Тема обетов — ещё ветхозаветная. Люди в присутствии Божьем приносили определенные обещания, неисполнение которых было крайне нежелательно. Также была практика при даче клятв призывать Бога в свидетели, как бы подчеркивая этим призывом крепость клятвы.
В Евангелии среди прочих мессианских мест, где Иисус говорит о совершенстве, к которому призывается человек, приводятся и весьма резкие слова о клятвах: «Не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий; ни землею, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого царя; ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф. 5:34-37). Как видно из приведенной цитаты, жизнь человека, особенно когда он находится в близкой связи со Всевышним, трудно поддается прогнозированию. Человеческий прогноз на будущее, в том числе на свое собственное поведение, может быть откорректирован свыше. В таком случае давать какие-либо обещания весьма опрометчиво.
Близкая связь со Всевышним характерна для мессианских времен, когда реальность подвержена всевозможным сдвигам. Казалось бы, в новозаветную эпоху при появлении на исторической сцене Церкви — нового народа Божьего — и тема клятв и обетов должна была бы быть где-то на периферии жизни. Но нет, мы можем сказать другое: практика принесения обетов становится вполне распространенной в монашеской среде, а также в орденах и братствах. Что это? И почему так происходит? Вряд ли монахов и братчиков можно заподозрить в отсутствии ревности перед Богом. Именно в этих средах возгревание духовной жизни — одна из главных задач человека. Но что же тогда? Может быть, в данном случае можно говорить, что меньшая полнота духовной жизни (которая может быть и в монастыре, и в братстве) входит в парадоксальное противоречие с большей полнотой — полнотой жизни в мессианском народе Божьем? Мессианизм характерен как своей сверхрациональной природой, когда небывалое доселе вдруг вторгается в обыденную жизнь, так и большим размером самого «духовного пространства»… Понятно, что для мессианизма главная опасность — лжемессианизм, когда претензия на мессианство есть, а содержательно мессианского измерения духовной жизни нет.
Важно, что в истории русского православия есть примеры монахов, которые своей жизнью как бы выходили за пределы монашеского образа действия.
Так, основное «дело» преподобного Серафима Саровского было вне монастыря. Казанская и мельничная женские общины в Дивеево не имели монастырского статуса, а массовое духовное движение беседников было преимущественно мирянским. С братией Саровского мужского монастыря, как видно это из исследования свящ. Всеволода Рошко, у преподобного Серафима отношения были сложными и, возможно, конфликтными. Характерно, что о. Всеволод в одном из писем замечает: «Серафим — не оптинский старец, и напрасно теоретики старчества тянут его к себе».
Другой пример — преподобный Сергий Радонежский. В этом случае мы можем говорить о служении не только подвижника, аскета и наставника многих других подвижников и аскетов, но и об уникальном служении монаха-политика, не выводящего из сферы своего внимания, ка бы мы сейчас сказали, сугубо политические, светские вопросы.
Можно также вспомнить и близкого к нам святого ХХ века преподобного Силуана Афонского, чьи «Писания» стали своеобразным новым «Добротолюбием». Старец Силуан заговорил о Боге каким-то новым языком – языком простым и понятным, лишенным избыточной символики, но глубина и точность от этого только выиграли. Причем адресат «Писаний» в данном случае – растерянный современный человек, нуждающийся в путеводителе. Его молитва за мир («Да познают Тебя, Господи, Духом Святым все народы земли») поистине планетарного масштаба…
Во всех трех вышеприведенных примерах мы можем говорить о расширении границ духовного поиска. Все трое начинают как монахи, но впоследствии сама форма монашеской жизни, словно ветхие одежды, уступает место чему-то большему… Может быть, и многовековое монашеское движение, и ордена, и братства – это некое состояние «пред», которое нужно преодолеть, чтобы «колеса истории» переключились на некую другую скорость? Может быть, эпоха постмодерна, которая не обходит и консервативную церковную жизнь, – это не новый вызов христианству, а новые возможности? Может быть, быстроменяющийся мир с его перетасовкой основ, ценностей, масштабов показывает возможность вернуть почти потерянную новизну восприятия и в сердца христиан?