Придите и пейте…

«Всевышний не в рукотворенных храмах живет» (Деян. 7: 48), — это и другие близкие к нему по смыслу места Нового Завета нередко используются для оправдания своей позиции людьми, которые именуют себя верующими и даже православными и при этом убеждены, что соблюдение церковных правил и установлений, хождение в храм, участие в таинствах и вообще какое бы то ни было проявление церковности — занятие совершенно излишнее. Главное, утверждают они, — просто верить в Бога в своем сердце, быть христианином, так сказать, по духу, любить ближних, нести им свет и добро и не совершать явных, из ряда вон выходящих проступков. Ведь только разряд малообразованных, малокультурных людей может нуждаться в обрядовом благочестии и запретительной церковной морали. Истинная же духовность всегда выше и шире изобретенных человеческой несвободой рамок, и коренится она не в мертвых сводах бесчисленных церковных законов, а в живых человеческих сердцах, всегда готовых стать проводниками небесного вдохновения.

Именно такая религиозность, не отягощенная, как декларируется, безжизненным догматизмом, приземленным обрядоверием, мелочным законничеством, привязанностью к древним предрассудкам и зависимостью от сковывающих духовную свободу бессмысленных запретов, вызывает неизменные симпатии в современной интеллигентной и полуинтеллигентной среде. Мотивы этих симпатий по-видимому различны, но все они, если не брать в расчет только красивые декларации, вытекают из одного источника. Религиозность, все существо которой сводится к одним лишь «возвышенным» чувствам и переживаниям, исповедующая лишь абстрактное добро и лишенная четких духовных и нравственных критериев, просто-напросто очень удобна. Она льстит человеческому сердцу, привыкшему к самолюбованию и решительно противящемуся малейшему самопонуждению. Она создает ощущение внутреннего комфорта и вдобавок ни к чему не обязывает. Она позволяет человеку оставаться «простым смертным» (которому, кстати сказать, «ничто в этом мире не чуждо») в своей повседневной жизни и при этом сознавать себя глубокой, духовно утонченной натурой.

К тому же, для подкрепления своей позиции при желаннии и умении всегда можно опереться на общепризнанные духовные авторитеты. Ведь, казалось бы, и Сам Христос только и делал, что отстаивал именно такого рода религиозность, постоянно обличая книжников и фарисеев, оцеживающих комара и поглощающих верблюда (Мф. 23: 24). И апостол Павел всю свою дерзновенную проповедь посвятил ее же воспеванию, ревностно выступая против косности приверженцев мертвящей буквы закона (2 Кор. 3: 6). И даже возвышеннейшие из святых, признанных и самой Церковью, питали свои души исключительно одними лишь духовными озарениями, всячески пренебрегая правилами и формой. Поэтому возникает справедливый вопрос: для чего нужны все эти утомительные стояния на долгих храмовых богослужениях (к тому же на малопонятном языке), изнурительные посты, земные поклоны, заученные молитвы, странные одеяния священнослужителей и многое другое, т. е. все то, что и составляет церковную жизнь, к которой так настойчиво призывают православные проповедники?

Если учесть, что вопрос этот задается не только с целью «разоблачить», но нередко и с искренним желанием разобраться и понять, то, отбросив иронию, можно уже всерьез повторить его: для чего же все это нужно?

Для начала необходимо совершенно открыто сказать, что даже самые резкие обвинения в религиозном формализме и обрядоверии по адресу православных христиан не всегда голословны и безосновательны. Увы, и то, и другое имеет определенное место в церковной среде. Другое дело, насколько и религиозный формализм, и обрядоверие соответствуют самому духу православия, насколько они естественны ему? Являются ли они в нем чем-то законным и существенным или же только случайным болезненным искажением?

Суеверное и магическое отношение к священным словам и обрядам испокон века было свойственно человеческому сознанию. Сохраняется оно и до сих пор, рядясь нередко в христианские одежды. Принимая православие и вступая в Церковь, люди порой не столько впитывают в себя ее истины, сколько пытаются наполнить ее своими заблуждениями. Они вносят в церковную ограду свои пристрастия, предрассудки, сознательно или бессознательно стремясь при этом возвести их чуть ли не в ранг общепринятой нормы. Так рождаются псевдоцерковные мифы, не имеющие никакого отношения к подлинной церковности. Увы, многие из них распространены и в современной православной среде. Отрицать это было бы несправедливо, однако, при этом стоило бы задуматься: а можно ли судить о существе церковной жизни как таковой по ее искажениям? Судит ли кто-нибудь, например, о достижениях науки по мнению дилетантов или невежд, о уровне медицины по практике шарлатанов, о шедеврах мирового искусства по пародиям бездарностей?

Критерием православной истины всегда считалось слово тех, кого мы именуем святыми отцами Церкви — духоносных подвижников, святость которых вне всяких сомнений. Опираясь именно на их выверенное богооткровенным опытом мнение, а не на мнение вообще любого члена Церкви, можно делать заключения о нормах церковной жизни. Поэтому не лишним будет услышать оценку, данную обрядовому формализму, например, одним из ближайших к нам по времени жизни святых епископом Игнатием (Брянчаниновым). Слепую привязанность к одной лишь форме религии в ущерб ее содержанию он называл «грубым предрассудком русского человека, обременившего небесную религию многими своими национальными дебелостями, оцеживающими комара и пожирающими верблюда».

Духу православия равным образом чужды как слепое суеверное преклонение перед внешними формами религии, так и безрассудное отвержение их. В этой связи приходит на память замечательное пожелание другого свидетеля церковной истины святителя Филарета Московского: «Не будьте так грубы, чтобы останавливаться на одном рукотворном, но и не будьте так горды, чтобы пренебрегать рукотворным, через которое Бог творит чудеса благодати». Отрицая крайности, православие призывает идти средним, как принято говорить, «царским» путем. Осуждая религиозный формализм, оно не отвергает самих форм, осуждая обрядоверие, не отвергает обрядов. Ведь неужели только потому, что тот или иной предмет используется кем-то не по назначению и во вред, необходимо отказаться от его использования совсем? Не вернее ли будет для начала попытаться понять, в чем же его истинное назначение?

От избытка сердца глаголют уста (Мф. 12: 34). Этот евангельский афоризм известен, наверное, каждому. Но только ли словом может выразить себя переполненное искренним благоговейным чувством человеческое сердце? Нет, свидетельствует Церковь, не только словом, но и обрядовым действием, и художественным изображением, и духовным пением, и символическим жестом. Церковь принимает и благословляет любые формы выражения духовного стремления к Богу, если только они этого стремления не искажают. «Если ты не можешь выразить своей любви к Богу словом, — писал А. С. Хомяков, — а выражаешь ее изображением видимым, т. е. иконою, осудит ли тебя Церковь? Нет, но осудит осуждающего тебя, ибо он осуждает твою любовь». Вместе с тем внешние формы богопочитания — это конечно же не всегда только выражение переполняющей сердце скрытой от глаз жизни духа, переживания Бога. В большинстве случаев — это прежде всего возможность прикоснуться, приобщиться к духовной реальности. Через таинства, через видимые церковные символы и святыни — крест, иконы, крестное знамение, освященный елей, крещенскую воду, священническое благословение и многое другое — подается возможность получить действительное освящение Божественной благодатью.

Возможно возразят — но ведь истинное поклонение Богу должно совершаться на всяком месте в духе и истине (Ин. 4: 23), неужели Бог не может воздействовать на человека, так сказать, напрямую, без каких-либо внешних посредств? Да, действительно, именно такое поклонение является высшим идеалом христианской жизни. «Благодать Святого Духа, — говорил святитель Иоанн Златоуст, — соделывает нас самих, если мы проводим благочестивую жизнь, храмами Божиими, и мы получаем способность молиться на всяком месте.., где бы ты ни был, приготовлен тебе и алтарь, и жрец, и жертва. Ты сам и алтарь, и священник, и приношение».

Но всегда ли человеческое сердце избыточествует только лишь возвышенными духовными чувствами и переживаниями, всегда ли ум наш вынашивает исключительно богоугодные мысли? Способны ли мы сами по себе к заповеданному Спасителем непрестанному, денно-нощному поклонению Богу в духе и истине? Не являются ли для нас ежедневной, если не ежеминутной реальностью другие слова Христа, слова о том, что из сердца человеческого исходят злые помыслы, прелюбодеяния, лжесвидетельства, кражи, осуждение и т. п.? И неужели только о себе одном апостол Павел высказал исполненное горькой иронии признание: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Рим. 7: 19)?

Игнорирование этих вопросов может свидетельствовать или о полном незнании, или о сознательном неприятии той реальности нашего мира, которую Церковь именует грехопадением. Сотворенное непорочным человеческое естество пришло в болезненное, извращенное состояние, стало рождать из себя не только плоды добродетели, но и терния греха и порока. Добродетель в чистом виде перестала быть для него естественной. Способность непосредственного богообщения оказалась утраченной и не является теперь изначальной данностью. Она не дается помимо воли и желания. Она не обретается через какой-то мгновенный безболезненный акт (уверуй и ты уже свят!). Эта способность увенчивает продолжительный и самоотверженный путь духовного подвига. «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают (достигают) его» (Мф. 11: 12), — говорит об этом Священное Писание. Так что по крайней мере наивно и слишком самонадеянно выглядят признания «простых смертных», для которых «ничто в этом мире не чуждо», о том, что добродетель является нормой их жизни, и что они всегда носят Бога в своем сердце, а потому не нуждаются ни в посредниках, ни в посредствах.

«Добродетель не груша, ее вдруг не съешь, — говорил преподобный Серафим Саровский. И он же с удивительной ясностью и простотой объяснил в чем состоит истинная добродетель и каким образом она приобретается. «Истинная же цель жизни нашей христианской, — говорил он в своей знаменитой беседе с Мотовиловым, — состоит в стяжании Духа Святого Божия. Пост же, бдение, молитва, милостыня и всякое Христа ради делаемое доброе дело суть средства для стяжания Святого Духа». Святой Дух, благодатию которого исцеляется и освящается человек, не только подается, но и взыскуется. Собственно весь смысл настоящей духовной жизни и заключается в этом взыскании, осуществляемом при помощи многочисленных спасительных средств, которые Господь даровал Своей Церкви. Не случайно в святоотеческой и богослужебной литературе Церковь нередко именуется врачебницей для зараженного страстями человечества. «Старайся не о том только, чтобы приходить в церковь, но чтобы уходить домой, получив какое-нибудь врачевство против своих страстей», — учит святитель Иоанн Златоуст. Весь строй церковной жизни — характер богослужения, сама внутренняя обстановка храмов, молитвенные правила, чередование праздников и постов — все это способствует такому врачеванию. Тот же, кто во что бы то ни стало упрямо удаляется от Церкви, не только лишает себя возможности духовного исцеления, но и усиливает свою болезнь.

В начале нынешнего столетия один православный священник, обращаясь к расцерковленной русской интеллигенции, произнес следующие, не утратившие своего значения и по ныне, замечательные слова. Мы в пустыне, говорил он как бы от лица самой Церкви, и я протягиваю вам золотую чашу чистой студеной воды. А вы, судорожно размахивая руками, кричите мне прямо в лицо: почему ты не можешь нам ничего дать?! Мы задыхаемся и умираем от жажды! — Так придите и пейте.

Цей запис має один коментар

  1. Борис

    Очень нужная статья. Но тема глубока. Необходимо еще и еще раз честно к ней возвращаться, глубже и тоньше. Самого пристального внимания требует эта тема.
    Рекомендую еще:http://www.zavet.ru/smv/rs/001kuraev.htm

    р.Б. Борис

Залишити відповідь