Киевская Русь

Наш православный современник, каков он? Что нам известно о нем, помимо того, что по воскресеньям и праздникам среди прихожан в храме мелькает его лицо, что время от времени он заглядывает в церковные лавки, долго и обстоятельно рассматривая новые книжные и музыкальные поступления и делая небольшие покупки? Что он часто ворчит на рекламу, не переносит современные фильмы, далек от футбола, политики и косметики, во вкусах и предпочтениях будучи более привержен «классическому» или «советскому»… Каков вообще он, этот набор признаков и обычаев, который позволяет говорить о воцерковленности и православных убеждениях человека? Чем обусловлен этот сегодняшний образ, и много ли сходства у него с благочестием и церковностью прежних времен? Наконец, какое влияние имеет все это на его внутренний мир; чем проявляет себя вера в характере, взглядах, поступках? Что общего бывает заметно в нас, православных, стороннему глазу?

В большинстве случаев верующий человек считает излишним подвергать себя и свою религиозность подробному изучению и анализу. И вправду нет никакого смысла анализировать и проверять веру психологическим или социологическим критерием. Однако нельзя переоценивать и неотмирность своих интересов. Культурный и социально-психологический фон определяет весьма и весьма многое, в том числе и в наших представлениях о благочестии. Мирская среда знает свои объяснения, почему тот или иной человек «увлекся религией»: в одних случаях к этому его подтолкнули жизненные неудачи, в других — природная замкнутость, погруженность в себя; в третьих — пассивность, нежелание заниматься практическими делами; в четвертых — желание поддержать высокое мнение о себе как о человеке не чета остальным, имеющем духовные интересы. И нужно признать, что эти наблюдения бывают не так далеки от истины…

Любопытные результаты могло бы принести исследование такого явления, как современная православная жизнь. Часто, чересчур часто вся «православность» не представляет никакой особенной метафизической загадки, а только типично психологический продукт. Ведь сами по себе церковные интересы еще ничего не гарантируют. В них при желании может отыскаться масса того, что представляет почву для разного рода компенсаций, проекций, самореализаций и прочих вещей, вполне в духе современных представлений.

Массовое знакомство с верой, начавшееся 90-х, имело свои особенности. В значительна мере оно было явлением интеллектуального идейного плана. После десятилетий засилья коммунистической догмы наш соотечественник чрезвычайно активно искал новую систему взглядов и новую идею. Именно так — умозрительно — увидел он православие и восхитился его древностью, красотой и всеобъемлющими масштабами. Не случайно интересом к церковным учению и традиции оказалась охвачена в основном образованная городская среда. Куда меньше вера воспринималась в качестве факта практического сознания — нравственного, организационного, затрагивающего мотивы служения, труда и согласия. Тот, кто пришел в храм 8 — 10 лет назад, наверняка хорошо помнит это состояние, в котором легко было отказать в насущной помощи ближнему из-за того, что «у меня на это нет благословения». Церковность открылась именно в образе системы — системы утверждений, запретов и правил. Интеллектуальная жажда информации о православии и церковной жизни, желание насытиться ею, обучиться новой, отличной от советской, логике вещей и поведения, ошибочно была принята за горение веры. Разумеется, нельзя отрицать: в определенный момент человек приходил в храм промыслительно. Оказывалась задета какая-то струнка в душе, сложились какие-то обстоятельства… На этом все и держится. Но где именно была эта «точка призыва» и соответственно точка максимальной совестной восприимчивости, скоро терялось. Потому что в церковном кругу действовал свой «проект», нацеленный главным образом на компетентность в интеллектуальном и поведенческом смыслах, как на соответствие корпоративной норме. За это-то «воцерковление» человеку и обещалась коренная перемена всей жизни и разрешение всех проблем. Конечно, совершенно безосновательно и безрезультатно.

Сам по себе «проект» оставался довольно наивен. В русле, перестроечной критики мы рьяно отрицали прежнюю действительность. В то же время сил и зрелости для новых, самостоятельных решений недоставало. Желание отдать себя в полное ведение духовника или аскетической системы, паническая неуверенность и боязнь личной ответственности происходили от этого. Плюс ко всему — типично позитивистское, в духе нашего прогрессивного века, убеждение в том, что «знание — сила» и с его помощью все можно менять.

Теперешняя трактовка немногим отличается от этого. Внесены незначительные коррективы, а так продолжает считаться, что мы в это время двигались верным путем. Например, принято думать, что не всякая благочестивая книга гласит абсолютную истину. Есть, например, дореволюционная литература — она годится. Бывают, кроме того, не очень опытные батюшки, которые говорят не совсем проверенные вещи. Но так мы по-прежнему остаемся в рамках того же интеллектуально по существу своему похожего на постмодернистский, проекта, в котором жизнь остается в стороне, а взамен ее конструируется что-то, что из волюнтаристских побуждений нас больше устраивает.

Нарицательный образ православного мышления и отношения к жизни — это решение, еще несколько лет назад весьма популярное, перебраться в деревню, одним махом разделавшись со всеми отрицательными влияниями города и цивилизации. Чем дело оканчивалось, известно: жизнь, как говорится, ни к селу, ни к городу, но зато с массой придуманных сложностей, драм и конфликтов. Ошибка всех лет так называемого церковного возрождения заключена в этом: там, где нас застал Божий призыв, реальная жизнь стучалась к нам самым настойчивым образом — через близких, работу, материальные затруднения, общественные и политические коллизии, — а мы прятались от нее, наклеивая на все ярлык «бездуховности» и предпочитая свой мир отвлеченно благочестивой, оскопленной и выхолощенной нормы и логики. В конце концов на свет выползло и успело неплохо устроиться наше неистребимое эгоистическое «я». Православный образ мыслей или его элементы были приняты на вооружение, потому что по какой-то причине так стало удобнее, а не потому что человек встал и отправился служить Господу. В этом отличие религиозности как культурного и социального феномена, и религиозности настоящей. И потому мир совершенно справедливо смотрит на нас и говорит: ничего особенного здесь не видим; люди нашли для себя увлечение, и ничего больше.

Православное учительство должно было в первую голову озаботиться налаживанием элементарных культурных связей, постепенным и поступательным возвращением человека к тем навыкам и тем свойствам души, по которым больнее всего ударили годы советской системы: личной ответственности, инициативы, подлинного, а не коммунистического коллективизма, чувства хозяина, семейственности, открытости, честности и служения. Это и есть то искомое состояние, при котором возможны хоть аскетика, хоть монастырь, хоть домострой (в положительном значении этого слова), хоть монархическое правление. А то, будучи по душе, по внутренней психологии своей сущими своевольниками-либералами, мы живем внешними фантазийными планами о православном царе. Оставаясь отъявленными индивидуалами, решаем проблемы в семье, формально срисовывая в своем быту черты старой патриархальной иерархии. Молитву Иисусову, вполне в современном стиле, пробуем подменить подобием «кайфа» или пресловутой самореализацией.

До известной степени наш интеллектуализм является вещью предрешенной и неизбежной. Нам попросту ничего больше не остается, когда живая традиция почти что потеряна. Но нужно понимать и всю ограниченность данного метода. Например, если мы чисто интеллектуальным путем, через сухую инструкцию начнем обосновывать и объяснять порядок приема пищи, получится полный кошмар. Процесс будет казаться предельно мудреным и трудоемким. В жизни мы все же идем другим путем и опираемся, во-первых, на естественно появляющееся чувство голода. Дальше мы используем практический пример, как орудовать ложкой, и результат оказывается достигнут.

Интеллектуальный интерес поверхностен и не касается всего существа человека. Идя путем чистых умозаключений, мы в них же, не переходя на поприще реальной жизни, можем легко обретать начало, развитие и конец. Так создается иллюзия активности при фактическом стоянии на месте и отсутствии всяких положительных духовных перемен. Нам известны примеры этого — ученые мужи (и жены теперь) с высокими лбами, которые легко раскладывают по полочкам любую вероучительную проблему, при этом оставаясь субъектами холодными к вере и совершенно несносными в человеческом отношении.

У нас подорвано само восприятие вещей, так что и самые благие советы и мысли не идут нам на пользу, а видятся косо и криво. Само православие вырождается здесь в сугубо земной феномен «православное». Помните, в каком-то патерике есть рассказ о трех людях, которые смотрели на незнакомца, идущего в предрассветный час по улицам города, и думали каждый по-своему: один — что это вор или убийца, совершивший под покровом ночи свое черное дело; второй — что это любовник, возвращающийся домой после весело проведенного времени до того, как кто-либо сможет увидеть его; третий же, старец, решил, что это церковный клирик направляется в храм, чтобы зажечь огни и приготовить необходимое для заутрени.

Рассказ этот — лишь слабый образ того, что в наши дни получило всеобщее и сильнейшее распространение. Века перемежающихся позитивизма и романтизма воспитали особый тип человеческого сознания, центрированного на себе. На первый план в восприятии выступили «экзистенция» и «импрессия», как наиболее ценные по сравнению с универсальными, в том числе и метафизическими категориями.

Другими словами, истина как абсолютное выражение основ мировой жизни, на которую равняется и к которой тяготеет всякая частная человеческая жизнь, утрачивает свою значимость. Куда больше интересует, каким образом она преломляется в конкретном сознании. В философском контексте этому отвечает концепция «множественных истин» или, иначе, плюралистическая концепция. Культурно это выражается в том, что на место догмата и канона приходят афоризм, каламбур, импрессионистский пейзаж и портрет, постмодернистская вакханалия как продукты чьего-либо частного самовыражения и оригинальничанья.

Понимаете, никто бы раньше не понял, если бы сказать: «Каждый фрукт мечтает стать соком «Niсо». И даже то, что теперь воспринимается как классическое: «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана» — это символическое восприятие человеком природы «от себя», в сравнении с собой должно было иметь накануне весьма и весьма длительную подготовку в различного рода гуманистических течениях и идеях.

Вся эта атмосфера неминуемо действует на нас, впитывается нами. Отпечаток ее настолько серьезен и прочен, что при детальном исследовании наверняка обнаружилось бы, что по крайней мере 9 из 10 православных в глубине души продолжают верить в то, что человек произошел от обезьяны. Причем не в каком-то изящно креационистском, а в самом прямом и грубом, дарвинистическом смысле. И вот, когда мы в такой ситуации начинаем говорить об учении святых отцов или об Адаме и Еве, намереваясь ухватиться за это как за островки чистого смысла, достоверного догматического содержания, проекция данных мыслей и образов на реальное человеческое сознание и поведение остается ничтожна. Потому как переменилась сама культурная роль догмата, ценности, авторитета. Они больше не являются безусловными императивами для человека. Они в лучшем случае принимаются к сведению по образу: «А знаете ли вы, что…». Если же разобраться как следует, опять-таки выйдет, что в восприятии большинства Адам и Ева устойчивее всего ассоциируются, прости Господи, с какими-нибудь доисторическими Ромео и Джульеттой или еще с кем-нибудь в этом роде. Причем «доисторическими» в значении диковатыми, примитивными, нецивилизованными, проблемы которых были не чета нынешним, продвинутым и просвещенным.

Поэтому наиболее актуализированы сейчас для Церкви именно проблемы культурно-мировоззренческие. Необходимо каким-то образом сократить этот разрыв, когда есть ряд бытовых атрибутов: иконочки в доме, освященный автомобиль, литургия по воскресеньям, увесистые тома святых отцов в книжном шкафу, церковные друзья и подруги, «православные разговоры» — и есть еще ряд отдельных идей: что Христос действительно был; что наступит конец света; что есть святая гора Афон; что Господь иногда помогает, а может и наказать — создающие оболочку того, что мы называем «воцерковленностью», но эта воцерковленность никак не касается огромного поля желаний, поступков, решений, мотивов и мыслей, где царствуют «житейская мудрость» и «свой интерес», потому как «сегодня иначе не проживешь».

Вот это и есть секулярный (расчлененный, разорванный на противоречащие друг другу куски) образ сознания. И что делать, чтобы человек мог избавиться от него, осознать бедственность своего положения, когда он в буквальном смысле стоит под огромным вопросом во всех областях своей жизни, ходит над пропастью и, несмотря на это, продолжает считать свое положение надежным и постоянным, —вот главный вопрос нынешней православной жизни. Здесь много неясного. Понятно, по существу, только одно: по крайней мере, нужно перестать делать многое из того, что мы делали все это время.

На протяжении более чем 10 лет позиция православного просветительства оставалась как бы вне культуры, если не сказать антикультурной. Воспитывался тип, так сказать, «православного дикаря», который начинал свой путь с выбрасывания на помойку собрания сочинений Льва Николаевича Толстого и продолжал в том же духе полным отрицанием действительности вместе с включенными в нее ближними; категорическим неприятием и глухотой ко всему, что он считал несоответствующим благочестивому (вернее, понятому им же самим или воспринятому через общую норму в качестве благочестивого) образу мыслей. Вместо рациональной научной парадигмы в ходу оказались полнейшее дилетантство и произвол в виде пресловутой «Библии и науки» Стефана Ляшевского, курам на смех переиздававшейся многие годы громадными тиражами. Взамен советской истории, прославляющей партию, мы получили историю православную, в которой победа в Великой Отечественной войне достигается не ценой жизни миллионов солдат (кстати, по-православному жертвенных), но путем обноса икон вокруг основных городов.

Маршака отправили на покой учиться благонадежности у православных стихоплетов, до возмутительности бездарных, но зато идеологически выдержанных: «Отец на лестнице крутой (?) рассказывал, как жил святой…»

На смену советской трактовке классической литературы пришла не менее идейная православная трактовка, в которой творят, действуют, чувствуют образцово причесанные и отретушированные православные Пушкин, Достоевский и Гоголь, где лесковская проницательность и искрометный язык ни в грош не ставятся перед слащавой шмелевской идиллией.

Ангажированность — естественное следствие собственной бесплодности, ограниченности и лени. Мировоззренческую позицию наспех сооружают из ограниченного числа подвернувшихся под руку событий, фактов и мнений, тогда как оставшийся массив жизни оказывается вроде бы ненужным, избыточным. Избыточными, ненужными стали и большинство лиц и явлений из окружающей жизни, отрезав от себя которые, оказывалось куда удобнее и проще считать себя православно-воцерковленным, а потому во всех отношениях благополучным и удовлетворенным собой. Так поступили мы и в отношении профессиональной деятельности, и у себя в семьях (особенно там, где один из супругов остался неверующим), и в отношении происходящего со страной. Жизнь была признана недостойной того, чтобы искать в ней духовные смыслы.

Года три или четное назад православная аудитория у нас получила возможность познакомиться с историей жизни и наследием современного греческого старца Паисия Святогорца. Познакомилась и оказалась покорена. Вы наверняка тоже читали книги с его наставлениями. Что отличает их? Наверняка многие черты и детали. Но главное, что мне хотелось бы выделить с связи с нашим разговором, — это что старец культурен. То есть, конечно, не в том смысле культурен, что он очень учтив или сведущ в искусствах. Культурен в глубинном смысле, ибо не отрицает значения для человека окружающих обстоятельств и не дает «абсолютных» советов, ради которых пришлось бы переломать все возле себя. А кроме того, сознает, сколь просто неверным советом произвести на свет изнутри человека благочестивую видимость и сколь сложно потом от нее, этой видимости, человека отвадить.

Приходят к нему юноша с девушкой и просят благословения на венчание. Старец, конечно, прозорлив; он видит, насколько оба подходят друг другу как супруги. Но есть еще нечто, что заставляет его сказать: «Возвращайтесь и венчайтесь как можно скорее, пока враг не склонил вас в плотской грех». Почему именно так? Да потому, что оба еще искренни и чисты, а старец хорошо знает: никто в современных условиях не может гарантировать добрачные отношения от падений. На том месте, где многие стали бы резонерствовать: а хорошо ли вы узнали друг друга, подождите, вот вам испытательный срок на год, подготовьтесь как следует, изучите все, что касается брака и предназначений полов, — на этом месте премудрый старец отчетливо видит, что вред для отношений от добрачной телесности, как и от горячечного, точно в бреду, воздержания от нее, может перевесить все пользы от испытания. Через полгода или через год оба все равно вступят в брак — никуда они друг от друга не денутся. Но у такого союза окажется предыстория, и не самая лучшая. Или горчайший осадок от видения в другом колебаний и малодушия, неотвязного хождения вокруг и около своего плотского желания.

Это тот самый духовный реализм, которого нам так не хватало на протяжении последнего десятилетия, который мог бы дать толчок подлинному живому и действенному церковному возрождению, уберечь православных от опрометчивого ниспровержения, наряду с кумирами старого строя и образа мыслей, положительных жизненных ценностей, настраивая на конструктивный, приемлющий, рабочий, заинтересованный лад. Увы, слово отца Паисия приходит к нам поздно, да и одиноким оно остается, требуя такого уровня жизненной компетентности, который образуется лишь личным опытом и традицией, не разрывавшихся в греческой Церкви и почти искорененных у нас.

Вакуум культуры, действенных навыков к жизни — делам и взаимоотношениям — особенно явствен теперь внутри коллективов православных. Существование наших семей представляет собой пример потрясающей скудости. Это, во-первых, выполнение минимума благочестивых формальностей и, во-вторых, некий сложно передаваемый налет общей идейности, в одних случаях состоящий из оппозиционности происходящему в мире и пессимизма, в других — из какого-то ухарства, поддерживаемого чувством собственного превосходства в отношении «падшего, безбожного мира». В остальном, что касается конкретных вопросов, — вопиющая заброшенность, произвол и стихийность. Общей жизни практически нет, потому как нет объединяющего идею и быт начала: культуры решений, поступков и отношений. Говорить между собой практически не о чем — разве что об общих церковных знакомых, батюшках и очередных конфликтах или скандалах. Разговоры о вере, о богословии давно завершились. Они были интересны, пока происходило активное первоначальное ознакомление. Кому мыть посуду и где оставлять тапочки — это, похоже, воцерковлению не поддается. Остаток интересов сводится к организации каждым себе подходящего «досуга», не слишком отличного от мирского. Обоснование самое простое: что, человек не имеет права хоть немного отвлечься? В действительности же вся эта жизнь есть одно непрерывное «отвлечение». Стояние по воскресеньям на литургии, унылая подготовка к исповеди и причащению, молитва до и после еды — то, что нами воспринимается, как выполнение своего долга по отношению к вере, в действительности является банальной ценой того, чтобы продолжать о себе думать, как о «живущем духовно». Причина все та же: неумение и нежелание чувствовать и находить настоящие духовные смыслы внутри повседневных занятий — пользу для ближнего и гимнастику собственной души в выполнении работы по своей профессии, во взаимоотношениях, даже не очень приятных, с родней, коллегами, знакомыми, соседями, в участии в жизни церковной общины. Согласитесь, что эту картину невозможно было себе представить в поколениях русских образованных людей, для которых всегда недоставало сил и времени объять все увлекающие их начинания и направления поиска.

Нам теперь как воздух необходимо возвращение того же здорового интереса к жизни, того же высокого статуса не формализованных принципов и идей, пускай даже онтологических, но основных жизненных дел: профессионального и общественного служения, семейности и наследственности, человеческих отношений. Без этого и самые вещие глаголы о мире и о своем предназначении с неизбежностью будут восприниматься со скукой, через зевоту, рождая, быть может, реакцию короткого удивления и никаких перемен в жизни.

Увы, связь поколений и культурных эпох прервалась. Культурный тип передается разве при непосредственном заимствовании, теснейшей ассимиляции. Если обратиться к примеру с деревенским бытовым типом, можно сказать, что городской православной семье, чтобы в корне переменить свой уклад, необходимо было бы войти в окружение исконно живущих подобным устройством и длительно, через невероятно болезненную и трудоемкую ломку и замену внутренних понятий и связей постепенно сродниться с патриархальной средой. Однако откуда теперь взяться такому реликтовому мирку, не захваченному переменами времени? Культурная, как мы ее определили, работа по-своему тоже обречена идти тем же однобоким и ограниченным руслом интеллектуализма: попыток при помощи сухих рациональных и моралистических доводов убедить в том, что верующему человеку необходимо быть инициативным, энергичным, пытливым, доброжелательным и ответственным. Но, может быть, хотя бы для некоторых откроется и выступит отправной точкой для нового восприятия духовности их характерная «точка призыва», точка их максимальной совестной восприимчивости и отзывчивости, где некогда Бог постучался в нашу грешную и убогую жизнь и где Он с наибольшей верностью познается, как Бог милости и любви, небесный Отец и источник всякого блага в земных отношениях и начинаниях?..

Сегодня, когда со всей ясностью обнаружилась недостаточность внешнего благочестия, неспособность его удовлетворять многообразным вопросам жизни современного верующего, а приток новых людей в храмы значительно сократился, мы в полной мере пожинаем плоды замедленности и неразвитости церковной общины и братств, неопределенность в сфере церковного образования, инициатив общественного служения и милосердия, православной миссии и антисектантской работы, любых деловых предприятий и начинаний. Не пройдя должной школы совместного действия, не развив свои духовные убеждения до конкретного опыта и инициатив, не наладив за прошедшие годы между собой добрых и прочных взаимосвязей, у себя в стране православные во многом остаются как бы пассивными чужаками, вне сферы реального действия, не представляют собой сколь-либо сплоченной, обладающей заметным внутренним потенциалом группы, но выглядят довольно инертным и разобщенным материалом.

За волнующим открытием для себя религиозной картины мира и пути внутреннего совершен-ствования верующему человеку оказалось невмочь различить конкретные способы приложения их к обстоятельствам окружающей жизни. Что же касается церковного наставления и учительства, оно вовремя не распознало перемен в сознании за период разрыва религиозной традиции. Аскетическая сосредоточенность, которая полагалась за первое и необходимое условие воцерковления, оказалась по внешнему виду слишком близка с отчужденностью и автономией — главными духовными заболеваниями нашего времени. При относительной слабости семейных, родственных, дружеских и гражданственных чувств, явившейся следствием общего кризиса коллективизма советского образца, православная позиция почти не воспринималась в ее соборных началах и смыслах. Наоборот, все склонялось к пути наименьшего сопротивления — примитивному и поверхностному индивидуалистическому и дисциплинарному истолкованию церковности. По меткому наблюдению одного современного пастыря, идея воцерковления жизни оказалась заменена воцерковлением своего «я», и подобное самозамкнутое состояние, получая опору в ложно воспринятом авторитете религиозного вероучения, имело особо устойчивый, почти неисправимый характер. Нет более странного зрелища, чем коллектив из трех, пяти, десяти «давно ходящих в храм» православных, которые решили вести вместе (каждый, естественно, из своих «духовных» соображений и принципов) какое-нибудь постоянное дело. Нет ничего тяжелее, чем ситуация в домашних стенах, в которых живут христиане, объединенные по видимости общими религиозными убеждениями, однако в действительности использующие их каждый под свои интересы, в типично индивидуалистской манере. Не существует иных, более искалеченных душ, чем души детей, выросших в атмосфере подобного дома и с ранних лет замечавших в родительской вере лишь еще один способ оправдать свои слабости и предъявить счеты другому. К сожалению, нужно отметить, весь этот настрой побуждался и во многом до сих пор побуждается и получает свое формальное оправдание в современной церковной проповеди и учительстве.

Следует, наконец, со всей трезвостью определить существо и основную направленность века сего. Семья, общество, государство остаются лишь внешними формами; они уже почти не существуют как общность. В значительной мере утрачена способность к взаимопроникновению душ, чутье на единодушие, инстинкт общих ценностей. В таком состоянии человек представляет собой совершенно иную задачу к церковному попечению и руководству. Основная опасность скрывается уже не в «душевности взаимоотношений», не «в положительном жизненном устройстве», но как раз в противоположном: в отчуждении даже от самых близких людей, охлаждении родительских и супружеских чувств, лености, нежелании преодолевать жизненные препятствия и усердно трудиться, например, для содержания семьи и попечения о доме; в неспособности совершать какое-либо совместное дело, работать среди коллектива, согласовывать свои намерения или действия с теми, кто рядом.

Подавленная церковность нашего времени — это не что иное, как зеркало, отражение подавленных семейных чувств.

О кризисе «индивидуального благочестия»

Порог православного храма наш современник чаще всего переступает не в желании единой большой, как бы семейной жизни, но в намерении разрешить свои «личные проблемы» и еще раз самоутвердиться, только уже в области религиозного обихода и знаний. Однако в действительности автономное, погруженное в себя «я» не находит ни в чем покоя и еще менее может отыскать удовлетворение в сфере духовной. Один психиатр как-то признался, что, по его наблюдениям, в 90% случаев воцерковление происходит на фоне невротизации. Что это и каковы причины столь неожиданной и тревожной картины, можно понять, если иметь в виду, что основой христианской религиозности, духовного роста выступает причастность к соборному целому. В отрешении, замкнутости человек, по существу, только мнит для себя христианскую жизнь. В церковном доме мы как слепцы, блуждающие поодиночке, которые натыкаются тут и там на предметы незнакомой для них обстановки.

Индивидуалистическое сознание, во-первых, совсем не способно ощущать гармонию и целесообразность вокруг, переживать чувство признательности к кому-либо, включая и Самого Бога, ибо любые благодеяния «себе любимому» оно принимает как должное, причитающееся. Во-вторых, оно не верит в очевидное: в неизбежность когда-нибудь умереть и пойти на Суд, полностью утратив при этом свою драгоценную автономию — состояние самодостаточности и самовластия, когда «все зависит только от тебя самого», единственное по-настоящему понятное для него. В-третьих, им совершенно утрачен сам смысл общественного богослужения и приходской жизни; в них, равно как и у себя дома в келейной молитве, находишься «сам по себе», а не вместе с общиной.

Не правда ли, странно, когда люди, собирающиеся из раза в раз в одном храме на исповедь, едва ли не еженедельно принимающие Святые Тайны из одной чаши, могут на протяжении целых лет не оказывать ни малейшего внимания друг другу, не знать имен, не сближаться во взглядах и интересах? Любого мало-мальски ответственного и честного христианина это не может не навести на мысль, что у нас в жизни что-то происходит не так, мы что-то забыли за своим формализмом. «Встреча с Богом», «чувство близости Бога», молитва как «разговор с Богом» — то, на что, воодушевляя верующего, пытаются указать церковные авторы, нимало не интересует вошедшее в самодостаточность сердце; не радует и не увлекает его ни встреча, ни близость, ни сообщение с кем-либо в мире. Евангельское обетование Господа: где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них (Мф. 18:20), пройдя сквозь призму эгоцентризма, воспринимается скорее как прямая обязанность Бога явиться туда, где собрались «я и еще двое», нежели принцип обретения ими духовного, соборного качества, необходимого для приближения к Богу. Пресловутое «хождение в храм», служащее у нас по инерции основным знаком церковности, в этой эгоистической концепции оказывается больше похоже на одолжение Богу и почти неизбежно сопряжено с внешней рисовкой и позой.

Совершенно неудивительно, если спустя несколько лет такого отчасти формального, а отчасти надменного «благочестия» в душе человека обозначаются ясные признаки кризиса веры и он постепенно отдаляется от Церкви. Пост, молитва, литургическое благочестие не могут долго удерживаться волевыми усилиями, они ищут напитаться от более глубоких, фундаментальных побуждений души: благодарности за благодеяния Божий, страха смертного, сострадания ближним, благоговения перед величием Божьего мира — всего того, что, увы, невозможно познать из позиции замкнутости. Не чувствуя действенных результатов, не замечая существенных перемен в жизни, «средний православный» мало-помалу занимает позицию сдержанного скепсиса по отношению ко всему, чему когда-то с усердием верил и чего с воодушевлением старался достичь. Религиозно-возвышенный по рассуждению, он проявляет себя совершенным прагматиком (если не циником) в конкретных делах и взаимоотношениях. Он вполне овладел запасом катехизических знаний и с некоторым снисхождением встречает какие-нибудь поучения на исповеди и проповедь по окончании службы. Он, не в пример уставным нормам, хорошо знает, в какой мере «лично ему» будет «достаточно» аскезы, поста и молитвы. Он лишний раз воздержится от того, чтобы сказать: «Спаси Господи!» или «С Праздником!» Бутылка с крещенской водой у него в доме остается до следующего Великого освящения почти нетронутой. И данный портрет не единичен, он становится все более распространен и все меньше скрываем.

Если в прежнее время неписаной нормой семьи православных была беспросветная бедность, скудость обстановки, минимализм в еде и одежде, теперь среди православных, особенно в больших городах, стремительно распространяется новый стандарт: иметь «крутую» работу, дом полную чашу, ценить разные «мелочи жизни». Церковные дамы примеряют на себя «скромные» варианты косметики и нарядов, обеспокоены проблемой фигуры, изучают искусство повязывать на голову платок так, чтобы со стороны это выглядело не просто платком, но стильной деталью туалета.

Теряется прежнее рвение взять у батюшки благословение на разные случаи жизни; в силу вступает иная установка, согласно которой все батюшки заняты и нечего их отвлекать. При знакомствах теперь с большой осторожностью спрашивают: «В какой храм вы ходите?» или «Кто у вас духовник?» Вполне может быть, что новый знакомый не принадлежит к какому-то одному приходу и не имеет постоянного духовника.

Соевые продукты делают перемену от скоромного к постному все более незаметной; вопросы, как прежде, о том, можно ли майонез и содержит ли вафельный торт сухое молоко и яичный белок, почти не приходят в голову. Телевизор, правда, дозированный и для выявления собственного остроумия критически обсуждаемый, снова отвоевывает себе место на кухнях. Желтая пресса, примитивные мелодрамы и боевики, разумеется, не читаются, но нечто чуть более умеренное и интеллектуальное — записки офицера-афганца или даже Борис Акунин — вкупе с бутылочкой пива вполне может помочь скрасить досуг. Патерик и Жития святых при этом продолжают лежать на тумбочке подле кровати, уже перейдя в разряд сувенирных предметов. В дорогом, сияющем золотым тиснением переплете, они чрезвычайно дороги нашей памяти и с удовлетворением перелистываются, прежде чем глаза станут смежаться и пора будет гасить ночник.

Дети уже не проходят того массированного обучения церковному благочестию, какое еще несколько лет назад своим долгом считал любой из родителей. Напротив, ныне считается хуже всего «перекормить» детей благочестием. Данная мысль, похоже, особенно утешительна для самих пап и мам. Если раньше их призывали вопреки всему тянуть своих чад за собой — туда, к неизвестному для самих взрослых идеалу духовной жизни и воцерковления, то теперь вся концепция воспитания значительно упростилась: если дитя будет расти в относительно спокойной и благополучной обстановке — без постоянного смотрения чего ни попадя по телевизору и неконтролируемого сообщения с дворовыми компаниями, — со временем, повзрослев, он тоже превратится в «нормального», как и его родители, православного.

Заботу о воспитании все более принято выражать тем, чтобы подобрать для ребенка детский сад и школу «поприличнее», а также несколько раз в неделю отводить его на занятия студий или кружков. В принципе родители не против, чтобы их чада еще посещали воскресную школу, но те почему-то противятся этому, и взрослые постепенно переходят к той мысли, что «проходить» Закон Божий и Библию на уроках нелепо, а им самим невозможно всякий раз оставаться голодными в продолжение половины воскресного дня.

Данный ряд зарисовок можно еще продолжить, однако наша задача при этом нимало не сатирическая. Сказанное служит только тому, чтобы читатель сумел отметить тональность перемен в церковной жизни последних лет и еще раз решить: можем ли мы ожидать положительных перспектив как от прежнего обрядово-дисциплинарного пуританизма, так и от нынешних представлений о «разумной умеренности» в вере и благочестии. Как первое, так и второе вряд ли могут быть приняты за желаемые пути будущего. Ибо и то, и другое не есть какие-либо естественные альтернативы церковной жизни, но лишь оборотные стороны более общей проблемы — неприятия современным сознанием соборных мотивов и категорий, слабости их как в рамках частной религиозности, так и в масштабах общецерковных. Причем главная сложность здесь даже не в том, что соборные ценности отрицаются, но что такой идеал просто не виден, минует сегодняшнее восприятие.

Увертки и парадоксы персональной религиозности

Очень симптоматичной здесь можно считать неудачу с Иисусовой молитвой. В реальность Иисусовой современности никак не удается проникнуть, хотя именно она представлялась как основной метод духовной работы и основной «движитель» православного возрождения. Неудивительно: когда душа целиком погружена в себя, молитву как обращение к Богу невозможно представить. Это нечто, больше напоминающее аутотренинг — уговоры почувствовать в себе теплоту, комфорт, радость и свет, от которых, несмотря ни на что, в голове появляется только навязчивое верчение, шум и толчея слов (на что часто жалуются те, кто пробовал молиться Иисусовой молитвой). В результате духовники пребывают в заминке: с одной стороны, Иисусова молитва заповедана нам святыми отцами как непременная, даже главная часть внутреннего делания христианина; с другой — ее теперь редко рекомендуют, ибо, порекомендовав ее, можно со временем получить самые непредсказуемые результаты.

Кажется, духовная жизнь человека прежних эпох, в которые живы оставались еще человеческие чувства и отношения, а весь мир представлялся как общее органическое целое, должна была строиться и протекать каким-то совсем иным образом. В одиночку душа чувствовала себя неполной и несамостоятельной. Только в системе общего порядка, единой семьи жизнь получала необходимые смыслы. Знать религиозный идеал, восхищаться им, стремиться к нему в этой ситуации означало определить и задать таким образом всю свою жизнь, ибо нелепо искать отговорок или увертываться оттого, что составляет непреложное правило и основу всей жизни. Из того, что Христос воскрес (а это есть факт, заставляющий по-новому взглянуть и осмыслить весь прежде известный миропорядок), логически вытекало все прочее: необходимость покаяться, переменить жизнь, войти в Церковь и работать над совершенством души. Так благовестие апостолов могло становиться реальным переворотом одновременно для тысяч, а пример аскетических подвигов и духовного восхождения христианских подвижников вдохновлял собой всю современную им церковную жизнь.

Человек при этом как бы уже не живет собою самим. Он живет, мыслит и чувствует как бы «вне себя», из позиции идеального «я», : соединении с идеалом. Напротив, вся нынешняя философия жизни заключена в том, что мире нет ничего общего и непреложного, есть только «я» и еще пять миллиардов похожих «я», которые все как один ищут удобнее устроиться в слепой и пассивной природной среде, служащей объектом цивилизационного освоения (читай, растаскивания каждым по своим норам). В такой ситуации весть: «Христос воскресе!» воспримется, может быть, со вниманием и любопытством, но совершенно не так, чтобы из-за этого могло что-то серьезно перемениться. Это как какой-нибудь сенсационный заголовок в газете или сообщение рубрики «Очевидное невероятное» — не более. Ибо, что там Христос? У Него Свои дела, у меня здесь свои…

Наше время (и это тоже итог отчуждения, индивидуализации) начисто лишено ощущения абсолютного идеала и потребности в нем. Иногда кажется, будто в психике атрофирована сама способность его воспринять. Наш современник не верит в существование его, прежде чем ему расскажут о Боге и возможности прийти к общему бытию с Ним. Представить или попросту допустить наличие идеального «я», отличного от того, которое сейчас ощущается, он категорически неспособен, и поэтому традиционный святоотеческий дискурс — логика, общая позиция и предпосылки большинства их работ — выглядит как бы чужим, не трогающим сердце и разум, Он может воспринять умом истины вероучения ,может согласиться на них и таким образом причислить себя к числу верующих. Но вера в то, что Иисус Христос был — это совсем не то, что вера во Христа как воскресшего Сына Божия и первопроходца твоего собственного воскресения, В протестантской миссионерской практике, очень наивной, конечно, есть такой обязательный пункт программы; сперва коротко изложить встречному то, что известно о Боге из Библии, затем торжественно объявить, что «Бог тебя любит», т. е. что, оказывается, кому-то есть до тебя дело, а в конце всего этого «миссионерства» строго потребовать, чтобы человек «принял Христа как своего личного Спасителя», т. е, признал, что ему, в свою очередь, до Бога тоже есть дело. Являясь по форме своей поверхностным и примитивным, этот прием отражает, однако, всю суровую реальность нынешней индивидуалистической психологии: «Ну и что, что Бог есть?! Я ведь Его не трогаю; чего Ему от меня надо?» (Кстати, западная манера проповеди» везде показав себя действенной, в России была встречена с недоумением и никак не приносила ожидаемых результатов: после советского атеистического периода более актуальным являлся вопрос о самом существовании Бога; есть или нет? — а восприняв однажды религиозные аргументы, наш соотечественник уже, как правило, не сомневался, касается ли факт наличия Бога его собственного существования. Какой-то безбожный, натуралистический или чаще магический универсализм в душе все-таки сохранялся и заставлял считаться с реальностью данного факта).

Проблема здесь в том, что, в отличие от миссии протестантов, которая чаще всего завершается на третьем шаге и далее обращенного автоматически записывают в святые, православная миссия не может считаться оконченной, после того как человек согласится, что страдания и крестная смерть Сына Божия два тысячелетия назад все же имели к нему некое отношение или если он опытно знает, что святая вода не портится. К тому, чтобы «ходить в храм», даже и регулярно, увы, может быть множество отнюдь не спасительных, а самых что ни есть суеверных, социальных и психологических показаний. Моментом подлинной веры для православия является нечто иное — принятие соборного направления мыслей и чувств, выход из узких границ индивидуального «я» к ощущению себя частью церковного целого. Но именно эта способность теперь меньше всего встречается. Вера в душе перестает образовывать единый и неразрывный комплекс желаний, мыслей и чувств, а скорее выглядит как «зебра» — чересполосица, в которой отдельные призывы Божий, служащие основными виновниками интереса души к вере, не соединяются вместе и не считаются поводом для отхода от своего индивидного «я» в сторону всеобъемлющего обращения к идеалу, а чередуются с моментами неуверенности и надеждой, как всегда, отсидеться внутри, с привычкой отстаивать свои частные интересы, даже в религиозных вопросах.

Главным препятствием здесь бывает то, что душа не имеет реального опыта бытия вместе с кем-либо из окружающего ее мира. Прежде подобную роль «зацепки» для веры играла семейная жизнь — брак и родительство, в которых не принято было делиться на «я» или «ты», «мое» и «твое» (разумеется, семья имеет в себе подобное качество не случайно: семейная общность, напомним, задумана Богом как Церковь). Однако теперь, появляясь на свет и проводя детство в семье, расколотой и болеющей, человек словно бы заражается паническим страхом довериться кому-либо, смотреть на жизнь как-либо иначе, кроме как из защитной стойки.

На способности верить религиозно это сказывается самым роковым образом. Не то чтобы перемены в жизни и рост для современного человека были совсем невозможны и непредставимы — нет, человек сознает, что ему, например, нужно учиться, набирать опыт, квалификацию, компетентность, если он хочет расти в мирской области. Но все это теперь происходит как-то бескрыло, не умеет верно питаться влечением к идеалу. Человек действует прагматически, опираясь на текущее свое состояние и примериваясь, что можно извлечь из какого-нибудь очередного труда или жертвенного поступка.

Последнее побуждает прп. Серафима Саровского в беседе с Мотовиловым неожиданным образом рассмотреть цель христианской жизни как «стяжание Духа Святого». Вместо обычных понятий о «совершенстве в добродетели», «чистоте чувств», «полного предания себя в руки Божий» или, тем паче, «теозиса» преподобный неожиданно сравнивает духовность с приобретением земного богатства, на что Мотовилов, впервые услышавший от него это учение, даже отвечает смущением. Но ныне мы хорошо понимаем, о чем говорил святой старец: пожалуй, помимо «стяжания», хотя бы и Духа, человека теперешних взглядов ничем не проймешь…

В православном учении постепенно происходит нечто, напоминающее перешифровку святоотеческих мыслей в категории современного разума, который привык к противоестественной автономии от всего окружающего, который воспринимает все окружающее. «От себя самого». Ярким примером здесь может быть синтез, достигнутый в XIX в. свт. Феофаном Затворником, который, пожалуй, первым включает в свои наставления язык психологии и естественнонаучного метода. «Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться?» — уже одно это название отражает в себе пророческое прозрение о том, в каком направлении станут происходить главные изменения в религиозности и какой образ слов окажется наиболее востребован и доходчив при этом.

Источник: А. Б. Рогозянский. Наш современники Церкви и в мире. — М.: «Лепта-Пресс», 2003. — 713с. — (Испытание мудростью. Вып. 15).

Текст скопирован из форума «Человек и его вера».

Рогозянский Андрей Брониславович — наш современник, православный педагог и писатель. Настоящий сборник представляет автора в новом качестве — как православного философа и публициста, затрагивающего актуальные темы современной церковной жизни и православного мировоззрения: этики, семьи, истории, богословия. Представленные работы написаны А. Рогозянским в 1999 — 2003 годы. Большинство из них публикуется впервые. Предисловие к книге написал замечательный богослов, протоиерей Владислав Свешников.

Книга адресована всем интересующимся судьбой Русской Православной Церкви, ее современными проблемами, а также проблемами современного религизиого опыта и его осмысления.

Отзыв на книгу А.Б. Рогозянского «Наш современник в Церкви и в мире»

протоиерея Владислава Свешникова, доктора богословия, профессора Свято-Тихоновского богословского института, настоятеля храма Трех святителей на Кулишках (Москва)

Содержание христианской жизни по существу просто. Его, по Писанию, Бог утаил от премудрых и открыл простецам. Соглашаясь на это, однако, нельзя смешивать простоту с упрощенностью религиозно-этического сознания. Огромную опасность несет в себе тот стереотип, согласно которому вера есть личный выбор, в одних случаях признающий существование Бога, а в других — его отрицающий. По нынешним временам очень многие люди не понимают, что говорят, когда называют себя верующими. Вместо настоящего понимания работает воображение. Они признают себя верующими, но это, увы, только игра воображения. В прежние времена, даже при не очень строгом подходе, люди с таким образом жизни не могли бы считаться христианами, членами Церкви Христовой.

Это подмена, при которой внутренняя жизнь многих современных верующих оказывается материалом не столько духовного и нравственного, сколько психологического переживания, романтической убежденности в том, что время от времени проявляемого интереса к духовным вопросам, выполнения отдельных религиозных обрядов и действий самих по себе достаточно, чтобы считать себя духовно живущим, а спою совесть — примирившейся с Богом. Почти нельзя слышать о том, чтобы кто-либо полагал своей целью быть последователем и учеником Христовым. Хотя в этом-то и коренится содержание всей жизни верующего человека — быть учеником Христовым. Редко приходится видеть и то, что человек активно взыскует и осмысливает существо своего нравственного дела, своей принадлежности к Церкви во всей совокупности повседневных дел и взаимоотношений. В итоге рождается самообман. Кажется, душа и хотела бы идти к Богу, и иногда романтически рвется, и порывы ее как будто вполне искренни, честны и серьезны. Но только все это недолговечно. Порыв в продолжение некоторого времени занимает чувство и ум, но глубоко в жизнь не проходит. Вера должна слиться с практикой, как у ап. Павла, говорящего о себе: «Веру соверших». В наших же современниках благие пожелания существуют в значительной мере отдельно от остальной «правды жизни», если не хуже: психологически обосновывают чувство собственного превосходства и желание судить свысока окружающую жизнь, покрывают общую отстраненную, вялую, безответственную позицию.

Больше всего тревоги вызывает тот факт, что современным богословием, проповедью, пастырским наставлением практически даже не поставлена задача изменить к лучшему это тяжелейшее и опаснейшее для души и дела христианского спасения положение. Сознание внимательное, небеспечное обязательно производит внутри себя совестные интуиции — испытывает время и себя самого. Себя — понятно почему: потому что знающий о суде помнит о суде и готовится к нему. Однако в другом месте апостол еще говорит: «испытывайте время», то есть изучайте время, смотрите на время, потому что «дни лукавы», то есть содержат все, чтобы обмануть, запутать, прельстить. Кажется, что происходит одно, а на деле — другое. И это мы во всей широте наблюдаем теперь, когда основные понятия повреждены в своем смысле, когда за игрой слов нельзя усмотреть содержания, когда уже не требуется по-настоящему быть, но только казаться. Главная же иллюзия, которую поддерживает окружающий нас мир, — это иллюзия жизни без Бога, своими силами и своим разумением. И этот секулярный настрой имеет такую всепроникающую силу, что практически каждый человек, не исключая и людей церковных, в той или иной мере исходит в своей практике из того, что имеет полное право проявляться как независимое, автономное существо; направлять свою жизнь по собственному усмотрению и довольствоваться теми приобретениями, которые могут нам обеспечивать наши богодарованные, но обращенные к эгоистическому полюсу способности.

Будьте внимательны к дням, испытывайте, изучайте, будьте сознательны в том, что происходит вокруг, предупреждает апостол. Каждая эпоха предлагает свои духовные и этические вызовы или, по крайней мере, меняются формы их, что естественным образом предполагает поиск новых ответов, новых форм ответов. И вот что больше всего удивляет в данной связи — это почти полная тишина, почти полное отсутствие в церковном кругу дискуссионного поля, в котором высказывались бы и встречались друг с другом суждения о содержании и целях христианского благовестия и христианского служения в современных условиях. Впечатление такое, как будто все уже ясно и каждый из христиан на своем месте может спокойно предаваться своим текущим занятиям, не будучи обеспокоен вопросами смысла и взаимозависимости их с делом спасения и с происходящим вокруг. Пожалуй, самое большее, что интересует, — это что предлагает в пост православная кухня или как правильно наказывать ребенка. Хотя вся жизнь целиком продолжает быть искаженной, глубоко несовершенной, не по частным проявлениям, а по всему внутреннему ее направлению и устройству.

Мы очень плохие христиане, причем не по частным проявлениям, а по самой сути. В каком-то чрезвычайно важном значении задачу своей жизни мы не только не выполняем, но и не ставим перед собой. И если мы формально и готовы признать это, то внутренне не имеем никакого желания и никакой силы начать осознавать свое бытие не просто как бытие индивидуальное, но и как бытие, получающее свои истинные вид и звучание именно в связи с вечностью, с Церковью и в связи с общим временным контекстом, историей и замыслом пребывания Евангелия на земле. И это печальное положение нельзя расценить иначе как глубокую деградацию личностного бытия. Человек живет, руководствуясь своими пристрастиями и страстными склонностями, выдвигая к себе и окружающему миру целый ряд необоснованных претензий и стремится их во что бы то ни стало осуществить. В отношениях с окружающими деградация личности сказывается в выборе дефективных отношений — самых различных проявлений нелюбви. Внутри себя человек имеет дело с постоянной подменой, обманными эмоциями и обманным мнением о себе: он неверно осознает свое внутреннее состояние и свое место в мире, теряет возможность объективно оценивать собственные переживания и поступки, трезво анализировать обстоятельства внутренней и внешней жизни — истинные блага, таким образом, становятся закрытыми для него. Это приводит к отказу от подлинной свободы; человек соглашается на любой тип рабства собственным или массовым ложным мнениям. Для верующих это различного рода суррогатные убеждения — от псевдоправославного радикализма в духе тех, кто теперь домогается канонизации Грозного и Распутина, до фанатизма приверженцев какого-нибудь отдельного духовника или в протестантском вкусе всепрощенческого прекраснодушия некоторых московских общин. Но и обычный, «бытовой» стандарт православности, куда более общий и распространенный, нежели все перечисленные крайние случаи отклонений, немногим благополучнее. Ибо во всех случаях, по существу, происходит одно и то же, а именно отказ от полноты восприятия своих духовных задач в мире, своего призвания к святости, своего живого чувства Бога и совестного переживания истины с намерением удовольствоваться тем или иным упрощенным подобием духовности, схемой, не требующей постоянного участия души, воли, ума, творческих сил в созидании, собирании и преображении себя самого и своих связей с миром.

Очень условными, поверхностными и отрывочными остаются даже наши рассудочные, рациональные представления о жизни и вере. Познавательная деятельность людей современного общества строится не на том, чтобы все глубже проникать в жизнь и в мир вокруг себя, складывая непротиворечивую и целостную картину происходящего и обнаруживая свое место в нем. Нынешний человек не усматривает нужды в большем, как только по отдельным, случайно встреченным

поводам прибегнуть к догадкам, похожим на правду. А это не просто интеллектуальная черта, это черта нравственная, потому что карикатура знания, полузнание, пародия на знание обычно предлагается тем древним и лукавым духом, который именуется «обезьяной Бога».

Верующему уму невозможно пройти мимо осознания самого себя здесь, в этом мире, своих задач в текущей действительности, правильности их исполнения, мимо внимания к себе. И потому я с большим вниманием ознакомился и с теплотой представляю читателю настоящий сборник работ нашего давнего соработника в различных просветительских начинаниях, петербургского публициста Андрея Рогозянского. Замечательна прежде всего сама мысль обратить взгляд читаю-щего на обитающих рядом. Наш верующий современник — кто он? Что мы знаем о нем? Эти вопросы, поставленные в самом начале, оказываются неожиданными и своей очевидностью застают врасплох. Увы, чрезвычайно распространенным стал тот тип сознания, который занят исключительно самим собой и прибегает к другим лишь для реализации своих амбиций и интересов.

В образах современников и в церковном сообществе в целом, как они видятся автору, открыты многие далеко не идеальные стороны. «Нет более странного зрелища, — делится в одном месте своими впечатлениями А. Рогозянский, — чем коллектив из трех, пяти, десяти «давно ходящих в храм» православных, которые стали вести вместе (каждый, естественно, из своих «духовных» соображений и принципов) какое-нибудь постоянное дело. Нет ничего тяжелее, чем ситуация в домашних стенах, в которых живут христиане, объединенные по видимости общими религиозными убеждениями, однако в действительности использующие их каждый под свои интересы, в типично индивидуалистской манере. Не существует иных, более искалеченных душ, чем души детей, выросших в атмосфере подобного дома и с ранних лет замечавших в родительской вере лишь еще один способ оправдать свои слабости и предъявить счеты другому». С точки зрения автора, для этих подмен существуют не только частные, по и общие основания: «К сожалению, весь этот настрой побуждался и во многом до сих пор побуждается и получает свое формальное оправдание в современной церковной проповеди и учительстве… В церковном доме мы как слепцы, блуждающие поодиночке, которые тут и там натыкаются на предметы незнакомой для них обстановки».

Конечно же, обращают на себя внимание некоторая острота и категоричность, с которыми публицист берется за критику. Однако все проясняет и все покрывает общий конструктивный настрой — настрой чрезвычайно глубокого сопереживания и поиска средств изменить ситуацию к лучшему. Собственно, только с ним, этим настроем, и следует браться за перо, касаясь проблемных сторон, ибо в противном случае все обернется сплошным высокомерием и резонерством.

С «современником» автор, очевидно, отождествляет и себя самого. Ведь все мы не можем не быть людьми своего времени, а значит, и затруднения у нас в большинстве общие. Разбор противоречий и трудностей нынешней православной жизни таким образом тесно смыкается с критическим самоиспытанием; острые вопросы, брошенные вовне, не выглядят каверзными, но лишь отражают те частые вопросы и недоумения, которые наверняка посещают многих, но не всегда получают положительное разрешение. «Не правда ли, странно, — вопрошает нас и себя А. Рогозянский, — что люди, собирающиеся из раза в раз в одном храме на исповедь, принимающие Святых Тайн из одной Чаши, могут на протяжении целых лет не оказывать ни малейшего внимания друг к другу, не знать имен, не сближаться во взглядах и интересах? Любого мало-мальски ответственного и честного христианина это не может не навести не ту мысль, что у нас в жизни что-то происходит не так…» Когда читаешь об этом, отчетливо понимаешь, что православная душа, всякий раз будучи в общем кругу прихожан за Божественной литургией, не может не ощущать и не томиться данной несообразностью, и только внутренняя инерция, глухота совести, эгоистический обычай не дают этой важной внутренней интуиции перейти в убеждение и практическое действие, соединяющее всех в единое тело общины.

В конце концов дело не в том, чтобы с напускным смирением постоянно твердить о собственном недостоинстве и неосуждении ближних. Неосуждение не должно напоминать безразличие и, увы, в наше время чаще всего благодушествует тот, кому нет никакого дела, что происходит с другим и чем обеспокоен другой. Известно, что самый безупречный этикет поддерживается там, где обе стороны не имеют интереса друг к другу. Наш автор, похоже, исходит из того убеждения, согласно которому всякое общение, в том числе и общение с читателем, ценно только тогда, когда оно происходит открыто, без обиняков, с намерением обеих сторон прислушиваться друг к другу, извлекать для себя пользу, делать соответствующие выводы, работать над собой, совместно идти к взаимопониманию. А. Рогозянский удачно избегает лишних уговоров и общих мест; не по душе ему и патетическое, сентиментальное восприятие религиозных, предметов. Целенаправленно обозначает он главные болевые точки, но не с целью утвердить своего читателя в пессимистических настроениях, а дабы вывести аудиторию из успокоенности в состояние более активного поиска и осмысления.

В некотором роде сборник «Наш современник в Церкви и в мире» сам есть наглядный пример подобного поиска. При внимательном рассмотрении можно отчетливо видеть тот путь и тот труд, которые были предприняты автором для уяснения собственной веры. История первых веков, история Византии, перемены Нового времени, соотношение в Церкви монашеской традиции и традиции благочестия в миру, смысл соборности, искания и ошибки первых лет церковного возрождения в России… Статьи, из которых состоит сборник, написаны в разное время и по различным поводам. Общая историческая ретроспектива и оценка современного положения здесь сочетаются с рассмотрением более конкретных и частных проблем педагогики, семьи, школы. И все-таки, несмотря на разность стилистики и затронутых тем, всех их объединяет общий подтекст — обнаружение этического и духовного в жизни, ощущение постоянной связанности, соотнесенности человеческого бытия с Творцом как основание всякого дела, всякого решения, всякого добра и всякой правды, творимых на земле.

Меня лично факт появления подобной книги не может не радовать и в том смысле, что таким образом, спустя 15 лет после начала активных религиозных перемен в России, наконец-таки начали обозначаться практические плоды деятельности Церкви по просвещению и духовному совершенствованию паствы. Ибо, как это ни странно, само по себе покаянное, самокритическое осмысление ошибок и недочетов есть обнадеживающий признак. Он означает, что не без пользы духовной прошли предыдущие годы, но постепенно возрастает самосознание Церкви. Обстановка религиозно-философской дискуссионности в недавнем прошлом привела к существенному углублению понимания православной традиции. Можно даже сказать, что святых отцов мы сегодня во многом прочитываем и видим глазами таких выдающихся исследователей и мыслителей, как Николай Лосский, прот. Георгий Флоренский, архим. Киприан (Керн), прот. Иоанн Мейендорф, прот. Александр Шмеман. Напрасно считать, будто на этом процесс мировоззренческого поиска в Церкви исчерпывается. Течение времени требует постоянной работы, постоянного напряжения души и ума, вот почему никакому из поколений христиан невозможно прожить исключительно багажом прошлых лет, надо всегда быть готовым продолжать существующий опыт церковности.

Искренне верю, что мы подошли к началу подобной работы, призываю благословение Божие к автору и читающей аудитории.

С уважением, ваш прот. Владислав Свешников

Дата публикации: 25.08.2004