Блог

Из журнала “Новая Европа”,
декабрь 1992 г.

…Если вера и богослужение неразрывно
связаны, то эта связь должна быть живой,
питающей и веру, и людей… Народное
благочестие развивается иногда независимо
от церковного богословия, от Писания, от
церковного учительства, а тем самым – и от
церковного предания. Когда богослужение
застывает в непонятных ныне формах,
совершается на непонятном языке, отдает
предпочтение внешним неодухотворенным
правилам, то народ начинает прибегать к
кустарному творчеству, питаться
сентиментализмом, а то и вовсе уходит на
внецерковные, сектантские пути. Другая
психологическая и духовная опасность:
богослужебные реформы, проводимые сверху,
быть может, на вполне правильных
богословских принципах, но не находящие
народного отклика и доверия, не опирающиеся
на единство церковной власти и народного
благочестия,- такие реформы создают
атмосферу разлада и часто приводят к
расколу.

Еще одна опасность – вполне очевидная там,
где произошел разрыв между богословием и
благочестием, где богослужение больше не
питается живым преданием Церкви, – это
склероз литургических обычаев, отсутствие
понимания их смысла, вымышленные
символические толкования, направленные
лишь на то, что в оправдании как раз не
нуждается. Когда общество и культура
меняются, такие замороженные богослужения
перестают быть проводником истинной жизни…

Русская Церковь имела и имеет особый,
часто трагический опыт в этом отношении.

Несколько уроков прошлого. Если,
поставивши вопрос о возможности изменений
в богослужении, мы обратимся к истории
Русской Церкви, то в памяти сразу же
возникает раскол XVII века, и не только потому,
что он явился значительным событием в
преддверии петровских реформ, но и потому,
что он обнаружил некоторые черты, как
положительные, так и отрицательные,
типичные для русского православия того
времени. Ограничусь только вопросом о
богослужении как таковом.

Прежде всего можно заметить, что впервые в
истории христианства сам принцип
изменяемости богослужения как будто бы
оспаривался обеими сторонами, и
никонианами и раскольниками. Многие годы
они ощущали необходимость правки книг, но
они также были твердо уверены в том, что
существует незыблемый церковный устав,
принятый от Византии во времена
христианства. Расходились стороны только в
том, как лучше этот устав восстановить:
обращаясь ли к древним греческим и
славянским книгам или же следуя
современной практике греческой церкви. Ни
та, ни другая сторона не обладала
необходимыми знаниями и возможностью
проверять русскую практику по древним
образцам, и поэтому решение патриарха
Никона и царя исправлять книги по греческим
образцам, то есть по книгам, напечатанным в
Греции, часто не без латинских влияний, было
решением упрощенным, которое пришлось
навязывать силой. Если уж исправлять – то
именно и только так! Реакция старообрядцев
нам известна.

Но нововведения Никона были лишь
поправкой, а не настоящей реформой.
Удивительно то, что участники трагедии XVII
века, как никониане, так и староверы, не
имели представления о том, что не только
исправления, но и настоящая реформа
богослужения уже проводилась в прошлом в
истории Русской Церкви, не вызывая ни
сопротивления, ни раскола. Я говорю о
переменах, которые имели место в
богослужениях Константинопольской Церкви
в X и XI веках и, несомненно, отражались в
богослужениях на Руси. Сравнительно более
недавнее, в XIII-XIV веках принятие
Иерусалимского устава, а также известного
диадаксиса патриарха Филофея о совершении
литургии прошли на Руси вполне
безболезненно. Это были реформы куда более
значительные, чем правка, предпринятая при
Никоне. Видимо, во времена татарского ига, в
правление митрополита Киприана, когда
вводились реформы, между иерархией и
народом, между мирянами, государством и
Церковью существовала атмосфера
органического доверия, не было всех тех
духовных сомнений, страхов и внутренних
трагедий, которые оказались так характерны
для века XVII.

Действительно ли Москва – третий Рим? Не
колеблется ли православие из-за западного
влияния? Не являются ли греки агентами
иезуитов? Есть ли у нас ученые, способные
противостоять опасности, и если есть – то
кто они? Как и сам раскол, так и
последовавшие вскоре репрессии против
раскольников в значительной мере отражали
страх и странное чувство неуверенности и
собственной неполноценности. Совсем
пропало то органическое, естественное
соборное единство, которое так сильно было
на Руси в XIV-XV веках.

Интересно, что почти одновременно на
Украине митрополит Петр Могила также
произвел реформу, гораздо более
сомнительную по содержанию. Значительная
часть его требника была им сознательно
заимствована из латинского обряда и
отражала латинское схоластическое
богословие. А между тем реформа была
беспрекословно принята на Западной Украине,
а со временем широко использована при
издании богослужебных книг в Москве. В
Петра Могилу, видно, поверили как в
ревнителя православия, а в патриарха Никона
– нет…

Можно ли понять вас так, что сама по себе
реформа патриарха Никона была явлением
рядовым, но стала поводом для давно
зревшего общественного взрыва, последствия
которого и придали реформе исторический
масштаб?

Да, разумеется. Ведь только на
поверхностный взгляд может показаться, что
главное в расколе – спор о литургических
подробностях, о двуперстии или троеперстии.
Это был лишь предлог; по существу, русское
общество переживало глубокий духовный
кризис, потому раскол и стал трагедией как
для общества, так и для культуры. Это был
кризис идеи Москвы – третьего Рима, кризис
самоопределения Московской Руси. В истории
Русской церкви и в истории Церкви в
Западной Европе изменение литургического
обряда и церковных установлений всегда
проходило незаметно, без взрыва, потому что
было доверие между церковной властью и
массой верующих. В XVII веке на Руси оно уже
было подорвано, и первый же повод стал
поводом для раскола. Ощущая этот, как бы мы
сказали сейчас, «кризис доверия», патриарх
Никон и царь Алексей Михайлович вынуждены
были прибегать к насильственным методам, а
насилие, государственное насилие, всегда
есть признак слабости и неуверенности в
себе. Оно только подчеркнуло глубину спора
о природе русского общества и его
назначении. Старообрядцы ведь были
настоящими, последовательными
сторонниками идеи Москвы – третьего Рима,
это была идея апокалиптическая, идея
всемирного царства. Старообрядцы вообще
истолковывали время апокалиптически и были
убеждены, что Москва – последнее прибежище
истинной веры, истинного мироощущения – до
второго пришествия, с которым, собственно,
кончится история. Поэтому, как только
начешись реформы,- по их мнению, ни с того, ни
с сего, по примеру какой-то греческой церкви,-
они восприняли их как нарушение этой
главной идеи – о предназначении России, как
подтверждение начала конца истории.
Характерно, что потом они так же смотрели и
на реформы Петра.

По всей истории христианства видно, что
если уж расколы происходят – это надолго, их
последствия трудно излечить. Ведь
старообрядчество, движимое стремлением
достигнуть совершенства – и от
невозможности это сделать,- стало делиться
на дальнейшие толки, и это тоже признак
общего недоверия. Вообще думаю, что во всей
этой истории выразилась одна из черт
русской культуры – она есть и в
средневековой, и в современной русской
духовной культуре – это умение, тенденция
жить как бы одновременно в двух мирах, некий
дуализм по отношению к истории, манихейское
представление о том, что в этом мире все
несовершенно, но есть тайники души, откуда
исходит свет, где ощущается истина; они
свободны, независимы от исторического
процесса. Такое отношение к жизни
характерно для России, но в среде
старообрядцев оно было самодовлеющим. Это
прискорбно, потому что в итоге Русской
Церкви был нанесен огромный ущерб, ее
покинула почти треть состава, причем ушли
люди наиболее последовательные в вере,
готовые пострадать за свои убеждения. А
теплохладное большинство – оно, конечно,
осталось в официальной церкви, и именно
этим объясняется отсутствие сильного
сопротивления реформам Петра со стороны
Церкви,- а ведь Петр Церковь обезглавил,
упразднив патриархат, и превратил ее в
ведомство православного вероисповедания.

Как богослов, думаю, что это скорее
соблазн, привнесенный в православие, да и в
христианство вообще. Православие сохраняет
идею человеческой свободы и выбора, эта
идея никак не связана с дуализмом, это
мистическое ощущение свободы, почти не
понимаемое Западом, где принято считать,
что русские легко покоряются диктаторам,
тиранам, что у них нет демократической
совести и политического развития. В
последнем суждении есть, конечно, некоторая
доля правды, но ведь в самом главном: в вере,
в вопросах совести православный христианин
всегда сохранял чувство индивидуальной
ответственности. Это чувство не всегда
выражало себя в общественном плане, но ведь
русская история не очень способствовала
тому, чтобы общество или церковь обладали
творческой свободой. Так было только в
Древней Руси, но с ростом монархии, с ростом
Московского царства Церковь приручалась и
включалась в административный аппарат
государственности – еще до Петра. Петр этот
процесс только закрепил… Тем не менее,
русский человек сохранил внутреннюю
свободу, хотя выражать ее мог, в силу
обстоятельств, только в личном порядке.

Истинная свобода – это свобода духовная.
Личность человека, его совесть, восприятие
жизни связаны с духовным началом.
Естественно стремиться к внешней свободе –
и в личном существовании, и в общественной
жизни, но если свободы не существует в
общественной жизни, это не значит, что ее не
существует вообще. Личная, духовная свобода
– залог на будущее.

Вы говорите, что русская история мало
способствовала свободе церковного и
общественного творчества. Но история мало
кому вообще в этом способствовала. И тем не
менее, многие народы сохранили и себя, и
свою Церковь, и личную и общественную
свободы.

Я думаю, что вот в этом случае и виновато
манихейство, тот дуализм по отношению к
истории, который наслоился на православие,
но не присущ ему. В России, действительно,
совесть и свобода легко сдавали позиции в
общественном бытии и переходили в чисто
личную сферу. Об этом можно много говорить,
но вот что главное, как мне кажется: в России
не произошло двух событий, которые
определили судьбы Западной Европы, –
Ренессанса и Реформации. Россия перешла как
бы прямо из Средних веков в современность. Д.
С. Лихачев часто пишет о русском
предренессансе. Он прав: в XIV-XV веках русская
культура шла в сторону Ренессанса, но
окончательного разделения между религией и
культурой не произошло, этот разрыв был
произволен насильно при Петре. Но насильно –
совсем не то, что органично; народ в своем
вероощущении остался тем же, и, когда
произошла революция 17 года, абсолютно
секулярная по установкам, она наложилась –
не скажу на отсталость, было бы пошло так
говорить, это была форма существования
народа, – на эту форму. Вот эта форма
существования теперь сразу упразднялась.
Резали, таким образом, по живому. Но ничего
не умерло, в глубине все еще живо, и сейчас
мы стоим перед очень интересным моментом,
когда не знаешь, что и в какой форме может
ожить. Но я думаю, я уверен, что в русской
культуре, в русском обществе есть
определенная духовная потенция,- ведь идея
автономии культуры есть понятие ложное, не
соответствующее пи природе человека, ни
природе культуры. Противоречия между
религией и культурой начинаются тогда,
когда культура отделяется от религии либо
интеллектуально, либо нравственно. Конечно,
плохо, когда религия отождествляется с
определенным институтом и становится
своего рода тиранией – вспомните инквизицию,
когда религия превращается в вариант
тоталитарной идеологии. Но разрыв с
религией не идет на пользу культуре.
Обратите внимание, что вся секулярная
культура Запада оказалась в тупике, Западу
не к чему вернуться, корни очень сильно
обрублены. Христианские корни. А Россия, как
это ни парадоксально, несмотря на всю
пережитую трагедию, своп корни сохранила.

И то, и другое. Вся русская литература XIX
века была христианской, я имею в виду,
конечно, не строго православный смысл.
Державин, Пушкин, Достоевский, Толстой,
Пастернак, Ахматова… Эта литература куда
более христианская, чем английская или
французская того же времени. И эта культура
сейчас живет среди вашей молодежи. В
отличие от английских авторов XIX века,
которых все изучают в школе, но никто не
читает, и Толстого, и Ахматову в России и
читают, и любят.

Наверное, поэтому. Хотя боюсь, что вместе
со старым спором вернется опасность
прежнего дуализма, желание убежать от
истории. Но я надеюсь, что и Русская Церковь,
и русская интеллигенция, которая к идее
тайников души очень расположена, не забудут,
что у жизни есть социальное измерение. Я
думаю, что русской интеллигенции сейчас
очень полезно было бы читать Георгия
Петровича Федотова. Он считал себя
представителем социально-христианской
доктрины, и в его сборнике «Новый град», и в
отдельных статьях эта доктрина ясно
выражена. Параллельно он ведь занимался и
духовной историей России, в частности,
русскими святыми, и в замечательной книге «Святые
древней Руси» (она вышла в двух томах, в
расширенном варианте на английском языке)
показал, что в старом русском христианстве
та идея, о которой мы говорим, идея
социальной справедливости была немыслима
как система, как идеология, она проявляла
себя лишь в личном выражении. Поэтому
святые и были образцом христианского
поведения. Федотов – единственный известный
мне автор, который создал свой жанр – жанр
современной агиологии. Из всего, что сейчас
нужно было бы перечитать, эта книга была бы
наиболее полезной…

Она должна. Она обязана! Теперь Церковь
непременно должна пойти вместе с обществом.
Руководители Русской Церкви любят говорить,
что они всегда с народом, теперь есть
реальная возможность это показать. Церковь
должна обрести новое дыхание, найти новые
пути – прежде всего в области духовного
образования, обучения, – до сих пор у Церкви
такой возможности не было. Ей необходимы
интеллектуальные вожди, которые смогли бы
увлечь молодежь; они есть, я даже знаком с
некоторыми. Учительство – долг Церкви, а не
только литургическое богослужение. Долг
этот она, в силу обстоятельств, длительное
время не исполняла, пребывая в
искусственном состоянии. Но и в
литургическом богослужении упорство, с
каким Церковь держится за непонятный
верующим церковно-славянский язык, я считаю
ошибкой. Я понимаю, что в течение многих лет
литургическая жизнь – единственное, что
оставалось Церкви, и понимаю ее
эмоциональную приверженность старине. Но в
некоторых приходах такое упорство уже
превратило Церковь в монополию старушек. В
этом вопросе что-то непременно должно
измениться…

Беседу вела Ирма Мамаладзе