Блог

Несколько раз, читая лекции, так или иначе связанные с этикой, в разных христианских студенческих аудиториях, я просил слушателей представить, что их попросили выступить перед людьми, малосведущими в христианской традиции, на одну из трех тем: Вера, Надежда или Любовь. И спрашивал о том, какая из тем кажется им наименее сложной для такого педагогического эксперимента. Ответ всегда был поразительно схож: большинство предпочитало говорить о Любви, существенно меньшая группа выбирала Надежду и лишь единицы считали, что говорили бы о Вере.

Да ведь это и понятно, говорили мне, потому что о необходимости любви все знают, о ценности надежды все догадываются, а верят – верующие, то есть не все.

Риторически как будто верно, но такая правота обратна христианскому пути. На пороге жизни с Богом – вера во всех своих вариациях: и вера в то, что Бог есть, и доверие Ему, и верность. Из веры берется надежда, из нее же раскрывается любовь. Без веры их не понять, и начинать надо с нее, но где ее простейшее начало, понятное не только христианам, но всякому человеческому сердцу?

Его не найти в привычном словоупотреблении, когда с верой связывается то, что принимается “на веру”, без необходимых доказательств и предполагает безрассудный прыжок из убедительного, но недостаточного, в необходимое, но бездоказательное. Современного человека, поднаторевшего в скептицизме, не пугает отсутствие оснований и он не испытывает безотлагательной нужды в таких прыжках. Для него разговоры о вере – поистрепавшиеся и безнадежные в своей безвременной скуке рассуждения о логических основаниях жизни. Есть вещи и поважнее. Любовь, например. Не помогает и отождествление веры с проявлениями особой религиозной чувствительности, как, например, “чувство бесконечности”, или “чувство того, что что-то есть”.

Вера, связываемая с особыми благочестивыми чувствами и ценностями, вытесняется на окраины необозримого пространства жизненных стилей, среди которых допустимы и сколь угодно экзотичные верования. Но такому пониманию веры противоположно не ее современное скептическое отрицание, и не просвещенный мультикультурализм, сводящий религию к культурной форме, а утверждение апостола Павла: “Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом” (Евр., 11, 1). В нем нет и следа от попыток укрепиться в ненадежном.

Действительно, апостольское “невидимое”, написанное по-гречески, не сводится только к невидимому глазами, ведь ум для греческого мышления – орган умозрения, а потому в “невидимом” есть еще и превосходящее ум. Так что из умозаключений не высечь уверенность в присутствии того, что заведомо их превосходит. Вера – вовсе не человеческие ожидания, а их осуществление. Ответ, а не вопрос. Ответ, которого не найти в человеке, хотя в нем – ключ к осуществлению человечности.

Впечатляющую метафору рождения этой “уверенности в невидимом” предложил великий швейцарский богослов Ханс Урс фон Бальтазар: “Если мать в течение многих дней и недель постоянно улыбается ребенку, тот тоже начинает улыбаться ей в ответ”.

В один очень определенный день случается у каждого человека осознание того, что за хаотичным нагромождением чувственных впечатлений скрывается материнское “Ты”, за линией губ узнается улыбка, обращенная именно к нему, и его “Я” пробуждается в тот же миг, что и его ответная улыбка.

Долгими днями мы можем не различать в этом мире ничего, кроме самоорганизующегося хаоса, но в день, когда за ним была узнана улыбка Творца, обращенная именно к нам, в нас рождается вера.

Об этом замечательно написал митрополит Пергамский Иоанн Зизиулас: “Этот вид веры не предлагает безопасности рационального убеждения. Единственная предлагаемая достоверность лежит в любви Другого. Единственным доказательством бытия Божия является его любовь – демонстрируемая нашим собственным бытием, в инаковости и общении. Мы любимы, следовательно, Он существует”.

День рождения веры – день нашей ответной улыбки. Дивный в своей определенности день. И как ребенок, вырастая из собственной улыбки, не помнит об этом незабываемом для матери дне, так и мы не помним о дне рождения нашей веры. А помним не мы. Память наша – не в помощь, если только она превращается в попытку устроить жизнь воспоминанием. Вера же пребывает возобновляющимся узнаванием Божьего присутствия, обращенного к нам, Его улыбки. И о разнице между нашим воспоминанием и Его присутствием нам не забыть после того, что приключилось по дороге в Эммаус.

Вера открывается как Жизнь, центр которой – не во мне, как то, что животворит обращенной ко мне улыбкой. Она становится незаметной и сводится к уделу “верующих”, как только рассматривается из укрома какой – угодно самости, устраивающей жизнь из себя самой. Открыть веру можно, лишь сместив этот центр. Но как же это сделать и открыть жизнь, на которую отзывается мое сердце? По митрополиту Сурожскому Антонию, такое раскрывающее смещение неразрывно связано с предваряющим открытием собственной духовной нищеты: “если только мы осознаем, что ничто из того, что мы называем своим, нам не принадлежит, и одновременно поймем, что это нам ДАНО Богом и людьми,- вокруг нас начинает водворяться Божие Царство…

Если мы были бы действительно внимательны к тому, что происходит в жизни, мы из всего могли бы собрать, как пчела собирает мед, благодарность. Благодарность за каждое движение, за дыхание свободное, за небо открытое, за все человеческие отношения… И тогда жизнь делалась бы все богаче и богаче, по мере того, как мы будто беднели бы все больше и больше. Потому что когда у человека больше ничего нет, и он осознает, что все в жизни – милость и любовь, он уже вошел в Царство Божие”. Мы выходим из заточения собственной самости к вере через благодарение, которое оказывается единственной связью между действием Божьим и человеком. Через благодарение мы собираем себя, распознавая за повседневными данностями дары и открывая действие Христа в мире, которое осуществляется буквально даром.

Вера, приходящая со знанием, что центр моей жизни не во мне, открывающаяся узнанной улыбкой, обращенной ко мне, становится не только ответной улыбкой, но и улыбкой, обращенной к миру и ищущей праздничной разделенности. Милость и щедрость, невозможные по убеждению или по долгу, приходят в мир как благодарные плоды веры. Еще раз послушаем владыку Антония: “Плод жизни – благодарность, но благодарность сама должна принести плод… Благодарность – и только она – может побудить нас к предельному подвигу любви по отношению к Богу, по отношению к людям. Чувство долга, обязательств, может, не найдет в себе силы, чтобы совершить последний подвиг жизни, жертвы и любви. Но благодарность – найдет”.

Наша благодарность и есть наша ответственность, способность к ответу, разрывающая круги безответственности и безответности. Ни принципы, ни убежденность, ни долг не разорвут эти круги безлюбой повседневности. Они – условны, как условно всякое человеческое начинание. Но им не устоять перед безусловной улыбкой сквозь всякую данность, перед узнаваемой в опыте животворящей “уверенностью в невидимом”, называемой по-простому верой.