Текст выступления на международной конференции «Объединенные Мисссией. Консультация Православных Церквей в CMS», организованной Church Mission Society совместно с Отделом внешних церковных связей Московской Патриархии (Москва, 25-30 апреля 2001 г.).
Мир, в котором мы живем
Каждое воскресение в девять часов утра я выхожу из дому и направляюсь в храм. На то, чтобы добраться до него у меня обычно уходит полчаса. Двенадцать минут из них я еду в метро…
Сколько человеческих лиц фиксирует мой взгляд за эти полчаса? Не знаю. В нашем мире не принято встречаться «лицо к лицу» с теми, кто случайно едет с нами в вагоне метро.
Мы не живем сообща. Каждый из нас погружен сам в себя и поэтому не видит человека, который сидит напротив него в вагоне метро.
Мы как будто умерли друг для друга. Единосущие человеческого рода нередко воспринимается нами как некая теорема, формально правильное, но существующее в каком-то измерении, параллельном реальной жизни, как какое-то метафизическое положение.
Спускаясь в подземный переход, чтобы сесть в метро, я каждый день замечаю человека с ярко выраженной православной внешностью. Он стоит в переходе в поисках работы, на его груди даже висит какая-то табличка, об этом свидетельствующая.
Каюсь. Я ни разу не подошел к этому человеку и не спросил его: церковный ли он человек, как ему живется, чем я могу ему помочь.
Были у меня такие побуждения, я даже часто об этом думал.
Но до сих пор я к нему так и не подошел.
Грустно. Обидно. Но это так.
Мир, в котором живет этот человек, трудно назвать христианским.
К сожалению, я часто живу в нем по его правилам… Я ловлю себя на том, что мне трудно нарушить «социальный этикет»: подойти к этому занимающему мои мысли человеку и попросить его назвать свое имя…
Одиночество. Вероятно, именно при помощи этого понятия мы можем узнать, что такое секуляризм. Трагично не то, что Церковь потеряла свои земли и имущество. Внешнее разделение лишь свидетельствует о той греховной дистанции, которая пролегает внутри самого человека: отчуждение Церкви от социума обусловлено отчуждением человеческого сердца от Бога.
Здание современной культуры выстроено людьми, которых вдохновлял идеал антропоцентризма. Ее истоки лежат в эпохе проторенессанса, когда европейская мысль обнаружила первые признаки некой человеческой «самодостаточности», возомнив, что, следуя законам логики, она может обрести непогрешимость и постичь тайные механизмы мироздания.
«Человек грешен, но грехопадение не сказалось на способности мыслить», провозгласил один из известнейших и глубоких религиозных мыслителей Запада, открыв своим утверждением новую страницу в европейской истории.
Возрождение догматизировало уже иную «непогрешимость» человека – его способность творить.
Со времен Великой Французской Революции заговорили уже о «непогрешимости» социального действия. Человек узурпировал еще одну прерогативу Бога – быть праведным Судией, и немилосердный человеческий суд приговорил к высшей мере наказания целые классы.
Постепенно человек забыл о том, что он творение, а не Творец, и заполнил собою весь мир. И сегодня, на исходе одного из самых страшных столетий в мировой истории, мы откровенно тяготимся этим «всеприсутствием» человека. В столетии, провозгласившем человека абсолютной ценностью и центром бытия, оказалось слишком мало «человечности». В мире, в котором не нашлось места Христу, «тесно» оказалось и самому человеку. Коммунизм и национал-социализм, эти самые ужасные политические режимы за всю европейскую историю, разделили общество на две категории – «заключенных» и «охранников». Таким образом, главным заданием секулярного государства оказалось «лишение свободы», а его граждане разделились: на тех, кого этой свободы лишили, и тех, чьими руками ее лишает. Мир, в центре которого был поставлен человек, оказался бесчеловечным. Христиане оказались по одну сторону колючей проволоки, стерегущие их «человекопоклонники» – по другую.
Стало ли наше общество иным после падения коммунизма? Приблизился ли наш мир к Церкви за последние десять лет?
Церковь перестали преследовать. Во всяком случае, явно. Но государство не отреклось от своего мнимобожественного происхождения и ощущает себя все тем же «целым», составной частью которого оно пытается обязать быть Христову Церковь. Но «символ веры», который исповедует секулярный мир, все тот же: «верую в человека, в его безграничные способности».
Два соблазна, подстерегающие христианина в его отношении к миру
Итак, между христианством и современным миром единомыслия нет и оно невозможно до тех пор, пока человек не «потеснится» и освободит место в своей жизни Божьему Присутствию…
Каким же должно тогда быть отношение к этому миру христианина? Принять ли этот мир как должное, мирясь с его несовершенством, или же противостоять миру, спасая душу?
Дилемма не из легких. Принять секулярный строй жизни – значит в чем-то предать Церковь. Признать законным нерелигиозный строй жизни может быть равнозначно тому, чтобы воскурить фимиам перед статуей Кесаря, признав общественное благо и олицетворяющее его государство своим «господом».
Иная позиция, а именно противостояние, тоже не может быть названа безупречной, так как противостояние часто порождает холод нелюбви. Здесь уже иная опасность – любовь всегда предполагает бытийное единство, подобно тому, как огню всегда свойственно по своей природе жечь, любовь всегда объединяет, и таким образом наше «противостояние» миру может оказаться помехой для любви.
Святые уходили в пустыню не для того чтобы «противостоять» миру. Ими двигало иное желание. Святые уходили в пустыню для борьбы со своими грехами и внешнее уединение не умаляло их любви: в своей молитве за мир они не горделиво стояли в стороне от погрязшего в нечестии мира, но, подобно Христу, взваливали на свои плечи его грехи, изживая их из глубин собственного существования.
«Если почитать жития святых или обратиться к писаниям Ветхого и Нового Завета, – пишет митрополит Антоний Сурожский, – мы ясно видим, что никто не бывает столь чуток к миру, – и к его славе в Боге, несмотря на грех, и к его трагической оторванности от Бога, несмотря на присутствие Божие в нем, как святые, а в наибольшей мере – Сам Бог, открывшийся нам во Христе».
Наше же неприятие мира носит иной характер. В своем гнушении «мирским» мы часто напоминаем отрицающих телесность Христа гностиков. Наше «противостояние» не предполагает сострадание, не предполагает бытийную открытость миру. Мы «противостоим» миру, так сказать, «индивидуально», в горделивом уединении, и нередко нас отторгает от него не желание быть со Христом, а одно только самомнение и показное, фарисейское благочестие.
Община
Что предпочтительнее – принять образ жизни, предлагаемый секулярным миром, или театрально, внешне отречься от мира во внутренней от него несвободе?
Этот выбор, кажущийся нам таким самоочевидным, на самом деле не вполне правомерен. Христианство не проповедует путь «меньшего зла». Христос дал большее – каждый из нас волен жить в свободе от греха. Выбор Христа – это выбор абсолютного добра, а значит, и в нашем вопросе мы не можем удовлетвориться «меньшим злом». Если мы со Христом, то должны пребывать в правде и истине, избегая как монофизитского искушения презреть историческую плоть, так и несторианского искушения растворения в мирском.
Подвох заключен уже в самой постановке вопроса, когда каждому из нас предлагается самостоятельно, самому по себе, без собратьев по вере определить свое отношение к миру.
Я не один. Христос пришел не для того, чтобы спасти лишь меня одного. Он призвал нас в общение: в общение с Богом и друг другом.
«Я и мир» – это ложное противопоставление. Из него следует заключение, что мир – это «целое», а я – его «часть», что мое «я», моя личность является лишь незначительным фрагментом общей картины бытия, а мое сознание может раствориться в мире, как капля в море.
Но это не так. Мир не может поглотить нас и в силу того, что каждый из нас является личностью, и в силу того, что Тело Христово больше мира: как замечательно выразился евангелист, если бы он описал все то, что совершил Христос, то написанных книг не смог вместить и сам мир…
Составной частью секулярного мира является «одинокий человек». Этот человек социален. Его жизнь, само его существование связано с миром множеством жизненных нитей. Но в своей последней глубине этот человек живет сам по себе, в бытийной отрешенности от всего сущего. Он не видит в ближнем Христа. Он не обретает во Христе другого человека. Поэтому он и остается всегда один, независимо от того, находится ли он среди друзей либо любуется ночным небом в одиночестве. Одиночество – это его внутреннее состояние. Оно неотделимо от него, как его собственное дыхание. Временами он забывает о нем, беспечно предаваясь развлечениям или с головой погружаясь в хлопоты повседневной жизни. Но приходит время, наступает роковой момент – и одиночество отверзает свою черную пасть внутри самого его существования, и тогда сердце овевает холодный ветер небытия.
Не зная Христа, находясь вне Христовой любви, «секулярный человек» видит в ближнем своего конкурента. Человеческая жизнь превращается в спортивное соревнование, а мир в обществе поддерживается специальным соглашением о сотрудничестве, ибо для того, чтобы выжить, человек нуждается в обществе и труде себе подобных.
Община живет иначе. Каждый здесь живет в бытийной прозрачности друг перед другом. Никто ни над кем не господствует, но все соподчинены друг другу в любви. В средоточии своей жизни община обретает Христа. И в Нем, как в истинном центре общения, члены общины обретают друг друга, в Нем становятся братьями и сестрами.
Это Сам Христос таинственно, из глубины нашего сердца, являет нам чудо бытия другого человека, который входит в нашу жизнь не извне, а изнутри, вслед за Христом. Входит в наше сердце благодатью Духа Святого, дарующего нам истинную, нелицемерную любовь к ближнему.
Община не состоит из суммы своих членов. Человек, открывший свое сердце Богу, – не «часть». Если мы хоть в чем-то подобны апостолу Павлу и в нашей жизни соприсутствует Христос, каждый из нас не может быть «частью».
Благодать Духа Святого, Которым мы изнутри самих себя познаем Христа, делает нас целым. Каждый из нас – часть целого, часть общины. Но будучи членами единого церковного Тела, мы не находимся в какой-либо оппозиции друг ко другу. Нас связывает любовь. Мы любим не своей немощной человеческой любовью. Исполняя заповедь Христа и пребывая в Его святой Любви, мы становимся причастными горнему образу бытия, отображая в единстве церковного Тела то несказанное единство, в котором пребывают друг ко другу Отец, Сын и Святой Дух.
Каким же образом может изменить мое отношение к миру факт моей принадлежности общине?
Как мы уже говорили выше, если я причастен миру через общину, членом которой являюсь, я свободен от ложного выбора между растворением в секулярном мире и индивидуальным ему противостоянием.
Община не дает мне раствориться в мире, ибо она состоит из таких же, как и сам я, дерзну сказать, христиан. Напротив, она не дает мне оступится, поддерживая в моменты малодушия и укрепляя в вере в период духовного кризиса. Община – это мой дом, моя семья, самые близкие мне люди: мои подлинные братья и сестры, совместно с которыми я приношу Благодарение и подхожу к Евхаристической Чаше.
Это единство видимое, исторически-конкретное. Поэтому, в определенном смысле, община – это мое надежное укрытие в секулярном мире. Она напоминает собой град, укрывающий своих насельников от бушующих за ее стенами житейских волнений.
Это удивительный, непохожий на все остальные город. Он укрывает избранных, но никому не противостоит. Его стены не «отделяют». Их значение в ином: они должны воссоединять, приводить к целокупному бытию, о чем, к слову, и свидетельствует сама христианская семантика городских стен: средневековое сознание уподобляло город Богородице, а его стены символизировали ее приснодевство, то есть целомудрие, целокупный, целостный образ бытия.
Община – это город, врата которого всегда для всех открыты. Она объединяет «призванных», тех кто откликнулся на зов Божественной любви и пришел в «екклесию», «собрание» народа Божьего. Община открыта миру. И эта открытость исключает любой оттенок противостояния. Это тьма противостоит свету. Свет лишь сострадает тьме, призывая вернутся к Источнику Жизни тех, кто предпочел жизни смерть.
Свидетельство. Любовь и единение
Человек несет ответственность за слова, которые он употребляет. У каждого слова есть то, что находится за словом. Каждое слово суть путеводитель к реальности, которая за этим словом стоит.
И иногда эта реальность так ошеломляюща, так неожиданна, так таинственна и невыразима, что мы как-то инстинктивно «отворачиваемся» от нее, прячемся от реальности, боясь претерпеть из-за нее страдание.
«Бог есть любовь». Эти слова очень ко многому нас обязывают. Они не дают нам возможности лишить слово «любовь» смысла. Если Бог есть любовь, а мы лишили это слово конкретного смысла – значит мы богоотступники, значит мы не имеем никакого опыта богопознания, ибо, как сказал святой тайновидец Любви, «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1 Ин. 4:16).
Мы должны относится к этому слову со священным трепетом. Когда произносится слово «любовь», мы должны ощущать сердцем, что произнесено имя Бога, что мы уже не одни, но с нами пребывает благодать Духа Святого… Благочестивая традиция евреев повелевает в таких случаях встать, чтобы почтить Присутствие.
Но мы лишили слово смысла, подменили любовь сентиментализмом и желанием обладать.
«Любовь» и «единение» – это надмыслимые, я бы сказал даже апофатичные понятия.
«Неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно» – заметим, каким именно образом свидетельствует о высочайшей тайне единения во Христе человечества и Божества Святая Церковь: через отрицание.
Невыразима и тайна Троичной Любви. Мы не можем представить и выразить в привычных нам категориях мышления, каким образом Троица может быть тождественна Единице, каким образом единая природа Божества может быть присуща Трем Ипостасям.
Но что значит «апофаза» как не отказ от самого себя, как не самоистощание, не самоуничижение пред лицом Той, реальности, Которая не уловима ни словом, ни мыслию, ни даже таинственным, упреждающим какую-либо мысль – созерцательным движением духа?
Апофатичный, негативный путь – это опыт умирания, так как нам приходится расстаться со всем тем, что было приобретено нами нелегким трудом на протяжении всей нашей жизни. Нам необходимо проторгнуться «назад» к молчанию младенчества. Нам необходимо «забыть» о законах мышления, которым мы подчинили свой ум в дни юности. Нам необходимо отказаться от самого присущего нам интеллектуального желания «познания» как формы обладания тем что мы познаем…
И только в этом «инобытии», отказавшись от самого себя и своей природы, – мы можем приблизиться к той реальности, которая стоит за словом «единение» и «любовь»…
Любовь является опытом экстасиса. Она невозможна без само-превосхождения. Я бы уподобил Бога ловцу, который расставил на наше сердце «силки» Любви и терпеливо ждет, когда мы попадем в Его сладостный плен.
Наше самостное существование подобно дому с заколоченными окнами. Христос приходит к нему в тишине ночи и стучит в дверь. «Кто здесь?», – вопрошает наше сердце. Но Он молчит. «Кто здесь?», – вторично вопрошаем мы, когда Он приходит и пробуждает нас от сна вновь…
Наконец мы выходим и встречаем усталого путника. Он смотрит на нас Своими тихими, кроткими глазами. Его кротость трогает нас, мы умиляемся и предлагаем Ему войти внутрь.
В нашем доме воссиявает свет, он путеводительствует к нему других людей, начинается вечеря любви…
Божественная любовь выманила нас из себя самих. Выйдя из дома, мы совершили акт само-превосхождения…
И там, извне нас самих, в эстасисе, нас застигла Любовь. Кроткая, доверчивая, молчаливая, всепрощающая и все восхищающая любовь Христа.
«Любовь» и «единение». За этими словами стоит не безличностный смысл, в их глубине любящий взор обнаруживает Присутствие Живого Бога.
Поэтому каждый, кто говорит о любви и единении – богословствует. Истинные любовь и единение суть божественный огонь, который низвел на землю Христос. Тот, кто чужд Христу – чужд истинной любви. И напротив: каждый, кто любит – таинственным образом причастен Любви абсолютной, Любви Живой и личностной, то есть причастен Любви во Христе…
Любовь – это Присутствие. Это таинственное присутствие, которое рождается в глубине нашего существования, в последней его глубине, в той таинственной глубине, которая глубже нас самих. Она приходит и вместе с нею приходит то, что мы называем «полнотою жизни» или «счастьем».
Любовь приходит как дар, но ее необходимо стяжать, сделать этот дар неотъемлемым, срастворить в любви все свое существование.
А для этого необходимо страдать. Нельзя одновременно любить и не любить. Нельзя «любить до конца» кого бы то ни было, если существует хотя бы один человек, которого ты не любишь.
Поэтому любовь, которая приходит к нам от Христа, может нас испугать. Любовь Христа, любовь в которой нам Христос заповедал пребывать – это огонь, поедающий всякую нелюбовность. А что значит «любить врага», как не «страдать»?.. И где предел этой любви?.. И кто для этой любви не ближний, чьему страданью эта любовь не сострадает?..
Мы живем в жестоком и функциональном мире. Этот мир постоянно говорит о любви. В нем почетно быть «человеколюбцем». Этот мир признал любовь своей высшей ценностью…
Но мир не знает, откуда любовь, и не знает любви крестной.
И каждый, кто принадлежит к Церкви, должен быть свидетелем Христовой любви, любви, «доказательством» которой стала Голгофская жертва…
В своем пределе все сущее сводится к Сущему, к Тому, Кто сказал о Себе Моисею, а через него и всем нам: «Я есмь»… Особенно это явственно, когда мы говорим о «любви» и «единении»…
Единение невозможно без любви и любовь суть единение, ибо «если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершенна есть в нас» (1Иоан.4:12).
Если другие понятия сольются друг с другом лишь в пределе, то эти два слова пребывают друг в друге изначально. В них практически нет никакого иного «земного» смысла. Все в них от Бога. «Любовь» и «единение» – это не понятия, а ослепляющее наш земной взор сияние божественного огня. Извне, пребывая вне любви – этот огонь неприступен. Но во Христе и Его любви – он познается как благодать Святого Духа.
Став человеком, Божественное Слово сопрягло в Себе человечество и Божество, тем самым дав нам возможность причастится Божеству. За сим удивительным домостроительством пришло иное – домостроительство Духа Святого или таинство снисхождения благодатного огня внутрь нашего существования. Дело Сына – объединяет, созидая новое, обретшее во Христе единство природы, человечество. Дело Духа Святого – творит невыразимое различие, созидая каждую отдельную личность.
Таким образом, строй человеческой жизни становится подобным строю жизни Божественной. Бог есть Святое Триединство. Человечество также имеет во Христе и Его Живом Теле – Церкви – единую природу. Но человек несводим к своей природе. Никто из нас не скажет о себе: «мое «я» – это сумма моих природных качеств». И, благодаря присутствию в нас этой таинственной «метафизической» реальности, которую можно определить через отрицание (личность это «несводимость к природе», по слову Вл. Лосского), – новое единство, которое мы обретаем в Церкви, – это единство многоипостастное.
Христианство проповедует единение в любви. А любовь личностна. Мы можем любить лишь постольку, поскольку мы любим личность и лишь в той мере, в которой каждый из нас является личностью.
Любовь приносит единение, любовь ведет к единению, более того, любовь единению тождественна. Однако любовь, обращенная на самого себя, – невозможна. Для любви всегда необходимо «иное». Поэтому любовь приводит нас к чему-то, превосходящему и само единение, и нашу способность мыслить.
Любовь ведет к Триединству. Через любовь человек приобщается жизни Пресвятой Троицы.
Мы живем в эпоху распада… Мы живем в мире, который не знает единства… И отчасти в этом виновны мы сами. Мы пребываем в Церкви и мы есть Святая Церковь. И вместе с тем, каждый из нас по своей греховной немощи в каком-то смысле вне Церкви, так как в Ней нет места греху…
Мы плохие свидетели. Господь призвал нас в общение, сделал членами Своего Святого Тела, приобщил нас к единству.
Но можем ли мы сказать, что наша жизнь является свидетельством о Христовом единстве?
Единство, которое преподает нам Бог в Церкви – единство супругов, единство церковной общины, единство Кафолической Церкви – суть образы единства Троичного. Бог сообщает человеку сам образ Своего существования – троичный строй жизни.
Однако человек может быть причастником этого единства лишь в той мере, в которой он причастен святости. Обителью Пресвятой Троицы может быть лишь сердце чистое и святое…
В этом смысле мы плохие свидетели единства. Мы не святы. Мы удобопреклонны ко греху. И в нас не воплощено троичное единство…
«Ты веришь в Бога, Который есть Единица и Троица, – вправе обратится к нам отпавший от единства мир. Ты веришь в то, что для меня является безумием, в то, что невозможно принять, следуя известным на протяжения всего моего существования законам… Но почему, если ты веришь в Пресвятую Троицу и в то, что человек создан по Ее образу и подобию, ты не можешь как-то засвидетельствовать свою веру в собственном бытии, почему твоя вера в Божественное Триединство не запечатлена твоим собственным единством?»
Мир не поверит нам, если мы будем свидетельствовать о Боге лишь словом. Наше слово должно быть воплощено. Вера в единство должна быть засвидетельствована жизнью в единстве. Единство нашей семьи, единство прихода, единства братства – должны обладать полифоничностью.
В этом единстве мы должны срастворить свое одиночество, но единство не должно «угнетать», никто из нас не должен быть поглощен единством. Единство есть со-существование, со-бытие, а со-существование и со-бытие предполагают, что есть несколько субъектов этого существования и бытия…
Личностное становление невозможно в «ситуации моничности». Для того, чтобы «я» стал «самим собой», необходим некто иной как объект моей любви. Любовь всегда ищет «иного».
«Нехорошо быть человеку одному» – сказал Бог об Адаме и сотворил Еву. Некоторые из Отцов говорят, что Бог создал Еву, предвидя грехопадение, – создал как бы в некий залог того, что за разделением во грехе придет единение. Ева не только «достойный помощник», она плоть от плоти самого Адама, то есть без нее Адам не может вполне осуществить свое бытие.
И знаменательно, что слова о сотворении человека по образу Бога относятся к Адаму и Еве: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их» (Быт. 1, 27). Сообразность человека проявляется в любви, в со-разделенном бытии.
Сострадая человеку, которому предстоит отпасть от единства, Бог в создании Евы открывает ему новую возможность бытия: таинство брака, в котором мужчина и женщина становятся одним телом. Из этого превосхождения двух в едином возникает бытие третьего: зарождается новая жизнь, приходит в мир новая личность.
Человек стоит на пороге вселенской трагедии… Пройдет совсем немного времени, и он падет, сраженный стрелой завистливого Сатаны, приняв из его рук отраву богоборчества.
Но у него уже не будет возможности уйти в себя самого, стать «только самим собой». Бытие Адама не ограничивается им самим. Даже теперь, когда он отвернулся от Бога в попытке самообожения, у него нет возможности «моноипостасного» существования, так как его бытие разделено между ним и единосущной ему Евой.
Они стыдятся друг друга… Они прикрывают свою наготу, чувствуя во взоре друг друга желание обладать и властвовать…
Однако они уже не могут жить «сами по себе». Они обречены быть одной плотью…
И их любовь может быть настолько ценной в глазах Божиих, что апостол сможет сопоставить единение мужа и жены единению Христа и Церкви.
«Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, и Он же Спаситель тела. Но как Церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем. Мужья, любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь и предал Себя за нее, чтобы освятить ее, очистив банею водною посредством слова; чтобы представить ее Себе славною Церковью, не имеющею пятна, или порока, или чего-либо подобного, но дабы она была свята и непорочна» (Еф. 5, 22-27).
Любовь Христа – это любовь жертвенная, любовь самоистощающаяся. Христос приобрел Свою Невесту «не имеющею пятна, или порока, или чего-либо подобного» посредством смерти, и смерти крестной.
Также и существование Церкви суть повиновение: Церковь во всем повинуется Своему Непорочному Жениху – Христу, Она не стремится обладать чем-либо кроме Христа, не стремится обладать даже самой жизнью. Ее жизнь – вверена Христу. Церковь отказалась от жизни мира и, вверив себя Христу, стала причастна жизни Безначальной.
Как мы видим, то единение, к которому призывает следовать супругов апостол, есть единение кенотическое, самоумаляющееся. Любить так возможно лишь во Христе, лишь обнаружив в себе Присутствие Любви абсолютной.
Человек не способен к самоотвержению «сам по себе», боясь страдания, не расставшись для ближнего с тем, что мы считаем своим, принадлежащим лишь нам самим. Но лишь такая любовь есть образ любви горней – Любви Трех, Которые обладают единой природой.
«Три прародительские главы всего человечества, эти единосущные лица, – учит один из ранних Отцов Церкви Мефодий Патарский, – были прообразовательно некоторым подобием святой и единосущной Троицы, именно не имеющей (земного) виновника своего бытия и нерожденный Адам представлял образ и подобие безначального Виновника всего, Вседержителя Бога и Отца, рожденный же сын его – представлял образ рожденного Сына и Слова Божия, а происшедшая (от него) Ева означала исходящее лице Святаго Духа».
К этому же бытию по образу Триединства ведет и иной путь любви – путь монашеский. Как учит св. Василий Великий, естество человеческое до грехопадения было отобразом Триединства. В грехопадении ветхого Адама это единство было утеряно, а во Христе – Адаме Новом – возобновлено как единство Церкви. Человек призван обрести единство, обрести его в согласии друг с другом. А кратчайший путь к обретению этого согласия есть путь монашеский.
«Что равняется сему житию? Но что и блаженнее оного? Что совершеннее такой близости и такого единения? Что приятнее этого слияния нравов и душ? Люди, подвигшиеся из разных племен и стран, привели себя в такое совершенное тождество, что во многих телах водится одна душа, и многие тела оказываются орудиями одной воли… И они-то, изглаждая в себе грех праотца Адама, возобновляют первобытную доброту, потому что у людей не было бы разделения, ни раздоров, ни войны, если бы грех не рассек естество… Они-то ясно показали жизни человеческой, сколько благ доставило нам Спасителево вочеловечение, потому что расторгнутое и на тысячи частей рассеянное естество человеческое, по мере сил своих, снова приводят в единение и с самим собой и с Богом. Ибо это главное в Спасителевом домостроении во плоти – привести человеческое естество в единение и с самим собою и со Спасителем и, истребив лукавое сечение, восстановить первобытное единство» (Подвижнические уставы. Гл. 18).
Есть два пути, но у обоих одна цель: восстановление единства человеческой природы, восстановление тринитарного строя жизни. И оба пути предполагают самоотречение, отказ от себя, бытие для другого.
Уподобление в своем бытии Богу-Троице и есть конечная цель нашей жизни. Отобразом троичного единства призвано стать все человеческое существование. И Церковь Христова есть не только отображение единства, она же есть и способ осуществления единства.
Церковь живет любовью. Церковь внедряет мое существование в огнь Христовой любви. Любовь неотступно соприсутствует Церкви в каждом фрагменте ее бытия.
Поэтому вся экклезиологическая структура – приход, поместная Церковь, кафолическая Церковь в целом – являются проявлением тринитарного строя. Кафолическая Церковь – не сумма Поместных Церквей, а Поместная Церковь – не сумма епископий и приходов. Община, собранная вокруг Евхаристической Чаши, собрана вокруг Христа.
Поэтому она не часть, а полнота. В Церкви нет частей, ибо каждый в ней обладает полнотой всей природы подобно тому, как каждое из Лиц Пресвятой Троицы обладает полнотой Божества. Кафолическая Церковь существует только в своих поместных выявлениях. Поместная Церковь и есть выявление в известном месте Церкви Кафолической.
И в то же время Поместная Церковь не тождественна Вселенской Кафолической Церкви. Подобно и о каждом Лице Пресвятой Троицы мы можем сказать, что Оно есть Бог. Но мы не можем сказать, что какое-либо из Божественных Лиц есть Троица. Антиномизм церковного бытия оказывается отображением таинственного бытия Бога… Единство, к которому призывает нас Бог, – это абсолютное единство. Но в этом абсолютном единстве сохраняется и абсолютное различие…
«Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино» – обращается к Отцу Божественное Слово в Своей Первосвященнической молитве (Ин. 17, 21).
Вот к какому единству призван человек, вот каков истинный архетип любого единства.
Вот о каком единстве стенает мир…
Но путь к этому единству лежит через крест…
Трудно, очень трудно человеку отказаться от своей собственной воли, отказаться от собственного желания повелевать и утверждать самого себя.
Однако единство природы предполагает единство воли. Нет ничего, чего бы волил Отец и не волил бы Сын или Дух, ибо личность свершается не в самоволении, а в отказе от себя самой…
Нельзя говорить о смирении как об одной лишь категории так называемого «нравственного богословия». Смирение – это тот канал, по которому приходит к нам Божественная жизнь… Смирение – это путь к «инобытию», более того, оно это «инобытие» и есть.
Поэтому каждый раз, когда мы говорим о смирении, мы должны помнить, что смирение это – образ бытия Самого Бога…
Смиренен Тот, Кто преподает Свое бытие в дар.
Смиренен Тот, Кто это бытие получает, Чье Бытие всегда обращено к Источнику Своего Бытия.
У нас нет слов, чтобы выразить таинство Троичного бытия. Но мы знаем, что в глубине слов «смирение», «любовь», «единение» лежит молчание, за которым таинственно пребывает Бог-Троица, подражать Которому призван человек…
Богословие и жизнь. Вместо послесловия
Уходящий век был одним из наиболее страшных в истории православного Востока. Но он же был для православных и веком особого благословения. ХХ век стал веком возрождения православной богословской мысли, ощутимого и сегодня, когда лучшие богословы века воспевают Божественную Любовь, стоя у Ее престола.
Православное богословие возродилось в страшное время: время ГУЛАГа, газовых камер, нищеты изгнанничества, государственного пленения Церкви…
Страшный век ушел… И с ним ушло наше оправдание.
Мы уже не можем сегодня искренне вымолвить слова оправдания: наша вера в Триединство жизненно не воплощена, так как лицо мира формируется не нами, а теми, кто нас «стережет»: будь то отрицающие Божие бытие безумцы под красными знаменами либо неоязычники со свастикой на руке…
Я не хочу говорить о «планетарной свободе». Быть может, мы и не свободны. Я могу даже предположить, что где-то в мировых просторах действительно затаился наш враг: люди, ненавидящие Христа и Его Церковь. Мы знаем, что в конце истории придет Враг и было бы логично предположить, что в его легионы уже нанимаются наемники.
Но не они, не эти безумцы мешают мне в моей собственной жизни осуществлять единство. Никто и ничто не может отлучить меня от Христа. Ничто, кроме моего греха, ничто, кроме моей лености и нежелания служить.
Долгие столетия наша Церковь находилась в пленении у государства. «Христолюбивейшая» из мировых империй фактически сделала из нее ведомство вероисповедания, попытавшись подменить ее общинное тело – упитанным государственным брюхом, превратив исповедь в казенную процедуру, а катехизис – в скучнейшую из всех наук. Большевизм, поначалу попытавшийся просто физически уничтожить Церковь, поняв, что ему не справится в одиночку с гитлеровскими неоязычниками, одарил Церковь легальным статусом в рамках «отправления обряда и удовлетворения религиозных потребностей верующих».
Общинная жизнь и жизненное осуществление в этих условиях были практически невозможны.
Империя сама осознавала себя «христианской общиной». Со времен петербургского переворота государство, по сути, пыталось подменить собою Церковь, узурпировав ее права и превратив духовенство в «служилый класс».
«Государство утверждает себя самое как единственный, безусловный и всеобъемлющий источник всех полномочий, и всякого законодательства, и всякой деятельности или творчества. … У Церкви не остается и не оставляется самостоятельного и независимого круга дел, – ибо государство все дела считает своими. … В своем попечительном вдохновении «полицейское государство» неизбежно оборачивается против Церкви. Государство не только ее опекает. Государство берет от Церкви, отбирает на себя, берет на себя ее собственные задачи. Берет на себя безраздельную заботу о религиозном и духовном благополучии народа. И, если затем доверяет или поручает эту заботу снова духовному чину, то уже в порядке и по титулу государственной делегации («vicario nomine»), и только в пределах этой делегации и поручения Церкви отводится в системе народно-государственной жизни свое место, но только в меру и по мотиву государственной полезности и нужды» (Прот. Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1983, с. 83).
К попыткам Достоевского и других «религиозных мечтателей» христианизировать культуру, – относилась подозрительно, интуитивно чувствуя, что от них исходит опасность для «казанной» жизни. Некоторое недоумение у сослужителей и консисторских служащих вызывали и попытки возродить литургическую и общинную жизнь, исходящие от таких Христовых людей, как основатель Троицкого монастыря св. Иона в Киеве, св. отец Алексей Мечев в Москве и св. праведный Иоанн в Кронштадте.
Советский режим просто в той или иной форме лишал свободы каждого, дерзнувшего сделать что-либо вне дозволенного «отправления культа». Отец Георгий Едлинский, один из лучших священников Киева 60-70-х годов, вынужден был помогать своим бедным прихожанам в более чем оригинальной форме. Обходя весь храм во время каждения, он быстрым движением руки запихивал деньги нуждающемуся в карман. Это был самый безопасный выход. Выстаивать службу государственным «соглядатаям» было трудно и безынтересно… Выражение милосердия Церковью системой не приветствовалось.
Стоит ли говорить о том, что любая катехизическая деятельность в том же приходе велась полуподпольно. Люди собирались дома, трапезничали, учили детей. Помню, что и я в детстве как-то раз бывал на таком собрании. Мне дали текст колядки, отпечатанный на папиросной бумаге. Велели выучить. Я, как мне смутно припоминается, этого так и не сделал…
Молодого литератора, который всем этим занимался, КГБ позже отправило на зону. Оказалось, что кроме воскресной школы он собирал церковные рукописи. Таковой была обыденная христианская жизнь.
Вспоминая обо всем этом сегодня, я не нахожу возможным оправдываться, ссылаясь на какие-то внешние, не относящиеся ко мне самому причины. Поразительное несоответствие моей жизни возрожденному в этом веке православному богословию остается на моей совести.
Что может оправдать меня, если я прохожу мимо своего собрата, после того как читал слова владыки Антония Сурожского? Боюсь, что если я не найду в себе сил преодолеть себя и подойти к нему, то останусь виновным пред Христовой Любовью и не войду в Царствие Божие.
Наше поколение несет сугубую ответственность за судьбы Церкви. Нам очень много дано. Судьба вверила в наши руки настоящее сокровище – православное богословие ХХ века.
Что будет с нами? Сможем ли мы быть достойными этого дара?
Что будет со мной? Вернусь ли я к человеку, стоящему у входа в метро, или пройду мимо, подобно левиту из евангельской притчи?