Блог

Символ веры – это торжественное исповедание христианских догматов, которое читается или поется во время литургии, перед началом евхаристического таинства. Первое слово этого священного текста – Верую – связано с каждым последующим членом Символа и дает этому изъявлению общей веры христианского народа ценность персонального участия и ответственности каждого члена Церкви, который говорит вместе со всеми другими “верую”, и далее “исповедаю”, “чаю” (или ожидаю с надеждой).

Но достаточно ли исповедывать одними устами, даже когда и делаешь это со всем сердечным благоговением, если ум не прилепляется к смыслу этих слов, найденных отцами Церкви, чтобы Богооткровенная истина стала доступной каждому человеческому разуму, просвещенному верой во Христа?

Великий православный богослов прошлого века Митрополит Филарет Московский делал различие между верой – Богооткровенной Истиной и верой – сознательным принятием откровения. Слепая приверженность авторитету веры недостаточна для того, чтобы “обладать верой”. Он говорил, что пока наша вера покоится на Священном Писании и Символе веры, она принадлежит Богу, Его пророкам, Его апостолам, отцам Церкви, однако, это еще не наша вера. Но когда она в наших мыслях, нашей памяти, тогда мы начинаем приобретать ее. Значит, надо изучать все 12 членов Символа веры для того, чтобы слова, которые мы слышим за каждой литургией, будили нашу мысль и делали бы нас сознательными членами Церкви Христовой.

Прежде чем приступить к изучению христианских догматов, сжато выраженных в Символе веры, скажем несколько слов об истории этого “правила веры”, которое получило в Церкви силу вселенского авторитета.

До начала IV века “символы”, или краткие формулы христианской веры, были главным образом связаны с крещением и катехизацией. Поэтому они были весьма многочисленны и изменялись в зависимости от поместной практики той или иной Церкви. Эти формулы исповедания, которые новокрещенные должны были произносить в день своего крещения, во II веке назывались “правилами” или “канонами” веры.

Символ нового вида, отвечающий необходимости точно определить православное учение в противовес доктринам еретиков, появляется в IV веке: эти принятые на соборах символы не связаны уже исключительно с обрядами крещения, а приобретают более существенное значение в жизни Церкви.

Никейский Символ веры был первым догматическим символом, провозглашенным Вселенским Собором (325). Этот “крещальный” символ поместной Церкви – возможно Иерусалимской – был переработан богословами, которым пришлось его расширить, чтобы более точно выразить исповедание Божественности Христа (против учения Ария). Символ этот пользовался вселенским еще авторитетом на Соборах Константинопольском (381), Ефесском (431) и Халкидонском (451) как догматическое исповедание веры.

Символ веры, которым мы пользуемся теперь под названием “Никео-Цареградского”, имеет только лишь общее сходство с первым, Никейским Символом. Он был первоначально одним из выражений “Никейской веры” (с очень разработанным исповеданием Божественности Христа), которое после 370 года родилось из крещальных антиохио-иерусалимских символов. Этот литургический символ был, по-видимому, поправлен Отцами Второго Вселенского Собора для употребления при крещении, без намерения заменить им Никейский Символ. Он был провозглашен вместе с Символом Никейским на IV Соборе (Халкидонском) как официально признанная догматическая формула и как таковой вошел в литургическую практику Имперской столицы. К концу V века этот Константинопольский литургический Символ веры признается как полная и окончательная формулировка Никейского Символа, который она и заменила. Ему предстояло быть принятым повсюду как истинное “правило веры”, и он вытесняет другие христианские символы крещальные или соборные (Западное христианство наряду с Вселенским сохранило местный Символ веры, так называемый “Апостольский Символ”. Рождение этого латинского крещального Credo, несомненно, нужно отнести к очень глубокой древности, но окончательная его формулировка принадлежит только VI веку). VI Вселенский Собор (680) подтверждает непреложный характер так называемого Никео-Цареградского Символа веры.

1-й член

Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым.

Бог христианского откровения, Бог Священного Писания и пребывающей в предании Церкви веры – не безличное существо, не безликий абсолют, безразличный к судьбам человека. Монотеизм христиан – не монотеизм философов. Но он также отличен от ограничительного монотеизма таких религиозных традиций, как иудаизм и ислам, которые, признавая живого и личного Бога Ветхого Завета, не допускают, однако, что этот Бог – Личность может отличаться от Своей совершенной Сущности и, так сказать, выходить из Своего одиночества, быть больше, чем одним Лицом, ограниченным Своей единственностью. Полнота откровения – достояние Нового Завета: Сын Божий стал человеком и соделал нас способными к приятию Святого Духа, от Отца исходящего. Единый и личный Бог христианства – это Триединство Лиц. Поэтому воскресший Христос и послал своих учеников “научить все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа” (Мф. 28. 19). “Верую” Церкви есть раскрытие этой христианской формулы крещения.

Начальный член Символа, в котором мы исповедуем веру “во Единаго Бога”, относится к Первому Лицу Пресвятой Троицы, к Отцу, Который есть личностное начало нераздельного Божества, равно присущего Трем Лицам. Все Три – Отец, Сын и Дух Святой – Бог; не “три Бога”, а “Бог единый”, единая Сущность, единая субстанция или Природа в трех Ипостасях, Лицах. В силу этого совершенного единства Божественного Бытия между Лицами Пресвятой Троицы нет иного различия, кроме как в формах (модусах) существования, присносущих каждому из Лиц: нерождение Отца, рождение Сына, исхождение Духа. Следует добавить, что эти личные свойства устанавливают тройственную связь, которая, позволяя различать Отца, Сына и Святого Духа, должна научить нас соотносить положительно каждое Лицо с двумя другими Лицами и в наших мыслях никогда их не разделять. Так, когда мы говорим об Отце “Вседержителе” и “Творце”, не будем забывать того, что Он всё сотворил Своим Словом (Ин. 1, 3) и что та же творческая сила свойственна и Духу-Животворящему.

Заметим, что выражение “Вседержитель” передает смысл греческого термина Pantokrator, что, собственно, значит “Господин всяческого”, то есть, Бог, всё в бытии держащий. Только Бог Библии, открывший Свое имя Моисею, когда сказал ему “Аз есмь Сущий” (Исх. 3, 14), один только Он “Творец”, в абсолютном смысле этого слова, Создатель бытия из небытия. Он – не “Божественный Ремесленник”, не “Демиург” — устроитель вечной, бесформенной материи, некоего предбытийного хаоса. Если Бог сотворил всё “из ничего”, не следует воображать, что сотворению мира, как возможности бытия, предсуществовало некое “ничто”. “Ничто” не есть начало, которое можно было бы противопоставить совершенному Бытию Бога: это выражение обретает смысл только по отношению к бытию тварному, которое начало быть без всякого предварительного условия этому “началу” (Быт. 1, 1), а только по всемогущей воле Бога. Однако не следует также думать, что это отсутствие внешних условий обязывает нас предполагать, будто Бог создал всё “из Самого Себя”, путем своего рода эманации или “экстерьеризации”: мир — не ущербленное и умаленное Божество, а бытие совершенно новое, вызванное к жизни Творцом, творчество Которого не было обусловлено какой-либо внутренней необходимостью. Сотворение – акт совершенно свободный, дарственный акт воли Божией, что не значит акт “произвольный”: строй вселенной заставляет нас признать Благость, Мудрость, Любовь Создателя, Который наполнил мир смыслом и дал ему высшее предназначение, подчинив личностным и свободным существам, сотворенным “по образу и подобию Бога” (Быт. 1, 26 – 27).

Библейское выражение “небо и земля” (Быт. 1, 1), которое обозначает целиком весь космос, всё то, что существует и сотворено Богом, в святоотеческом толковании получает разделительный смысл, указывая на существование реальности духовной и реальности телесной, невидимого мира “небесных духов” и мира видимого, с которым мы тесно связаны по биологическим условиям нашей земной телесности. Мы видим, что это различение “неба” и “земли” отнюдь не влечет к необходимости признавать “геоцентрическую” космологию. Вообще надо сказать, что “конфликт между наукой и религией” в этой проблеме выглядит искусственно. Действительно, не путем же исследования космических пространств откроется нам духовная безмерность тварной вселенной. И, тем более, не ядерная физика, анализируя строение материи, даст нам познать ту всемогущую Энергию Творца, которая сообщает бытие “видимым же всем и невидимым”