Блог

Парадокс: ничто так не разделяет православное церковное сообщество, как понятие «экуменизм» — движение за объединение христианских конфессий. Ничто не вызывает столько эмоций. Полярных оценок. В зависимости от того, как ты относишься к экуменизму, тебя запишут в тот или иной церковный «лагерь», и ты станешь для собеседника своим или чужим. Недавно именно вопрос об экуменизме более всего «сорвал» Всеправославный Собор — если, конечно, говорить о его содержательной, а не политической стороне.

Начиная эту статью, я немного страшусь: позиция, выраженная здесь, делает человека чужим среди своих и своим среди чужих. Люди консервативного строя мыслей, «фундаменталисты» предъявят обвинение в ереси, а «либералы», возможно, будут критиковать за недостаточную широту взглядов… Непонятно, как быть, когда для тебя все или очень многие — «свои», но эти «свои» разделены по партиям и воюют друг с другом. Ты по-своему солидарен с каждым, признаешь зерно правды во всех позициях, но именно поэтому всем чужой. Ведь если «быть с человеком», — а не с его взглядами, — ему это кажется недостаточным…

Христиане разделены. Это реальность, которая всем известна, мы к ней привыкли. Но если бы наши братья и сестры из первого века н. э. перенеслись в век двадцатый, они бы изумились не только нашему разделению, а еще более — тому, что мы с ним смиряемся!

Потому что разделение христиан противоречит самой природе христианской веры. Возможно, культуролог, историк и религиовед скажут, что разделения естественны — так развиваются все религии. Но христиане-то призваны жить сверхъестественной жизнью! Все, что естественно для «мира сего», включая грех, преодолевается — должно бы преодолеваться! — в том «филиале» Царства Божия, которым является Церковь. Каждая страница посланий апостола Павла, священномученика Игнатия Богоносца и других раннехристианских памятников говорят об этом.

Более того. Самым «заветным» желанием Христа перед Его Страстями было — наше единство. Это желание было настолько сильным, что Господь не стал говорить о нем ученикам. Он высказал его Отцу в последней, «первосвященнической» молитве (Ин. 17). Трудно говорить об этом, но мне представляется так: накануне Голгофы Христос словно жаждет, чтобы Его жертва не была напрасной. Чтобы ее плодом стала любовь христиан между собой (Ин. 13:35). А любовь — это единство.

Вот почему для ранних «учеников» было так важно находиться в «койнонии», общении (Деян. 2:42): не просто в естественном человеческом общении, вызванном солидарностью внутри определенной группы; и не только в «сакраментальном» общении через Таинства, как поймет это позднейшее богословие. А в том общении, где непосредственно действует и пронизывает его Святой Дух; где раскрываются личности в неповторимой красоте Божьего Замысла о каждой из них, когда само общение становится таинством.

Конечно, это идеал. Мы не знаем, насколько он реализовывался: после идиллической картины Иерусалимской общины первых лет, нарисованной автором «Деяний», в тех же Деяниях и посланиях Павла раскрываются трудности, грехи, даже тяжкие грехи членов первых общин (1 Кор. 5), их разделения (1 Кор. 3:3-4), глухое эхо драматических противоречий между Павлом и другими Апостолами (Гал. 2:11-14).

И все же нет большего извращения самой сути Христианства, чем разделения внутри него. Это крах всей миссии Церкви, всего Замысла о ней, наконец, самой Первосвященнической молитвы Господа!

Мне возразят: так Церковь и не разделялась. От нее отделялись еретические сообщества.

Давайте окинем взглядом историю. В первые три века христианства сами слова «Церковь», «кафолическая», чуть позже «православная» были почти синонимами. Церковь – это и означает единство, и Церковь одна: Una Sancta. Это было настолько очевидной основой веры, что вошло в Никео-Цареградский Символ и стало догматом.

Но вот парадокс: как только в Церкви началась богословская рефлексия, именно догматические споры и стали приводить к разделениям. Вначале локальным. Напряжение вероучительных споров переплеталось с политикой. От Константинополя отделились большие «монофизитские» сообщества — ныне так называемые Ориентальные Церкви, несогласные, в том числе, и с имперской политикой. Можно понять религиозного деятеля русской эмиграции Н.М. Зернова, сказавшего: «Вся трагедия Церкви началась со Вселенских Соборов. Они жестко формулировали вещи, которые надо было оставить еще гибкими».

В первом тысячелетии христианской истории еще можно было, со скрипом, с натяжками, утверждать, что Церковь сохраняет видимое единство, несмотря на многочисленные отпадения от нее. Но вот начинается размежевание христианского Востока и христианского Запада. К XIII-XV вв. оно становится таким, что крестоносцы в 1204 г. с редкой жестокостью грабят и убивают жителей христианнейшего Константинополя; русский человек в далекой Московии плюется, завидя польского католического ксендза, и западный четырехконечный крест (одну из форм раннехристианских изображений Креста) называет «латынским крыжем». А в базилике Непорочного Зачатия в Лурде, где каждый камень хранит благодарственную надпись Деве Марии (чаще всего — за исцеление), можно встретить и такую примерно надпись: «Благодарение за обращение восточной схизматчки в истинную Католическую Церковь» (привожу текст по памяти).

И вот теперь мы имеем два крупнейших религиозных сообщества — Католическую и Православную Церкви — и множество более мелких («Восточные нехалкидонские» Церкви, протестантские деноминации), каждое из которых считает именно себя Единой, Святой и Апостольской, Христовой Церковью.

С точки зрения психологии — это маразм. Г.С. Померанц вспоминал, что толчком к его духовному и философскому поиску стал разговор с двумя приятелями в лагере: каждый считал, что он самый умный… Очевидный идиотизм ситуации побудил будущего мыслителя искать выход.

…С точки зрения ранних христиан (если бы они в земной жизни увидели эту картину) — это вопиющее нарушение заповеди Господа. Да, и тогда были мелкие и крупные расколы, но просто масштабы другие: невозможно было представить, что весь христианский мир — одно сплошное поле разделений.

А с нашей точки зрения — это нормально… Мы-то — правильные. Православные. А еретики пусть покаются и вернутся в лоно Единой, Святой, Соборной…

Ведь «у них нет благодати», «нет спасения». Сколько раз приходилось это слышать в православной среде…

Вообще говоря, на этот счет есть две отчетливые и ясные — в силу своей однозначности — точки зрения. Первая, более «традиционная» и с многовековым стажем, утверждает следующий силлогизм: Церковь одна — это Церковь Православная (Католическая) — следовательно, только в ней благодать. «Вне Церкви нет спасения!» — повторяют адепты этого взгляда грозные слова святителя Киприана Карфагенского.

Вторая, полярная первой точка зрения: «все равно, как верить» (обыгрываем название известной в 90-е годы книги о. Андрея Кураева). Все конфессии (экуменизм) или даже религии (суперэкуменизм) ведут к Богу; все они когда-нибудь осознают это и объединятся. И будет нам счастье.

Обе точки зрения объединяет одна общая черта: в каждой из них очень легко беспроблемно существовать. Каждая дает надежную опору. В самом деле, если ты считаешь, что только твоя Церковь спасает — с тобой все в порядке: ты на корабле спасения. А дальше ты либо с тем большей ревностью пытаешься «обратить» других, тех, кто вне корабля плывут на утлых лодочках, либо успокаиваешься на том, что «спасись сам — и вокруг тебя [сами собой] спасутся тысячи». А пока не спасся, достаточно молиться за тех, у кого шансов спастись вообще никаких, если они не придут в твою Церковь. А можно и не молиться. Бог им Судья (или, в другой редакции: «предоставим их милосердию Божию»). Ну, а если ты — «экуменист», тогда тем более все в порядке: догматы — мелочи, только «веруй в Господа Иисуса Христа — и спасешься ты и весь дом твой» (Деян. 16:31), разделенные братья радостно улыбаются, похлопывают друг друга по плечу, удивляясь всему экзотическому в вероисповедании другого.

Помню, как я сам искал ответ, лавируя между двумя этими полюсами… В то время я учился в православной гимназии, очень хорошей, — сами понимаете, какой точки зрения придерживались там. И хотя я никогда не разделял крайне ортодоксальных взглядов, но все же ко всему чужому, «инославному», относился с некоторым недоверием, а точнее, просто неведением.

И вот, я попал во французскую общину Тезе в Бургундии. В лице ее основателя брата Роже Шютца я встретился с подлинной святостью. Да, именно так. Когда, пару лет назад, я написал об этом пост в Фейсбуке, один глубоко верующий человек отреагировал примерно так: «Эх ты… Как же ты еще не понял, что святые есть только в Православной Церкви…». Не понял. И никогда больше не пойму. Потому что видел Свет. На лице католика. Свет любви, смирения и еще одного удивительного качества, которое больше ни у кого в такой мере не встречал — детского, полного изумления и благодарности, доверия Богу.

Больше никогда и никому не поверю, кто будет утверждать, что благодать — только в канонических границах Православной Церкви. Что Бог не работает в жизни остальных христиан (хочется сказать шире — вообще остальных людей, но это вопрос для традиционных верующих еще более сложный и болезненный, чем тот, который мы сейчас обсуждаем). Так может думать лишь тот, кто никогда не общался с живыми представителями «инославия» и судит лишь по учебникам догматического богословия, либо чье общение с «инославными» было поверхностным.

Кстати, о словах. Православный — тот, кто «правильно славит» Бога. Заметьте, не «правильно верует», а правильно молится. Именно такое, хотя и не единственное, понимание этимологии слова стало широко распространенным в православном мире. Если принять это толкование названия нашей конфессии, то оно говорит не о столько о верности правильно сформулированным догматическим истинам, сколько об определенных отношениях с Господом. Как можно «право славить» Бога? Только одним способом: возлюбив Его всем своим существом – сердцем, мыслями, крепостью, эмоциями (Втор. 6:5). Кто дерзнет заявлять, что таких людей нет за пределами исторического тела Православной Церкви? Существуют свидетельства. Можно, конечно, все жития, жизнеописания и мемуары о подвижниках христианского Запада считать ложными, а всех этих людей уличать в прелести — но тогда, как говорится, если факты не соответствуют твоей теории — тем хуже для фактов. По мне, это как если бы человек просто закрыл руками лицо, чтобы не видеть ничего вокруг, а существовать в сконструированной им самим реальности.

Мать Тереза, Арский кюре, Винсент де Поль, Дитрих Бонхеффер, Франциск Ассизский, Максимилиан Кольбе — все эти люди разных эпох обнаруживают своими делами и своей личностью все тот же Свет. Я не могу и не хочу представить себе Церковь без них. Немыслимо оказаться в «православном раю» — и не обнаружить их там, потому что «еретики не спасутся».

Со мной не согласятся те, чье мнение о возможности (вернее, о невозможности) спасения иноверцев сформировано позицией святителя Игнатия Брянчанинова, который в этом пункте превосходит своей категоричностью многих других отцов и подвижников Православия. Но тут уж, как говорится, нашла коса на камень. Позиция святителя для меня неприемлема в такой же мере, как ему самому претила толерантная «всеядность» его корреспондента.

Но есть, по-моему, более важный момент. Все перечисленные христиане Запада с их служениями не могли бы возникнуть внутри исторической Православной Церкви — такой, какая она есть на сегодняшний момент. Мать Тереза со своими масштабами служения невозможна в православной традиции — это очевидно. Чтобы появился такой человек, должны были пройти века, в течение которых в Католической Церкви формировалась идея множественности призваний и путей спасения (что проявлялось вначале как множество монашеских орденов, а затем — еще и мирянских движений). Православное монашество с его сосредоточенностью на единственной предельной цели — созерцании Бога и обожении, не могло бы дать такой плод. И слава Богу, что не могло бы. Но слава Богу и за то, что этот плод принесла традиция католическая.

Мы восполняем друг друга — иначе и невозможно. «Если нога скажет: «я не принадлежу к телу, потому что я не рука», то неужели она потому не принадлежит к телу?.. Бог расположил члены, каждый в составе тела, как Ему было угодно» (1 Кор. 12:15-18).

Что же касается чистоты учения и аскетической практики, то это вопрос другой и более тонкий. Как писал перешедший из католичества в православие архимандрит Лев Жилле: «В Восточной Церкви я открыл свет Христов более чистый, но этот тот же свет, отнюдь не другой, который светит и в Церкви Западной»¹ — вот один из путей совместить уверенность в православной истине с любовным и благоговейным всматриванием в лица тех, кто идет другими путями. Да, должна быть на земле Церковь, Община, которая исповедует догматические истины и молится чисто, без примесей и в максимальной полноте. Эту полноту литургической, сакраментальной жизни, богословия, и эту чистоту духа, веры, аскетики и молитвы лично я ощущаю именно в Православии — не потому, что считаю необходимым быть «лояльным» к своей Церкви, а потому, что опыт, многолетние размышления, общение и знакомство с другими христианскими конфессиями действительно привели меня к этому убеждению. Но чистота и полнота Православия для меня не означают, что там, где их нет, нет вообще ничего — ни благодати, ни спасения, ни Христа, ни Духа Святого.

Кстати говоря, многие современные «конвертиты» из католичества, люди бесспорно духовные (например, о. Гавриил Бунге или архим. Плакида Дезей), с одной стороны, отчетливо понимают, почему они вышли из Католической Церкви и вошли в Православную, с другой — свидетельствуют, что, будучи католиками, они встречали на своем пути людей подлинной, глубокой духовной жизни и даже святости.

И я просто не понимаю, как может быть иначе. Тех православных, кто считает, что вся благодать только «у нас», хочется спросить: а когда эта благодать ушла из Западной Церкви? Мне скажут — после великой схизмы 1054 года. Получается, какой-нибудь французский кюре (не знаю, были ли тогда кюре?), служа мессу 15 июля 1054 г., еще совершал подлинную Евхаристию, а уже 17 июля, после того, как кардинал Гумберт и Константинопольский патриарх взаимно отлучили друг друга, — уже только оболочку Евхаристии? Хлеб и вино уже не прелагались в Тело и Кровь Христову? Мне сложно представить такое. По-видимому, нашим предкам тоже было сложно, судя по тому, что кража мощей свт. Николая из Мир Ликийских итальянскими купцами-католиками в XIII веке стала на Руси праздноваться как «перенесение мощей»: «Приспе день светлаго торжества, град Барский радуется…». Вот к XV в. ситуация радикально поменялась. Тогда католиков на Руси уже и за христиан не считали…

Так когда и куда ушла благодать? Кто-то ответит: когда на Западе распространились ереси. Но догмат о примате папы, принятый на Первом Ватиканском соборе, корнями своими врастает глубоко в почву первого тысячелетия. Filioque — тоже. И тем не менее, несколько столетий христианский Восток и христианский Запад, уже обретший зачаточные черты того вероучительного и богослужебного облика, который потом назовут католичеством, — эти две ойкумены продолжали формально быть в евхаристическом единстве. Нет у нас такого «харизмометра», который измерял бы градус благодати, ее наличие или отсутствие в том или ином отделившемся от «нас» христианском сообществе.

Читатель, знакомый с богословскими дискуссиями на эту тему, быть может, отождествит выражаемую здесь позицию с видением прот. Георгия Флоровского, выраженным в его статье «О границах Церкви»: «мы точно знаем, где Церковь есть (канонические границы) но не можем точно сказать, где ее нет» (мистические границы).

Статью эту я очень люблю. Но мне видится скорее такая картина: над каждым, кто «прорывается» к Богу, разверзается Небо. А в нем — Бог Авраама, Исаака и Иакова, католиков, протестантов и православных, всех людей вместе и каждого в отдельности. Бог Бесконечный, Непостижимый, и в своей бесконечности превосходящий любые наши представления о Нем. Это совершенно не мешает мне считать «свое», православное описание Бога и Его тайн самым лучшим, самым дорогим, самым точным. Насколько вообще точными могут быть слова.

…Давайте теперь спросим себя: а когда единство Церкви стало идентичным вхождению в одну и ту же церковную структуру? Когда вообще Церковь стала «структурой»?.. Грубо и упрощенно говоря — в «Константиновскую» эпоху, когда христианство было легализовано. Если раньше в каждом Евхаристическом собрании была «вся Церковь» (конечно, при условии, что это собрание находилось в общении с другими поместными собраниями), а каждый епископ представлял «всецелого Христа», то теперь выстроилась иерархия, где каждый подчиняется вышестоящему: мирянин/лаик — пресвитеру, тот — епископу, епископ — другому епископу, поставленному над более обширной областью (митрополиту). И тогда единство Церкви стало осознаваться как «членство» в одной и той же структуре со своей иерархией. Те общины, большие и малые, которые по разным причинам отделялись от этой структуры — объявлялись раскольниками или еретиками. И вот, наконец, ситуация сложилась ни для кого не предвиденным образом: христианский мир разделился на две равновеликие (чуть не написал — равночестные) структуры: Восточную и Западную Церковь. Все остальные разделения — следствия.

Так не оттого ли все это случилось, что Церковь из «общения в любви» (койнонии) стала «иерархией»? Не этим ли объясняются некоторые даже вероучительные разделения — когда, скажем, «председательство в любви» Римской Церкви стало осознаваться ею как иерархическая власть и политическая гегемония над остальными поместными Церквами?

Еще одна проблема… даже страшно поднимать ее, настолько она вошла в плоть и кровь Традиции. Проблема догматов и догматического единства.

Простите меня, собратья-православные, простите, братья католики: а кто и когда решил, что церковное единство обязательно должно предполагать согласие в вероучительных формулировках? Вы ответите: Вселенские Соборы. Да, те самые, с которых началась «трагедия Церкви». Это не мои слова. Эти слова Н.М. Зернова были с возмущением выслушаны молодым врачом Андреем Блумом — а через десятилетия митрополит Сурожский Антоний во многом соглашался с ними…

Три века Церковь существовала без развитой богословской рефлексии. Она жила опытом. Опытом присутствия Христа, Его Смерти, Его Воскресения, Его пребывания среди нас, когда мы преломляем хлеб и просто вместе молимся, опытом Святого Духа, Пятидесятницей. Этого опыта было достаточно для того, чтобы отдавать свою жизнь за Христа.

Но вот христианство «разрешено». Потом оно становится престижным. И опыта личных отношений каждого и всех вместе с Иисусом оказывается недостаточно для того, чтобы ответить на вопросы философствующих интеллектуалов, несущих на себе массивный багаж античной культуры. Теперь нужно перевести опыт веры на язык философии — только тогда эта вера станет «съедобной» для людей образованных, с умственными запросами.

Но ведь Отцы Церкви первыми утверждали, что Бог в сущности непознаваем, что наш разум — слишком бедный инструмент для того, чтобы Его адекватно описать². И потом, любое описание — лишь икона. Оно способно стать окном в духовную реальность, но способно и сделать человека рабом слов.

Мы имеем прекрасные словесные «иконы» Христа. Халкидонский догмат — шедевр, и для верующего человека несомненно, что он мог быть создан лишь с содействием Святого Духа. Ну а как быть, если некоторые, по причинам лингвистическим, культурным, политическим, каким угодно еще, не готовы принять именно эту формулировку? Мы называем их монофизитами. Но откройте катехизис «нехалкидонских» ориентальных Церквей — вы увидите там ту же веру в воплощенного Сына Божия, Богочеловека. Просто если православные, действительно, очень точно (насколько это вообще возможно средствами языка) выражают эту тайну в виде догмата о двух природах, то «нехалкидониты» предпочитают, пользуясь формулой свт. Кирилла Александрийского, говорить о «единой сложной» богочелочеческой природе Бога Слова. Не совсем удачно — да. Менее точно и емко — да. Но неужели за этим стоит иной опыт общения со Словом, чем у нас?

Понимаю — эти рассуждения дилетантские. Столько копий сломано теологами! Я немного пытался разобраться — отличается ли вера (а не ее формулировки) у нас и у современных «монофизитских» Церквей, скажем, у коптов. Читал богословские статьи, и свидетельствую: мне, обычному верующему, но все-таки с некоторым богословским образованием, практически ничего в этих высокоинтеллектуальных терминологических спорах непонятно! Значит — непонятно большинству «обычных» верующих. У меня возникло четкое впечатление, что это какие-то игры разума, что люди этим вообще не живут. Это не является реальностью ни «духовной», ни обыденной жизни! Возможно, я ошибаюсь. Но думаю, можно смело утверждать, что так же воспринимает вещи большинство христиан, разбросанных по конфессиям и давно забывших, в чем был когда-то сыр-бор. (Один эрудированный и тонкий священник мне возразил: люди сейчас в принципе не живут богословием, в отличие от IV века, когда на рынках и площадях шли христологические споры… Да, но какова цена этим чисто интеллектуальным дискуссиям? Затрагивают ли они сердце? Меняют ли жизнь? Не зря же свт. Григорий Богослов возмущался ими…).

Можно поставить вопрос принципиально. Насколько вообще мы все живем теми догматами, которые исповедуем как члены своих Церквей? Отражается ли непогрешимость Папы на повседневной жизни рядового католика, на его молитве и участии в Евхаристии? А Филиокве? Что мы об этом знаем?! Является ли исхождение Духа только от Отца, или же от Отца и Сына, реальностью нашей духовной жизни? А если нет — из каких источников, кроме ссылок на авторитеты, мы можем об этом спорить? Правда, В.Н. Лосский или архим. Софроний Сахаров, позиция которого заслуживает пристального внимания хотя бы по той причине, что он был не только богословом, но подвижником и Богосозерцателем, — считали, что вся церковная жизнь Католичества пропитана «филиоквистическим» духом (примат Природы над Лицами в Троице — примат структуры над личностью и действием Святого Духа, — но эту логику непросто понять не-богослову). Однако ведь все равно, кроме отношений католика с Папой — существуют еще его отношения со Христом, осмелюсь предположить, гораздо более важные и определяющие…

А мы, православные? Живем ли мы нашими догматами? Является ли Воплощение, Троица, две природы, воли и действия во Христе, сущность и энергии в Боге — реальностями нашего духовного опыта? А если нет — можем ли мы называть себя подлинно православными? Не должно ли Православие быть «состоянием сердца» в гораздо большей степени, чем «состоянием ума», интеллектуальными убеждениями? В конце концов, «право-славие», по мысли старца Софрония Сахарова, означает «видеть Бога как Он есть и поклоняться Ему достойно Его святости». Кто осмелится применить к себе это утверждение?

Я не хочу сказать, что догматы не нужны. Они очерчивают границы интеллектуального постижения Истины. Они смиряют наш разум. Они открывают ему удивительные горизонты веры и духовного опыта. Но разум – лишь вспомогательный инструмент для того, чтобы помочь сердцу обратиться и преобразиться. Можно иметь «православное» (равно как и «кафолическое» — т.е. вмещающее в себя весь мир) сердце и при этом разумом разделять какие-то догматические заблуждения, принятые в той Церкви, в которой ты родился, крещен и ведешь христианскую жизнь.

Одно из древних аскетических повествований (не могу точно указать источник, привожу его в пересказе митр. Антония Сурожского) рассказывает о том, как «священник святой жизни, но мало сведущий, был увлечен в какую-то современную ему ересь; дьякон же его оставался верным истинной вере. Он смущался, что такой благочестивый и чистый человек живет в заблуждении; и после многих колебаний сказал об этом священнику. “Как же это возможно! — воскликнул священник. — Каждый раз, как я совершаю литургию, мне сослужат два ангела: они же не стали бы служить с еретиком! Вот, я их спрошу”. И на другой день, совершив освящение Даров, священник остановил службу и спросил ангелов, правда ли, что он заблуждается. “Да”, — сказали ангелы. — “Но почему же вы мне об этом раньше не сказали, как же вы меня оставили быть еретиком?” — “Господь нам велел подождать, пока твой дьякон, по любви Божией и по любви к тебе, не скажет тебе об этом; если бы он тебе не сказал, мы бы это сделали”. — “Но как же вы тогда со мной сослужите?” — воскликнул бедный священник. — “Бог, видя чистоту твоего сердца, принимает твои молитвы и жертвы”, — ответили ангелы…»

Я видел таких людей. Впрочем, когда встречаешь их, совсем неинтересны становятся наши догматические различия. Ты видишь Свет Христов в глазах другого/иного/инославного — и этого достаточно! На уровне сердца, опыта — никакого разделения нет. А разум, конечно, всегда разделяет нас… Вспоминается афоризм Конфуция: «когда кругозор сужен до точки — это называется точкой зрения»…

…Но все-таки я боюсь ошибки. Почему тогда Отцы так «яростно» (иногда — в буквальном смысле) боролись за догматическую точность формулировок? Когда речь идет о самой сути христианства — например, в арианских спорах — это понятно. Когда о природах во Христе — это тоже понятно. Ну, допустим, противники Халкидона чего-то не поняли, неправильно поняли смысл и цель Халкидонского догмата. Запутались в словах. Даже если это недоразумение (так и называлась посвященная этому вопросу глава из книги О. Клемана «Беседы с патриархом Афинагором») — Церкви важно исповедать истину максимально точно для того, чтобы все верные могли сделать ее основой своей духовной жизни. Старец Софроний немного помог мне понять это: по его убеждению, всякое отклонение в догмате влечет за собой искажение духовной жизни, и наоборот. Всякое! Однако тот же о. Софроний, абсолютно далекий от «экуменизма» или филокатоличества, писал о великом западном мистике св. Иоанне Креста (Хуан де ла Крус), что «по методу и терминологии отличаясь значительно от восточных Отцов, он в своих главных нравствено-догматических положениях находится в согласии с ними и стоит на высоте величайших из творцов восточной аскетики»³. А еще о. Софроний очень любил и считал святой маму одного своего духовного чада — католичку… Так, значит, не всякое заблуждение конфессии мешает конкретному верующему достигать святости?..⁴

Тут я рискну сделать одно предположение. В каждую эпоху Церковь отвечает на «вызовы» времени, точнее, своих современников. Сщмч. Игнатий Богоносец вслед за Христом (Мф. 16:3) наставляет: «Вникай в обстоятельства времени. Ожидай Того, Кто выше времени»⁵. Нам следует, с одной стороны, быть укорененными в вечном и незыблемом, в Истине, а с другой — прислушиваться к тому, как, куда Дух Святой ведет тебя лично и всю Церковь в целом именно сейчас. Акривия и икономия.

Почему-то никто или почти никто сегодня не возмущается тем, что мы не применяем древние и освященные авторитетом великих Отцов каноны, касающиеся покаяния и исповеди. Адекватный и вдумчивый пастырь никогда не будет разбрасываться епитимиями и отлучениями от причастия за те грехи, в которых кается сейчас каждый второй исповедник. «Икономия» в этих вопросах стала нормой — так мы понимаем задачи и потребности эпохи. Но попробуй заикнуться о контактах или, не дай Бог, совместной молитве с инославными — тебя объявят отступником и еретиком. Здесь львиная доля православной общественности считает необходимым придерживаться буквы канонов, созданных в совсем других исторических условиях, так что эти каноны нуждаются в комментариях и комментариях комментариев…

К чему я это говорю? Во времена, когда словесные формулировки веры только выковывались, задачей Церкви было донести их до нас чистыми и неповрежденными. И хотя бы ради собственной духовной безопасности нам необходимо держаться их.

Но, возможно, теперь перед нами стоит и другая задача: оставаясь верными истине, как мы ее понимаем, встретиться с разделенными братьями на той глубине человеческого существа, куда проникает лишь Бог и наше сердце? «Самого главного глазами не увидишь». Самого главного в личности, в вере, в опыте другого человека и самого себя не уловишь и разумом. Это доступно только сердцу, если оно в молитвенном благоговейном внимании прислушивается к тому, что скажет Дух, как откроется Христос и Его неисповедимые пути в личности и жизни нашего собеседника — а не в его «точке зрения». У митр. Антония Сурожского есть прекрасный образ: два разошедшихся много столетий назад брата оглядываются и делают робкие шаги навстречу друг другу, и у каждого в глазах вопрос: «Что случилось с тобой за эти века? Что ты узнал о Боге, о жизни?…»

Это, однако, означает, что т.н. экуменические контакты «на высшем уровне», богословские дискуссии и соглашения, а также декларации взаимной толерантности — не выход. Потому что эти вещи сопряжены с политикой, формализмом и, зачастую, тем релятивизмом в вопросах вероучения, в котором православные фундаменталисты, порой справедливо, упрекают православных «экуменистов». Речь идет не о церковно-политических соглашениях и соглашательствах.

Речь — о Встрече, об Общении в Духе — именно в Нем и никак иначе — с инославными братьями и сестрами, несмотря на наши еще непреодоленные разногласия, и эти разногласия нельзя просто замалчивать. Потому что в таком общении должно осуществляться псаломское: «Милость и истина встретились, правда и мир облобызались». Любовь и милость раскрывает объятия другому, вместе с которым мы предстоим нашему общему Отцу, и та же любовь побуждает к ясному свидетельству (причем не обязательно словесному, чаще молитвенному и «личностному») о полноте вероучительной истины, Предания и духовного опыта. Только апостольское и святоотеческое Предание способно дать оценку любому опыту, похожему и непохожему на наш, и всему подлинному дать свое место в той симфонии славословия — «право-славия», которой призвана быть и действительно станет вся Церковь, когда Она достигнет своей пристани — Царствия, Восьмого Дня. Заметим в скобках, что сама Церковь, достигшая Замысла о себе, неизбежно перестанет быть «структурой»…

И забудьте об экуменизме. Он ни при чем — или, возможно, это слово стало слишком одиозным. Христос не ждет от нас никакого «институционального» единства. Ведь не об этом же Он молился, говоря: «как Ты, Отче, во Мне и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино» (Ин. 17:21). Первосвященническая молитва Христа — это стрела, направленная в Вечность, к Восьмому Дню. Она не о том, что происходит «здесь», на нашем земном, падшем, «естественном» уровне. Она — о сверхъестественном. О состоянии, когда «Бог будет все во всем» (1 Кор. 15:28). Но отчасти, сквозь тусклое стекло, мы можем переживать его здесь и теперь. Если откроем сердце преображающему нас воздействию Святого Духа. Только Он это каменное сердце, закрытое от других, патологически склонное к разделению и конфликту, сможет сделать плотяным. Только Он принесет туда любовь Отца и Сына. Только он «охристовит» нас до глубин, до дна. Или, может быть, это сам Иисус спустится в наш внутренний «ад» — раны, страхи и разделенность, — чтобы сделать его «раем» любви Божьей, принимающей всех и каждого как самое родное существо, как «другого меня».

… Быть едиными друг с другом в такой же мере, как едины Сын и Отец во Святом Духе. Так, чтобы вместе с прп. Силуаном Афонским истинно сказать: «брат мой есть моя жизнь». Не это ли имел ввиду прп. Паисий Агиорит, когда своими простыми и бескомпромиссными словами пророчествовал о том, что «через гонение, которое последует, христианство всецело объединится. Однако не так, как хотят те, кто махинациями устраивает всемирное объединение церквей, желая иметь во главе одно религиозное руководство (выделено мной — Г. В.). Объединится, потому что при создавшемся положении пройдет отделение овец от козлов. Каждая овца будет стремиться быть рядом с другой овцой и тогда осуществится на деле едино стадо и един Пастырь»?

Это — другой экуменизм. Это вселенскость сердца. Это Церковь, ставшая тем, чем она всегда была призвана быть: общением и любовью христиан между собой — но только «во Христе, Им и к Нему» (ср. Рим. 11:36).

Георгий Великанов

Примечания