для протестантов все очень просто: мы присоединяемся к огромному небесному хору и поем гимны всю вечность. Для католиков в некотором смысле тоже просто: мы получаем “блаженное видение”, будем вечно созерцать Божественную бесконечность. Т.е. одни будут вечно петь, другие будут вечно созерцать. А что делать православным?


Русское богословие богочеловечества, в частности, Булгаков в своей софиологии, вводит тему теургии – боготворчества, богоделания. В воскресении человек не отрешается от своей человечности и присущей ей деятельности, но она преображается, становится полностью “софийна”, она отрешается от присущей нам греховности и себялюбия и пронизывается вся Божественной премудростью. Хотя человек становится “как ангел”, он не превращается там в ангела. Иначе зачем человека протаскивать через телесность – чтобы потом он вернулся в ангельское состояние? Человечность остается, она сохраняется вся, преображенная, вошедшая в вечность. Сфера обожествленной человечности, освященной Духом Святым, воскресшей – есть сфера софийная. Таков теологумен о. Сергия. Между прочим, в Свято-Сергиевском институте так и относились к его софиологии как к теологумену, именно как к богословской гипотезе. Его критиковали с точки зрения профессиональной (лучше всего его собственные коллеги – тот же о. Георгий Флоровский, прот. Четвериков, из философов – Бердяев).


Теперь относительно осуждения о. Сергия Булгакова. В нем поражает даже не столько некомпетентность, сколько отсутствие церковной формы самого обсуждения, советский стиль доноса, секретности и обвинения не в действительных ошибках, а в том, что из них якобы могло бы произойти. В этом деле, правда, участвовал Владимир Лосский, ставший позднее крупным богословом. Но в то время он был еще молодым человеком, ничего еще не написавшим, и находился под влиянием некоего Алексея Ставровского, ничем себя не прославившего, кроме доноса на о. Сергия и Сергиевский Институт. По свидетельству Николая Зернова, Ставровский был человек авторитарный, требовавший от членов братства, которое он организовал сам, безоговорочного подчинения его главе, т.е. самому себе. Лидия Бердяева по этому поводу писала, что не ему было судить о. Сергия Булгакова, у которого, он, между прочим, завалил экзамен и потом ушел из института и организовал эту полусекретную организацию, чтобы “бороться с врагами православия”. С его точки зрения, Свято-Сергиевский институт был врагом православия. Они написали донос митрополиту Сергию (Страгородскому) в 1935 году. Нашли время и место. Русская Церковь, которая была уже вся почти разрушена, подходила к последнему рубежу. 1937 год – конец безбожной пятилетки, принятой в 1932 году, когда началось систематическое закрытие церквей и монастырей и уничтожение духовенства. Партия поставила целью за пятилетку искоренить все религиозные предрассудки. Как их лучше искоренить окончательно? Уничтожить их носителей. Вот в 1937 году всех и стали расстреливать, от тихоновцев до обновленцев. Но уже и в 1935 году митрополиту Сергию нечем было управлять, оставалось наводить церковный порядок в русской эмиграции. Так как трудов Булгакова у него не было, то он положился на суждение Ставровского и молодого Лосского.


Почему эти два молодых человека не нашли лучшего занятия, чем писать местоблюстителю Московского патриарха о том, что в Париже завелась какая-то ересь… В Париже я подружился с Варшавским, автором книги “Незамеченное поколение”. Это книга о его поколении, о русских детях, эмигрировавших в подростковом возрасте, на всю жизнь сохранивших этот надлом, не успевших сформироваться на родине, потярянных психологически на чужбине, не могущих найти себе места.


Владимир Лосский относился к этому “незамеченному поколению”, к тем, которые не могли простить своим отцам, что те “прохлопали” Россию. Хотя они, может быть, в меньшей степени, чем кто-либо другой, были в этом повинны. Европа 20-х годов после Первой мировой войны сама была потеряна. После всемирного кровопускания ей не было дела до русских эмигрантов. Взрослые люди это понимали и несли свой крест. А дети, вот эти подростки, испытывали глубочайшую потерянность и обиженность. Не случайно Лосский потом пошел в Московскую патриархию, причем не когда-нибудь, а в то время, когда от церкви уже ничего не оставалось. Этот был некий афронт против отцов. “Вот вы здесь сидите, а я русский человек, я все равно пойду к ним, это моя родина, что бы там ни творилось”.


Владимир Лосский стал крупным православным богословом. Но он писал по-французски, для французов. И его книги – это обобщения, популяризации идей того же русского возрождения, тех же “отцов”, но прилизанные, причесанные “для инославных”, “для иностранцев”. Его “Мистическое богословие”, “Догматическое богословие” – это очень полезные, хорошо и правильно написанные компендиумы из идей, которые можно вычитать у Бердяева, Флоренского, того же Булгакова, Франка и др., но идеи, которые он сгладил и, так сказать, “оцерковил”. Я считаю, что такое сглаживание абсолютно правомерно. Но меня интересует богословие именно на стыках философских и богословских исканий, там, где торчат “концы”. Потому что тогда видно “лабораторию”. Когда ты все пригладишь, то многие вещи становятся непонятны и неясно, откуда что берется.


И вот Лосский создает свой богословский синтез на основании уже существующих разработок. Он не очень о них упоминает, не очень на них ссылается. Но человек, который читает философию Серебряного века, который знает произведения его отца, Николая Лосского, Франка, Булгакова, Бердяева, Флоренского, кн. Евгения Трубецкого, все их темы легко у него находит. Лосский их синтезирует и придает им в общем-то нормальный, интеллигентный, немножко разжиженный, на мой взгляд, вид для западного потребления, для людей, которые не знают ни православия, ни источников его собственной мысли. (Православие на Западе до сих пор – экзотика). Почему мне интересно читать русскую религиозную философию, Флоренского? Потому что это все еще лаборатория мысли, богословской мысли. В лабораторию ты приглашаешь студентов, аспирантов, и там они учатся. А когда ты показываешь внешним свой университет, показываешь готовый продукт. Лосский показывал готовый продукт – православие. Однако православие – не готовый продукт. Сегодня его надо объяснять всем, и прежде всего своим – православным, потому что другим до него, по-настоящему, нет дела. А православные православием считают что кому в церкви больше понравится: мне одно, тебе другое, а многие вообще не понимают, что это такое и зачем нужно. Так вот Свято-Сергиевский институт начал систематическое и свободное исследование, что такое православие, начал его заново открывать. Он сделался его открытой лабораторией.


Наконец, отец Иоанн Мейендорф, который был одним из ведущих деятелей православия и в Америке и в мире. Он – ученый-византинист. Он исследователь, творческий исследователь, но он не ставил перед собой задачи нового богословского синтеза. Однако он поднимал пласты богословия, которые никому не были известны. Это среднее и позднее византийское богословие, а в поздневизантийском богословии св. Григорий Палама, паламизм.


О. Иоанн, собственно говоря, – исследователь новых тем в древней и забытой богословской традиции, который эти темы сделал снова современными. Он и богочеловечество показывает в византийском богословии ипостасного союза, и евхаристическую экклезиологию у Кавасилы.


Научная, церковная и преподавательская деятельность отнимала у него все силы, но он писал и вводные статьи, так сказать, катехического порядка, обращаясь к современности, например, такие как “Проблема брака в современном мире”. Он вел огромную научную и пастырскую работу – честно, добросовестно, с огромным трудолюбием. Меня всегда поражало, как много он успевает. Он ведь был не только моим профессором и руководителем магистерской диссертации, но и настоятелем в течение семи лет. Богословски он полностью разделял евхаристическую экклезиологию, созданную о. Сергием Булгаковым и о. Николаем Афанасьевым.


Все трое – богословы русской эмиграции, хотя и разных поколений, из них русскоязычный автор и то в Парижский период своей деятельности – это о. Г. Флоровский. Лосский и Мейендорф – авторы западные, один – француз, другой – американец, и обращаются к своим аудиториям. Но при этом каждый из них раскрывал свою новую область. Но в этом и есть смысл науки, в том числе и богословской. Нельзя же сказать, что одна область науки должна сопротивляться другой. Это будет безграмотный, непрофессиональный и ненаучный подход. Вообще обвинение друг друга в ересях – это стилизация под ушедшую эпоху.


В Евангелии от Луки сказано: “И вышел указ (по-гречески “догма”) от императора Августа….”, чтобы каждый шел прописываться в свой город. Императорский указ – вот что такое догма. Когда Церкви удавалось поднести свое учение императору, он издавал указ, т.е. “догму” – вот это и есть православие. Но иногда, и довольно часто он ошибался, и делал “догмой”, как мы помним, то арианство, то иконоборчество.


Сейчас нет императора, который ставит свою печать, издает указы-“догмы”. Настали другие времена. Сегодня все обсуждается на форуме университета, академии, если хотите, интернета. Но значит ли это, что вообще не может быть ересей? Реально Церковь защищала две истины веры: Божественную и человеческую природы во Христе и Троицу, Бога – Единого в Трех Лицах. С боговоплощением связана и вера в возможность Богочеловека изобразить – отсюда почитание образов – икон. Все, что отрицает Троицу, все, что отрицает богочеловечность Иисуса Христа, воплощение Слова Божия – ересь. Но внутри веры Церкви возможны любые размышления – пожалуйста. Поэтому измена братской любви кивать друг на друга: это – ересь или то – ересь. Это как раз и есть неграмотная стилизация, которая неуместна, даже разрушительна для церкви. Определить ересь может только собор, и даже он может, с точки зрения православной церкви, ошибиться.


А что значит богословская самостоятельность? Самостоятелен ли Эйнштейн, самостоятелен ли Ньютон? Каждый открывает какие-то свои вещи, а другой на них строит. Здание науки едино при всем своем многообразии. То же можно сказать и о здании богословия. Ибо оно тоже строительство. У нас одна преемственность, одна традиция, огромная христианская традиция. В ней разные направления, и в ней неизбежно творчество, она двигается. Церковь живет же! Конечно, у меня есть учитель, и я у него что-то беру, но что-то я добавляю свое. Как говорил научный руководитель моей жены: “Самый крупный специалист по Вашей теме – это Вы сами”. Что такое защита диссертации? Ты показываешь, что научно разработал какую-то тему, которую до тебя никто не разрабатывал. Ты же не пишешь диссертацию на уже существующую, разработанную тему. Нет. Это твое собственное исследование. Когда ты его исследовал и защитил свое исследование перед специалистами, которые говорят: “Да, по методике то, что Вы говорите – это научная работа, она отвечает критериям критического подхода”, тогда ты получаешь свой докторат. Тогда ты сам – учитель, доктор. То же самое в богословии. Это живая область, у нее огромная история, слава Богу, самая древняя, три с половиной тысячи лет, если учесть и Библейскую традицию.


Православие, слава Богу, существует. И хотя мы поругиваемся, я вижу в православии вполне нормальный рабочий климат. Нет такого, чтобы Папа взял и запретил какому-нибудь богослову писать. У меня в уме не укладывается, как такие вещи возможны. Мы же, хочешь ты того или не хочешь, живем в едином православном мире, над которым, по-моему, и до сих пор возвышается горой богословие о. Сергия Булгакова.


——


Протоиерей Михаил Меерсон-Аксенов родился в 1944 г. в России. Был крещен в возрасте 7 лет. Правозащитник. Эмигрировал в декабре 1972 г. в Австрию. Учился в Свято-Сергиевском православном богословском институте в Париже. Переехал в США. Окончил Свято-Владимирскую православную семинарию. Рукоположен в священники в 1978 г. во время учебы в Свято-Владимирской духовной семинарии. Настоятель храма Христа Спасителя в Нью-Йорке.


Ниже приводятся строки “Дневников” прот. Александра Шмемана, которые посвящены некоторым из встреч с молодым эмигрантом, только что приехавшим из России.


Среда, 12 декабря 1973 г.


Из Commodore еду в мизерабельный Hotel Latham, где ждет меня милейший Миша Меерсон, недавно приехавший из Парижа. Я встретился с ним в Париже в июне. Провел несколько часов с ним и с покойным Колей Кишиловым на съезде РСХД. Необычайно светлая личность, но, как и все “новые”, Меерсон одержим идеей “миссии”, у него свои проекты (центр, журнал и т.д.). Русский мальчик, вносящий поправки – уверенной рукой – в карту звездного неба. Это не самомнение, не гордость и даже не самоуверенность. Это плод подполья, необходимости годами и в одиночестве, в некоем безвоздушном пространстве, вынашивать идеи. Но порыв, чистота, идеализм – поразительные.


Понедельник, 17 декабря 1973 г.


Вчера после обедни и до шести часов вечера у нас –  Миша Меерсон, и одна нескончаемая беседа – о России, о Православии, о Западе и т.д. Из него просто льются свет и чистота. Для меня особенно радостно – это наше согласие в том, в чем я так остро чувствую свое одиночество в Православии: в отталкивании от тех его “редукций”, что нарастают на наших глазах и в России, и вне ее, от этого обожествления – будь то “византинизма”, будь то “русизма”, будь то “духовности” и т.д. Согласие в формуле христианства: “персонализм” и “историчность”, их антиномическая сопряженность. Согласие в отрицании традиционного отождествления православности прежде всего с крестьянством, с природой, с “органичностью”. Именно крестьянство растворило христианство в язычестве. Чудный разговор: удивительно, что только русские “оттуда” сохранили тайну этой беседы, этого разговора как действительного общения…


Газета “Кифа”, 2007, N10 и N12

Цей запис має 8 коментар(-ів)

  1. Олег

    По его мнению, Лосский только и занимался плагиатом, да еще лоносы пописывал.
    Ведь и сам Шмеман, кстати, несколько усомнился в милом Шнеерсоне:
    " …но, как и все "новые", Меерсон одержим идеей "миссии", у него свои проекты (центр, журнал и т.д.). Русский мальчик, вносящий поправки – уверенной рукой – в карту звездного неба. Это не самомнение, не гордость и даже не самоуверенность. Это плод подполья, необходимости годами и в одиночестве, в некоем безвоздушном пространстве, вынашивать идеи. …"

  2. Олег

    Я нисколько не обижаюсь на Вас, Аркадий. Но Вы подумали бы лучше не о том, как плох я (я вполне это допускаю), а о том, что вызвало мою критику. Протоиерей Михаил походя пнул саму догматическую систему, по его мнению все догмы – только воллюнтаризм императоров. Походя пнул Лосского – его труды якобы базировались на флоренских и булгаковых, нахватавшихся по его словам западных философских идей, а не на святоотеческом предании и Писании.

  3. Аркадий

    Олег, Вы критиковали не статью протоиерея, а издевательськи вспоминали о людях, которым Вы, извините, в подметки не годитесь. Проживете ТАКУЮ жизнь, как у Шмемана, а потом посмотрим: будет ли у Вас совесть так говорить, как Вы обычно говорите хоть в Инете, хоть в жизни.

  4. Sergej

    o. Mihail ochen’ zhivoj chelovek v obschenii.
    Pod voprosom mozhet byt’ takoj pietet k o. Sergiju Bulgakovu (naprimer, Staniloae ego, kak mne govorili, sil’no kritikoval. Hotja mne lichno on ochen’ simpatichen).
    I ozloblennosti u o. Mihaila nikakoj net – ja ego neskol’ko raz sam nabljudal. Prosto stil’ obschenija zadevajuschij – tak eto chtob ne zasypali. 🙂

  5. Олег

    Не понял, "милейший Миша Шнеерсон", как выражался Шмеман уже иерарх? По-моему, я критиковал статью всего лишь протоиерея.

  6. Марк

    Олег, у Вас, по-моему (и не только по-моему) уже едет крыша. Вы ставите себя выше иерархов. Может скоро Иоанна Предтечу подтолкнете и усядетесь возле Господа "на лучших местах в синагогах…"?

  7. Олег

    ""Императорский указ – вот что такое догма. Когда Церкви удавалось поднести свое учение императору, он издавал указ, т.е. "догму" – вот это и есть православие."""
    Ему не нравятся догматы? Тогда ему и Православие не нравится.
    Озлобленость на весь мир, особенно на Церковь… Ну не шел бы тогда в священники.

  8. Олег

    ""О. Михаил, как Вы думаете, можно ли говорить об оригинальном русском богословии? Существует ли вообще таковое или мы обречены иметь дело только с набором каких-то стилизаций и повторов великих богословов Востока и Запада? И если да, то зачем оно нужно?""
    Интервью начинается с идиотского вопроса. После св. Игнатия Бряначанинова, св. Филарета (Дроздова), Феофана Затворника и сонма других говорить о том, что нет русского богословия? Ну понимаю, ненавидите Россию. Но хоть бы по-умному бы как-то гадили на нее…
    И достойный, можно сказать вопроса ответ: тут на все лады хвалят самых как раз сомнительных пытающихся богословствовать священников – Флоровского, Булгакова и т.д.
    Но… САМ Шмеман одобрил. Наверное сели, выпили, закурили – Шмеман выкуривал по 2 пачки в день и даже не считал нужным бросать, как впрчем и соблюдать посты, побалагурили о духовности. Впечатления прелестные…

Залишити відповідь