Блог

25-26 ноября в Москве в Доме русского зарубежья имени А.И.Солженицына состоялся международный семинар “Богословие радости в свете наследия прот. Александра Шмемана”. С разрешения организаторов семинара предлагаем вниманию читателей одно из прозвучавших на нем выступлений.

Лучшее свидетельство о радости в пастырской практике священника может исходить от его духовного чада, особенно если чадо это склонно к депрессии. Мало того, что я как филолог многим обязана о.Александру и его творческому отношению к поэтике, в том числе и литургической где – всегда радость, и только, но о.Александр еще и преобразил всю мою жизнь как пастырь.

Когда в 77-м году, обвенчав нас, он стал моим духовником, мне было 18 лет, я переживала серьезные проблемы со здоровьем (по женской части) и вдобавок только что приехала из прекрасного и любимого Иерусалима в Америку, в которой мне все было чужое. После срочной тяжелой операции он приходил меня навещать и причащать регулярно (как потом мой муж – к нему в больницу, когда сам о.Александр умирал) и всегда шутил. Но когда, после всех этих болячек и еще не совсем от них оправившись, я пришла к нему на исповедь с заявлением, что не хочу слушать врачей, а хочу рожать и жить “естественно”, то он, во-первых, обвинил меня в максимализме, во-вторых, сказал, что если я не буду слушать врачей, то усугублю свою болезнь и могу спровоцировать такую ситуацию, что живых детей у меня никогда не будет: “Естественность, милая Оля, бывает разная, как и человеческое естество вообще, – с благодатью и без нее”. Он всегда называл меня “милая Оля” и на вы, по какой-то неискоренимой старомодно-белоэмигрантской привычке, и в его устах это всё звучало, как раз, очень естественно, т.к. он и был белоэмигрантом, хоть и весьма специфически-интеллигентского извода. (Забегая вперед, скажу, что он тогда не только спас мне жизнь, но и подарил материнство: своих детей у меня сейчас трое, но в большой степени именно потому, что тогда я “придержала удила” и успела вылечиться.) Сказав это, он привел очень интересный аргумент в пользу временного применения противозачаточных средств, тогда и там и для меня именно: “Милая Оля, вы, когда выходили замуж за Мишу, знали, на что идете?” Я, бодренько так, в неофитски-житийном стиле, говорю: “О да, конечно, о. Александр, я понимаю, что священство – это каждодневный крест и готова помогать мужу нести этот крест!” А он вдруг говорит: “Это всё пустые слова: про крест становится известно только задним числом, когда его уже взвалил на себя, и постороннему глазу он не виден. А вот знать надо конкретные вещи: если Миша хочет стать священником, это прежде всего значит, что он никогда не станет миллионером, поэтому Вам надо выучиться сейчас, пока Вы молоды и еще нет детей, чтобы у Вас была специальность и работа, причем интересная Вам: другой, по своему темпераменту, Вы просто не вынесите, и это будет опасно и для Миши, и для детей, которых Вам Бог обязательно даст, если Вы прекратите идти против рожна. Но для интересной работы надо учиться”. Такая проза жизни, да еще в подходе к моей творческой свободной натуре, меня сначала расхолодила, но потом очень поддержала: мы бы просто не выжили, если бы я тогда – как и много раз потом – не последовала его совету. Про отсутствие миллионерских способностей, наклонностей и потенциала он и потом много шутил: дескать, дело не в Мише, а в том, что эти способности не даются даже и тем священникам, которые к ним стремятся. Сам-то он с матушкой Юлианией жил очень скромно, иногда даже трудно, но ухитрялся при этом получать уйму радости от простейших вещей: утреннего света, инея в Центральном парке или разговора с чернокожей теткой-продавщицей в Макдональдсе по дороге откуда-то куда-то – то есть далеко не только от европейских красот и культурных богатств, которых был и сам полномочным представителем, не говоря уже о гурманстве и прочих удовольствиях подороже. Он очень ценил то, что у Юлианы Сергеевны было свое дело, преподавание, работа, очень пестовал ее творческую жизнь, и именно поэтому он научил и меня ценить и развивать в себе и в окружающих (то есть потом в преподавании) такое творческое отношение к миру в целом, с его культурой, без различия того, что в ней воцерковлено формально, но с четким различением духов, как заповедал Апостол, и главное – с некоторой подозрительностью к так называемой недифференцированной “духовности”. Его совет мне тогда – учиться, чтобы поддерживать мужа материально и самой не распасться, как раз, духовно, – был ближайшим намеком на какие-то обстоятельства в его собственной жизни, но я была молода и не знала, что такое вот этот невидимый крест человека, который благороден. Только родив и начав воспитывать, не без серьезных трудностей и страданий, собственных детей, только столкнувшись с трудностями на приходе, я поняла, что пасторат радости всегда исходит из личного опыта. Просто настоящий священник этот опыт не навязывает чаду, а применяет его, помогая другому. Тогда я была молода. Я понимала, что о. Александр – мудрый и (что немаловажно) веселый духовник, способный помочь, как теперь говорят, “разруливать” очень невеселые обстоятельства жизни. Но я еще не понимала, откуда происходит эта мудрость. Мне не могло прийти в голову, что такому веселому, легкому и на вид даже барственному человеку может быть тяжело жить. Только уже когда он заболел, это стало иногда проглядывать. “Настоящий крест невидим другим, милая Оля. Постарайтесь поменьше выставлять его: не ведите слишком “духовных” разговоров”…

В чем-то они с моим мужем были внутренне родственны. Не зря, будучи людьми разных биографий и поколений, они как-то сразу в свое время “узнали” друг друга. Оба в пасторате несут на себе печать радости, делая упор на том, что они – пастыри, сослужащие при Пастыре Добром. Не просто строгом, всесильном, всеведущем, непостижимом и невыразимом, но прежде всего и во всем – именно Добром. В ту же ужасную пору болезни и обостренной депрессии я сидела в гамаке в заросшем саду, в прекрасной, но беспорядочной общаге для женатых семинаристов в Бронксвилле (там у нас появились друзья на всю жизнь, там мы праздновали и свое венчание, и все это благодаря тому, что о.Александр нас туда устроил, как когда-то раньше приютил и моего будущего мужа у себя дома). Сидела я, глядя в одну точку, и мой дорогой Миша, проходя мимо, с нарочитой грубостью сказал: “Тебе все равно тут делать нечего, на вот, почитай”, – чем-то запулив мне в голову. Это “что-то” оказалось “Откровенными рассказами странника”, изданными еще тогда, в конце семидесятых годов, Н.А.Струве в ИМКА-пресс. Отдельное ему, Никите Алексеевичу, спасибо: читая эту книгу, я тогда научилась молиться.

На той же неделе, что и эпизод с гамаком, я решилась пойти исповедоваться. Я тогда ездила поступать в Маннес-колледж на скрипичное отделение, а потом начала ездить туда, в Манхаттан, на занятия, на автобусе, потом на метро через весь Бронкс, и метро было очень непривлекательное в то время и в тех местах. Метро навевало сильную депрессию, а я и так была к ней склонна. Ощущение от него было совершенно дантовское. Когда я пришла к о.Александру, он мне вдруг сказал: “Вот и хорошо: нет лучше места для молитвы, вы и Иисусову молитву ведь уже как раз знаете, Миша Вам книжечку давал, так повторяйте ее там: вот увидите, как мир вокруг Вас преобразится, и сколько замечательных людей будет попадаться Вам на пути в этом адском местечке”. Он оказался прав: на следующей же неделе я встретила в метро человека, читавшего по-русски брошюрку о грузинском монастыре Св.Креста в Иерусалиме, где меня в декабре 76-го года крестили, мы с этим человеком разговорились и подружились с ним и со всей его семьей, так что его жена потом у моего о.Михаила годами была казначеем в храме (его звали Андрей Петрович Нагорный, он был прост и открыт и ничему не удивлялся, включая и ту нашу встречу, а по профессии был плотником).

Но я тогда еще очень носилась со своими “состояниями” и всё жаловалась о. Александру. А он мне рассказал историю, которую, наверное, рассказывал и другим своим чадам, но мне она спасла жизнь, т.к. оказалась руководством к действию. Когда он был мальчиком, то в алтаре во время литургии, особенно во время эпиклезы, закрывал глаза “в экстазе”. И вдруг, говорит он, его служивший архиерей шлепает по затылку и говорит: “Когда кадят, кланяться надо!” Отец Александр тогда сказал мне: “Милая Оля, всегда начинайте любое дело, как бенедиктинцы, – не с того, чтобы привести себя в должное состояние или “вдохновение”, а с действий: видите кадило перед собой – кланяйтесь, а как увидите что противное или страшное – перекреститесь. Тогда вам не будет тошно жить”. Отец Александр подарил мне радость посреди не просто печали, а глубокой депрессии, проклятого уныния. Всякий подверженный этому недугу знает, что депрессия – это не что-то такое сложное и романтическое, а скука, одноплановость. Но теперь у меня есть духовный выход из этой одноплановости, дверца в чудесный сад. Я помню, что когда в похожем состоянии находилась Лариса Волохонская, о.Александр сказал ей: “Пойдите в магазин и купите себе что-нибудь”. Чтобы выйти из “состояния”, нужен поступок. Тогда появляется и чувство юмора. Литургия и поэзия для о.Александра тоже были поступками, делами, а не чем-то спекулятивным или эмоциональным. Поэтому просветленное состояние приходило именно как следствие дела, а не как необходимое для него условие. Это очень глубинно-литургичное отношение ко всей жизни в целом. Такое отношение попаляет депрессию и уныние. Иногда бывает этого недостаточно, и тогда нужен врач. Отец Александр меня тогда и от побега от врачей тоже отговорил. Он сказал: “Это у Вас ветхозаветный максимализм. Евреем надо быть в меру. Как, впрочем, и православным. Знаете, я больше всего не люблю слово “духовность”, принятое в России сейчас как что-то положительное, как будто все духи – это всегда хорошо. А душевность они не любят, как будто, как говаривал Собакевич, попрекая Чичикова, душа человеческая – все равно что пареная репа!” Радость о.Александра происходила от этого его принципиального неприятия, нигде и ни в чем, соблазна ересей дуализма, мысли о том, что душа человека, тварная и связанная с жизнью и чувств, и даже физиологии, – это нечто, чему следует предпочитать жизнь “духа”, то есть бесплотность и крайнюю аскезу, а в пределе и восточную безличность. Он говаривал: уж лучше “бездуховность”, чем такие вот “духи”, с душком-то!

Когда мы ехали с похорон о.Александра, в переполненной машине моего мужа, то мы с Ларисой Волохонской, по нехватке места, сидели сзади, на каких-то странных откидных сиденьях, задом наперед, и все время смеялись: вспоминали всякие шутки и остроты о.Александра. Вдруг Лариса говорит: “Слушай, а ведь мы с похорон едем: нас ведь многие осудят. А впрочем, не важно: он-то сам не осудит, а наоборот, обрадуется!” Ничто так не свидетельствует о бессмертии души, как неповторимость именно шуток каждого человека. Именно про это, а не про что-то серьезное и тяжеловесное, и сказал Мандельштам: “на стекла вечности уже легло мое дыхание, мое тепло. Пускай мгновения стекает муть: узора милого не зачеркнуть”. Вечная память – всегда в радости, совершенной. Это урок и утешение от о.Александра. Вечная ему память.