Повествование об отце Сергии, написанное в период “духовного обновления” Толстого, поражает своим духовным и чисто литературным легкомыслием.
Повествование идет о монашестве, о высотах духовной, во Христе, жизни, то есть области, которая широко раскрывается в огромном христианском опыте девятнадцати веков. И так как область эта запечатлена в великой христианской литературе и в живых жизненных примерах по всему лицу мира, то говорить о ней можно вполне математически даже враждебному христианству, но беспристрастному исследователю-психологу.
Но сосредоточивающийся все более и более только на своем опыте Толстой теряет ощущение чужого духовного опыта – даже того, который, в сущности, интересен его душе.
Легкомыслен рассказ “Отец Сергий” прежде всего потому, что во всей его внутренней фабуле отсутствует то, что должно было бы быть самым главным: Христос.
Христа нет в рассказе! Это поражает – как Толстой мог описать жизнь искреннего и подчеркнуто правдивого человека, его монашество, его монастырскую девятилетнюю жизнь, его тринадцатилетний затвор, его старчество, коснуться глубин его внутренней жизни, и все так, будто бы Христа, Живого Спасителя, Живого Слова Божия – не было вовсе!
Рассказ «Отец Сергий», если его охарактеризовать двумя словами, есть какой-то монашеский кошмар: без Христа.
Восклицание блоковской поэмы: “Эх, эх, без Креста” – было предварено Толстым, давшим в лице о. Сергия, священномонаха, старца и чудотворца, образ человека, ни в единый миг своей жизни не имеющего в себе, ни даже рядом с собою, Живого Христа – альфу и омегу христианской жизни.
Подобие духовной жизни во Христе дается Толстым в разных мелких, внешних штрихах монашеского couleur locale (местный колорит – фр.), с которым литературно познакомиться легко всякому. О. Сергий “творит Иисусову молитву”, “кладет поклоны”, умиляется (чему?), смиряется, ведет борьбу с помыслами… почти всем духовным арсеналом инока пользуется как будто о. Сергий. Но что это за пользование! Оно описывается Толстым только с двумя целями: во-первых, литературно соблюсти внешний чин монашеской жизни, а во-вторых, показать всем, что он основан на обмане и ни к чему искреннему и духовному привести не может. Сквозь внешне еще толстовское, эпически-художественное повествование уже грубо врывается насмешка над глубоким и высочайшим сердечным трудом отшельников и святых монахов (творя умную молитву, о. Сергий смотрит на кончик своего носа…).
Старец все твердит о послушании… И, во имя послушания, делает духовно немыслимую вещь: отправляет не смирившего своей гордости о. Сергия в пещеру. Это такая несообразность, которую не знаешь, как объяснить в толстовском творчестве. Затворничество не наказание, оно есть высший образ монашеской жизни, к которому допускают только монахов, прошедших весь искус общежительного монастыря, то есть духовно зрелых.
Все моменты церковной и келейной молитвы о. Сергия представлены в виде скучного и нудного, бессодержательного йогического самопринуждения. Но можно сказать достоверно, что без опытного молитвенного познания благодати Божьей (утешения духовного – Духа Утешителя, освобождающего монаха от власти всех земных радостей) такой искренний человек, как о. Сергий, не мог бы прожить и года в монастырской обстановке, рассчитанной на постоянное живое молитвенное пребывание человека с Богом.
Толстой сообщает, что известие о смерти матери и о выходе замуж невесты о. Сергий принял в монастыре равнодушно. “Все внимание, все интересы его были сосредоточены на своей внутренней жизни…” Чрез полстраницы Толстой пишет о состоянии о. Сергия в церкви, в котором раскрывается вся его внутренняя жизнь: “Отец Сергий стоял на обычном своем месте и молился, то есть находился в том состоянии борьбы, в котором он всегда находился во время служб… Борьба состояла в том, что его раздражали посетители, господа, особенно дамы… Он старался, выдвинув как бы шоры своему вниманию, не видеть ничего, кроме блеска свечей… и не испытывать никакого другого чувства, кроме того самозабвения в сознании исполнения должного, которое он испытывал всегда, слушая и повторяя вперед столько раз слышанные молитвы”. Невозможно понять, как при такой “внутренней жизни” о. Сергий забыл свою мать. Ради чего?
Сколь мало Толстой знал даже внешнюю жизнь Церкви и как мало он счел нужным ознакомиться с ней, хотя бы для своего монашеского рассказа, – это видно из того, что он смешивает два совершенно разных понятия: монашеский постриг и священническое рукоположение. Одно от другого нисколько не зависит и в монастыре бывает на расстоянии большого промежутка времени; но совершать литургию, как известно, может только священник. Толстой же пишет об о. Сергии: “В конце третьего года он был пострижен в иеромонахи (?) с именем Сергия. Пострижение было важным внутренним событием для Сергия. Он и прежде испытывал великое утешение и подъем духовный, когда причащался; теперь же, когда ему случалось служить самому, совершение проскомидии приводило его в восторженное, умиленное состояние…” Особо восторженное состояние о. Сергия при совершении именно проскомидии нам представляется плодом непонимания Толстым описываемого им предмета.
Внутренне плохо скрываемое раздражение против всего церковного уклада (главного мучителя и поработителя о. Сергия) у Толстого переходит уже в открытое кощунство, когда он начинает описывать опыт старчества у лица, духовно не существующего, каким является его старец отец Сергий. Кощунство, конечно, в том, что от о. Сергия начинают изливаться на людей чудеса. О. Сергий упитывает свое чрево, изощряет свое тщеславие, а прикасающиеся к нему слепые прозревают, хромые ходят… Толстой глубоко презирает тех убогих и блаженных странников, которые ходят по монастырям, ищут исцеления и святости… Но в идеалах этих странников скрыта святыня души народной.
“Странницы, всегда ходящие от святого места к святому месту, от старца к старцу, и всегда умиляющиеся пред всякой святыней и всяким старцем” – что может быть отраднее этих обликов, вечно умиленных, вечно благословляющих, никому не вредящих; однако Толстой характеризует их сейчас же словами беспредметной злобы: “Отец Сергий знал этот обычный, самый нерелигиозный, холодный, условный тип”. Все тянущиеся к старчеству у Толстого: “отставные солдаты, отбившиеся от оседлой жизни, бедствующие и большей частью запивающие старики, шляющиеся из монастыря в монастырь…”
О. Сергий, конечно, был не монахом, не священником, не старцем – он был во все свои ответственные минуты Львом Николаевичем Толстым, не имеющим общения с Живым Богом, изнемогающим в бесплодной борьбе с самим собою и предпринимающим все свои религиозные решения на основании либо человеческой страсти, либо отвлеченных размышлений.
Конец рассказа до конца разоблачает иночество о. Сергия… Как Толстой мог каяться только пред собою и пред людьми, так поступает и о. Сергий, никогда и ни в чем не каявшийся Богу, хотя и одевшийся в одежду иноческого покаянного подвига.
Завершивши свой страшный духовный грех – грех внутреннего безбожия и непрестанной многолетней хулы на Духа Святого (в обмане верующих) – плотским грехом, о. Сергий сбрасывает с себя иноческую одежду, убегает из скита в поле, где в первый раз является ему во сне вестник (не существующего для него мира!) – ангел и велит идти к одной дальней родственнице, пред которой бывший о. Сергий кается в своих грехах и смиряется ниже пепла. О покаянии пред Христом ни слова. Воскресение происходит без Христа, как без Него шла и вся жизнь. Но как жизнь без Христа была у о. Сергия ложью, то и воскресение без Христа есть неправда.
«Отец Сергий» произвел на меня более всего недоумение и какое-то гнетущее впечатление. Найдя статью архиеп. Иоанна, в моей душе все встало на свои места. Монах без Бога, без веры – не монах, а пародия на монаха! Удивляюсь, как при советской власти это произведение не стало хрестоматийным – явное упущение идеологов. Мне тоже кажется невозможным «ссылка» в затвор, во-первых, как ссылка, а во-вторых, неготового к несению такого подвига монаха, ведь страсти в нем не просто не улеглись, а прямо бушевали… Это уже камешек в огород настоятеля монастыря. Но, чем дальше, тем больше: благодать Божия сходит на неверующего, живущего без Христа монаха в виде чудотворений – исцелений болящих. От кого же тогда этот дар? Ведь не мог же Бог послать сей дар на такого монаха? А мысли о самоубийстве после падения, а исповедь перед родственницей? Ведь даже в наше время после стольких лет насаждения атеистической идеологии любой человек, даже считающий себя атеистом (а здесь – монах!) знает, что исповедуются священнику. Все это абсолютно не вяжется с образом монаха и старца, который сформировался у нас при знакомстве с житиями св. Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Амвросия Оптинского, Силуана Афонского, Нила Столбенского и др. Вообще через все произведение красной нитью проходит самонаблюдение персонажа, которое в отсутствии любви к людям, не может быть познанием Бога через познания себя «как образа Божиего», а является лишь эгоизмом человека, которому в жизни интересен лишь он сам.
Слава Богу, что не один лишь Л. Толстой писал о монашеской жизни.
«Отец Сергий» произвел на меня более всего недоумение и какое-то гнетущее впечатление. Найдя статью архиеп. Иоанна, в моей душе все встало на свои места. Монах без Бога, без веры – не монах, а пародия на монаха! Удивляюсь, как при советской власти это произведение не стало хрестоматийным – явное упущение идеологов. Мне тоже кажется невозможным «ссылка» в затвор, во-первых, как ссылка, а во-вторых, неготового к несению такого подвига монаха, ведь страсти в нем не просто не улеглись, а прямо бушевали… Это уже камешек в огород настоятеля монастыря. Но, чем дальше, тем больше: благодать Божия сходит на неверующего, живущего без Христа монаха в виде чудотворений – исцелений болящих. От кого же тогда этот дар? Ведь не мог же Бог послать сей дар на такого монаха? А мысли о самоубийстве после падения, а исповедь перед родственницей? Ведь даже в наше время после стольких лет насаждения атеистической идеологии любой человек, даже считающий себя атеистом (а здесь – монах!) знает, что исповедуются священнику. Все это абсолютно не вяжется с образом монаха и старца, который сформировался у нас при знакомстве с житиями св. Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Амвросия Оптинского, Силуана Афонского, Нила Столбенского и др. Вообще через все произведение красной нитью проходит самонаблюдение персонажа, которое в отсутствии любви к людям, не может быть познанием Бога через познания себя «как образа Божиего», а является лишь эгоизмом человека, которому в жизни интересен лишь он сам.
Слава Богу, что не один лишь Л. Толстой писал о монашеской жизни.
А все таки я поддерживаю автора статьи. Толстовство – очень опасная ересь и дьявол весьма хитро через неё повреждает разум людей и уводит из познания истинного Бога в Троице единого и нераздельного. Я сужу по своим ощущениям. После просмотра немого фильма отец Сергий я ознакомился с одноименным рассказом. Я сначала думал, что фильм плохо снят, но и сам рассказ реально не принёс какого то духовного удовлетворения – показав образ духовной победы человека над своими страстями и Грозного блистания имени Божия в нём. Всё как то пусто и мрачно. Итог произведения – победа Дьявола над человеком – и это немало удручает. Жизнь прожита впустую и душа пошла в ад. Зачем тогда монашество и отшельничество, зачем пальцы рубил, зачем всё, если нет Бога в душе, Бога живаго, Утешителя и Спасителя. Прав автор – монах и нет Христа. Да, воистину грозное имя для многих, которое и выговорить то боятся – Иисус Христос. А раз нет Христа, то и нет спасения, а это значит нет смысла в жизни человеческой. А значит и всё произведение лишено смысла. Простое словоблудство.
Жалко Толстого. Погиб человек – погибла душа, что бы там кто-то не утверждал. Видать в отце Сергие невольно выразилась бесконечная тоска и поиск "своего бога", с которой ушел на тот свет и сам автор. Ну что ж, каждый выбирает своё.
Ну вот это уж фальшивый елей в статье: " ‘Странницы, всегда ходящие от святого места к святому месту, от старца к старцу, и всегда умиляющиеся пред всякой святыней и всяким старцем’ – что может быть отраднее этих обликов, вечно умиленных, вечно благословляющих, никому не вредящих…" Уж кажется понятно, что Толстой имел в виду то совершенно внешнее благочестие, о котором сказано "…яко гробы повапленные". И такие "отрадные облики" всегда составляют ту массу в пастве, которая, видно, так отрадна официальной церкви. Тут еще навскидку впоминается черт у Достоевского, который выражает желание воплотиться в семипудовую купчиху, ставить свечки и поверить всему тому, во что она верит.
Спасибо. Интересно было узнать мнение со стороны ортодоксального православия об отце Сергии. Хотелось бы взвешенной критики от того, кто опытен в монастырской духовной жизни. Критика Ваша, как я думаю, верна в том, что в этой повести (как и в других) нет духовного света, всё как-то слишком человечески-психологично и не видно прорыва из этого в иное, бесконечное, освежающее бытие. В самом деле, одной безблагодатной борьбой со своими страстями долго не выдержать, должен быть уравновешивающий свет, хотя по временам сходящий на подвижника. Даже и отрубание пальца — это провал подвижника, а не его победа, что потом и стало явным. Верно и то, что отец Сергий — это зеркало самого духовного облика Толстого, которое многое объясняет в толстовстве как учении. Вместе с тем есть у Толстого струны, звучащие так очистительно, что нельзя не быть ему благодарным за них. Имею в виду "Смерть Ивана Ильича" и "Хозяина и работника". Жаль, что православная церковь так и не обрела способности к диалогу с "инакомыслящими" и непримирима к этому человеку, сделавшему так много для пробуждения в людях совести, и жизнью своей давшего нам пример непрестанного поиска истины. "Чья жизнь в борениях прошла, Того спасти мы можем" — поют ангелы в заключительных строках "Фауста".
Если автор на самом деле считает себя христианином, то пусть спросит, откуда вся его статья пронизана ПРЕЗРЕНИЕМ И НЕНАВИСТЬЮ к ТОЛСТОМУ. Разве это не греховное чувство? Ведь Толстой – это, в конце концов, человек. Главное, что эта статья написана не с христианской любовью – ОНА КЛЕЙМИТ. Автор обвиняет Толстого в отступлении от христианства, а сам полон вовсе не христианского смирения и прощения, а БОРЬБЫ и желания уничтожить другого (что иначе есть его "приговор Толстому"). Это во-первых. А во-вторых – он считает себя носителем конечной истины, уничтожая Толстого на корню, посылая его в ад и отлучая от Бога. Разве это хорошо? Где здесь христианская любовь? Откуда автор знает, КАК БОГ ОТНОСИТСЯ К ТОЛСТОМУ? Кто дал автору право говорить ОТ ИМЕНИ БОГА? К сожалению, это беда всех религиозных фанатов, которые только себя и свою точку зрения считают верной и "богоугодной", а всех других отсылают в ад (себя же, конечно, помещают в рай). Толстой искал всю жизнь Бога и грех отлучать его от Бога на том основании, что он не принял церковного культа. Почему автор даже мысли не допускает. что у каждого человека может быть свой путь к Богу. Это нехорошо, потому что это претензия на ЗНАНИЕ БОГА. А БОГА МЫ ЗНАТЬ НЕ МОЖЕМ. Так что не надо богохульствовать и считать себя "голосом Бога": автор статьи, как и автор этих слов – не могут знать Создателя, стало быть – возможен любой вариант. Поэтому считать себя носителем конечной Истины, а другого – "заблудшей овцой" – следствие той же гордыни. Хотя отрицать права автора высказывать пусть и такие категоричные мысли никто не собирается. В конце концов, мы все люди и для того и пишутся статьи, чтобы рождались отклики и завязывались дискуссии.
Хочу сказать, что ваши слова отражают поверхностное и предвзятое отношение к Толстому и соответственно к его произведению, в котором гениально показаны этапы духовного становления данного человека, его борьба с главным грехом верующего или атеиста-гордыней .
С интересом прочитал вашу критику , потому как сам являясь глубоко верующим , после этого рассказа остался с некоторыми вопросами , касающимися истиноости верований Толстого . Ваши коментарии навели меня на важные поиски . Спасибо вам за это .
Виталик 26 лет США