Я давно уже думаю о том, что все попытки объяснить икону не только ничего не проясняют, но, напротив, вообще уводят от понимания существа иконы. Такое ощущение, что в результате усилий исследователей икона становится еще более непонятной. И здесь мне не видится никакого парадокса. Просто понимание существа иконы лежит совсем не в той области, где мы привыкли искать и находить объяснения.
На мой взгляд, что-то подобное происходит и с восприятием творений св. Отцов (я говорю сейчас о своем личном опыте, я не знаю, как это происходит с другими людьми). Чем больше я их читаю, тем сильнее от меня ускользает смысл их слов. Св. Игнатий Брянчанинов говорит, что наш ум плотский, а творения Отцов духовные, поэтому суть их мыслей ускользает от нашего ума. По этой причине он советует как можно чаще читать святоотеческие тексты, делая себе “ежедневные инъекции” (как это называет о. Серафим Роуз) святоотеческого духа.
Церковная традиция считает иконопись частью того же Священного Предания, что и книги св. Отцов. Как повествует летопись, созерцание древних икон было постоянным занятием прп. Андрея Рублева и его товарища Даниила Черного. Т.е. можно предположить, что через иконы они напитывались святоотеческим духом, и этим духом затем писали свои иконы. Но вот вопрос современного человека: почему Андрей Рублев не оставил нам никаких теоретических трудов по иконоведению или по богословию иконы? Казалось бы, кто, как не он, лучше других понимал, что такое иконопись. И кому, как не ему, разъяснять потомкам существо иконы. И ведь есть свидетельства. что он был не просто грамотным, но и образованным человеком. Так почему же он не взял на себя труд составить инструкцию к пониманию иконописи? Может быть просто никто в его время не испытывал нужды в таких объяснениях, может, им и так все было понятно? Или у них существовал какой-то иной способ восприятия, понимания и объяснения, кроме дискурсивно-рационального? А может быть, средневековые люди были настолько интеллектуально неразвиты и духовно темны, что они просто не обладали способностью задаваться вопросами об истине и о глубинной сути вещей? Мне кажется маловероятным, что человек. написавший прославленную “Троицу”, и люди, его окружавшие были умственно и духовно ограничены. Наверное, дело в чем-то другом?
Прекрасный ответ на этот вопрос дает питерский искусствовед Оксана Губарева: “Пораженная величием Бога, открывшегося ей в художественном образе, Русь «замолчала» на многие века, и всю свою мудрость, все свои творческие силы вложила, в большей степени, не в литературу, а именно в изобразительное искусство, и прежде всего, в иконопись. Русь богословствовала в красках, в иконах. И христианское учение другим народам она больше всего несла через искусство: православное миссионерство начиналось не с учительства, а со строительства храмов, но созданных не личным вкусом строителя, а сотворенных по законам Божественной Красоты, увиденной духовными очами святых и зафиксированной в канонах. Правильно построенный, расписанный и наполненный иконами храм просвещал даже без богослужения, безмолвно, показывая человеку Бога”.
К этому я бы добавил еще один важный, по моему мнению, момент. Понимание иконы, иконописного канона, богослужения, творений св. Отцов и, вероятно, всего Священного Предания лежит в области понимания сущности “традиционного” общества. И понимание это не столько рационально-дискурсивное, сколько экзистенциальное. Другими словами, если мы не “вчувствуемся”, не “вживемся” в то, чем жили и как чувствовали люди “традиционного” общества, у нас в руках останутся лишь пустые абстрактные схемы, а жизненное наполнение всегда будет от нас ускользать. Традиция опиралась именно на это жизненное наполнение, а не на идеи, не на идеологические схемы, извлеченные из пыльного шкафа.
Но ведь именно так, безжизненно, выглядит современное Православие, оно не живет, оно имитируется, оно воспроизводится как абстрактная идеологическая система. Мне что-то не верится, что кто-то из современных верующих, увидев современную икону, действительно поражается “величием Божьим, открывшемся в художественном образе”. Мы скорее верим интеллектуальной схеме, и моделируем свои мысли, чувства и поведение в соответствие с этой схемой. Но, с другой стороны, разве духовная жизнь христианина — это не воспроизведение, если хотите, моделирование в самом себе некоего образа? Разве Бог не сказал о том, что Он создал человека по Своему образу и подобию, разве Он не призвал человека становиться совершенным, имея образцом совершенство Божье? И разве не такое же воспроизведение образа имел в виду Апостол Павел, когда говорил коринфянам: “Подражайте мне, как я Христу”? Но, очевидно, есть какая-то принципиальная разница между воспроизведением абстрактной схемы и живого образа, между имитацией и подражанием, между симуляцией духовной жизни и действительным исправлением себя на основании жизненно наполненных духовных принципов. Несомненно, подражать живому и наглядному примеру, как ребенок подражает отцу, или как верующий человек подражает святому подвижнику — это что-то совершенно иное, чем моделировать свое внутреннее состояние, внешнее поведение и картину мира в соответствие с прочитанным в книге.
Интересна в связи с этим мысль Ж. Бодрийяра, которую он высказал в своей знаменитой книге “Симулякры и симуляция”: “Таковы последовательные фазы развития образа: он является отображением некой фундаментальной реальности; он маскирует и искажает фундаментальную реальность; он маскирует отсутствие фундаментальной реальности; он вообще не имеет отношения к какой бы то ни было реальности, являясь своим собственным симулякром в чистом виде. В первом случае образ — положительное явление: репрезентация принадлежит сакраментальному порядку. Во втором — негативное: порядку порчи. В третьем он играет роль явления и принадлежит порядку колдовства. В четвертом случае он принадлежит отнюдь не порядку явлений, но симуляции. Переход от знаков, которые что-то скрывают, к знакам, которые скрывают, что ничего нет, обозначает решительный поворот. Если первые отсылают к теологии истины и тайны (к которой еще принадлежит идеология), то вторые возвещают эру симулякров и симуляции, когда уже не существует Бога, чтобы распознать своих, и Страшного Суда, чтобы отделить ложное от истинного, реальное от его искусственного воскрешения, потому что все уже умерло и воскрешено заранее. Когда реальное больше не является тем, чем оно было, ностальгия присваивает себе все его значение. Непомерное раздувание мифов об истоках и знаках реальности. Непомерное раздувание вторичной истины, объективности и аутентичности. Эскалация истинного, пережитого, воскрешение образного там, где исчезли объект и субстанция. Неистовое производство реального и референтного, параллельное и превосходящее безумие материального производства: так симуляция входит в фазу, которая непосредственно затрагивает нас — стратегию реального, неореального и гиперреального, повсеместно дублируемую стратегией апотропии” ( см. главу “Божественная ирреферентность образов”).
И этот “переход от знаков, которые что-то скрывают, к знакам, которые скрывают, что ничего нет”, произошел не на нашей памяти. Мы родились и живем в духовном пространстве, когда хайдеггеровский “конец метафизики” или ницшевское “Бог умер” уже осуществились, и осуществились не столько на уровне философских идей, сколько на уровне картины мира простого обывателя. Главной существенной чертой этого перехода явилась безоговорочная победа гуманизма, а значит, и материализма, окончательное смещение смыслового центра из мира метафизического, потустороннего, невидимого в мир посюсторонний физический, чувственно ощущаемый. Превращение физического мира в источник жизни и смысла, а человека не только в “меру всех вещей”, но в источник и критерий Истины, в источник нравственных и эстетических ценностей. Поэтому жизнь современного общества лишается всякой символической глубины, лишается реальной непосредственно ощущаемой связи с духовными вещами. Поскольку духовный мир больше не являет себя как нечто реально существующее, он моделируется в соответствие с современными представлениями о нем, становясь гиперреальностью Бодрийяра, наглухо закрывая вход в настоящую духовную реальность, потому что гиперреальность, как в замкнутом круге, воспроизводит только саму себя.
Вследствие этого перехода символ превращается в схему, знание в информацию, созерцание в калькуляцию, объяснение в инструкцию к применению. Все метафизическое, сверхчувственное сжимается до предмета воздыханий поэтов и философов, становится чем-то несерьезным и провинциальным, выхолащивается до сентиментальной пошлости, а затем исчезает, как ненужный “излишек архитектуры”. Не остается ничего, лежащего вне сферы практического применения. Поэтому метафизические вещи вынуждены притворяться, выдавая себя за что-то, имеющее практическое назначение, несмотря на всю свою внешнюю ненужность и “неотмирность”. Поэтому, например, об иконе говорят, что это — средство для молитвы, или «евангелие для неграмотных», или что икона выполняет миссионерскую функцию и т.п. В ней всячески пытаются разглядеть практический смысл. Ведь как-то неловко признать, что вообще неизвестно, почему и зачем существует икона, что сам этот вопрос о назначении иконы некорректен, этот вопрос выходит за рамки наших познавательных и мыслительных способностей. Этот вопрос лежит в экзистенциальной, жизненной, сакральной, а вовсе не дискурсивной плоскости. Поэтому единственное, что мы можем сделать — это в благоговении созерцать иконы, как это делал прп. Андрей Рублев. Но кто же решится пойти на это? Технологическое общество распространяет свой тоталитарный технологический подход на все объекты окружающего мира. Оно не приемлет ничего необъясненного и необъяснимого, также, как оно не воспринимает вещи, не имеющие практического применения. Все объемлется прагматизмом и технологией. Любая вещь должна быть описана в категориях: “предназначено для…”, “состоит из…”
Я, конечно, утрирую, но все-же, вольно или невольно, мы всячески пытаемся реалии “традиционного” общества втеснить в контекст общества технологического, подсознательно опасаясь, что если мы не будем мимикрировать, если не приобретем покровительственную окраску, то все увидят нашу ненужность, т.е. ненужность иконописцев и иконописи, а вместе и искусствоведов, которые все это объясняют и описывают. Никто не сомневается в необходимости хлеба или воды, их нужность самоочевидна, поэтому не существует специальной философии хлеба или теории воды. Философия начинается там, где кончается непосредственная самоочевидность. Так, в Средние века, когда никто не сомневался в том, что иконы нужны, не писались книги по теории иконописи. Такие книги появлялись лишь тогда, когда иконопочитание ставилось под сомнение, и Церковь была вынуждена возвышать свой голос в защиту икон. Это было в эпоху иконоборчества в VIII-IX вв., во времена ереси “жидовствующих” в XV в., и это было на протяжении всего XX в. Но в Средние века, несмотря на весь трагизм, несмотря на преследования инакомыслящих и на кровь мучеников за иконопочитание, основы миросозецания “традиционного” общества, с его глубоким и серьезным отношением к иконе (даже и среди иконоборцев), все же не были потрясены. Символическое восприятие жизни и приоритет невидимого духовного мира над материальным оставались неизменными.
А вот в ХХ в. произошел принципиальный необратимый поворот в общественном сознании. Окончательно ушло из жизни людей “традиционное” общество. Утратилась реальность духовного мира, Церковь заключилась в стены храмов, а иконопись превратилась в “культовую” живопись. И в эту эпоху “нового иконоборчества” написано самое большое количество книг об иконописи. Это очень показательно, но вряд ли сможет помочь иконе. Потерявши голову, по волосам не плачут. Иконоборчество переместилось внутрь самих икон. Теперь иконы сами отрицают себя тем, что не только не являют “горний” мир, но сами, за редким исключением, свидетельствуют, что никакого Бога реально вообще не существует. Наблюдая безбрежный поток некрасивых, искаженных, а часто и просто уродливых икон, можно сделать вывод о том, как современный человек относится к Богу. Ведь особенность искусства в том, что здесь ничего нельзя скрыть, оно — как зеркало: отражает то, что есть. Искусство открыто показывает то, что действительно волнует человека, что он считает главным, и то, что он таит, порой, даже от самого себя. Искусство никогда не врет, даже ложь в искусстве правдива. Ссылки на то, что иконопись в России только начинает развиваться, несостоятельны. Прошло уже почти 30 лет с того момента, когда “новые” иконописцы взяли в руки кисти, уже повсеместно сложился усредненный примитивный стиль, именуемый “канон”. Выросло немало иконописных школ, где “новые” иконописцы, сделавшись за это время “мэтрами”, уверенно наставляют молодежь. Современная иконопись уже приносит свои плоды. Стало отчетливо видно, “где сокровище наше, и где сердце наше”, где настоящая реальность, а где ее имитация. Поэтому, я думаю, любые попытки объяснить икону звучат так фальшиво и неубедительно, и уводят в сторону. Изображаемый Объект потерял Свою реальность для современного человека. И когда Он придет, узнает ли себя в этих современных образах, найдет ли веру на земле?
Но, все же, я убежден: надежда есть. Для меня утешительно звучат слова апостола Павла: «Никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос. Строит ли кто на этом основании из золота, серебра, драгоценных камней, дерева, сена, соломы, – каждого дело обнаружится; ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть. У кого дело, которое он строил, устоит, тот получит награду. А у кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем сам спасется, но так, как бы из огня» (1Кор.3:11-15). Наша вера искажена и ничтожна, наше дело мы строим из сена и соломы. Конечно же все это сгорит, и конечно, мы потерпим урон. Но все же спасемся, по слову апостола, потому что основание нашей веры — Христос.