Блог

“Царство Моё не от мира сего”
Ин. 18:36

“Спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое…

возвыси рог христиан православных…”
Ектения на литии

В последнее время  мы часто встречаем употребление слова “византизм” в различных контекстах. Понятно, что империя, просуществовавшая более тысячи лет, способна породить на века некую идею, номинально и существенно связанную с ней. Историческая реальность такова, что наша страна приняла христианство через Византию, поэтому для сознания русского православного человека эта империя является особой в ряду прочих империй, существовавших в истории. Определенная проблема как раз и состоит в том, что в современном обиходе слово это употребляется в основном в ругательном или, в крайнем случае, ироническом контексте. Хорошо, если говорят о том, что “вместо внятного ответа мы получили византийское плетение словес”. Это вполне адекватное представление – вспомним византийскую гимнографию или даже святоотеческие творения. Но вот некий правозащитник на вопрос о правах человека в России восклицает: “ну что вы ждете от нашей Византии…” или говорит про “темное царство византийской дипломатии”, а то и вовсе про “советско-византийское единство власти, церкви и народа”. Т.е. речь идёт уже о прямом преемстве Византия – Россия – СССР.

Хороший повод задуматься над византийским наследием в нашей жизни даёт недавно вышедший на телеэкран фильм архимандрита Тихона (Шевкунова) “Гибель Империи. Византийский урок”. По-разному можно относиться к этому фильму, однако несомненная польза от него – мыслящая часть общества задумается и осознает значение византийского наследия для нашей современной жизни.

Вообще говоря, само слово “византизм” было придумано западными учеными в XIX веке и означало все самое ужасное, что мог думать западный секулярный человек о “восточной деспотии”, да еще и православной.  Синонимами этого понятия действительно стали такие определения как коварный, предательский и многие другие. Именно такое понимание византизма и закрепилось в сознании большинства людей нашего времени, в том числе даже русских и православных. Сразу возникает вопрос: чем же византийское коварство и предательство (имевшие место в истории) отличаются от коварства и предательства невизантийских?

Итак, мы делаем попытку понять, как на это нам реагировать – воспринимать каждый подобный пассаж как оскорбление Церкви или Родины или же византизм – это совсем не про нас? Для начала хотелось бы прояснить, что мы понимаем под термином “византизм”.

Русский мыслитель Константин Леонтьев много пишет в 19 веке о византизме как идеале взаимоотношения светской и духовной властей. Автору приходилось слышать от знатоков леонтьевского наследия примерно такую формулировку: “Византизм – аскетическая и вместе с тем социально-политическая система устроения общества на основе Православия и самодержавия, им освящаемого и служащего ему опорой, которая формирует такую цивилизацию, или культурно-исторический тип, который в корне отличается от эвдемонической (т.е. направленной на благоденствие) цивилизации. Византизмом эта система названа потому, что главная ее основа и формирующее единство – Восточное Греко-Российское Православие”.

Ясно, что противники византизма усмотрели схожесть этих формулировок с моральным кодексом строителя коммунизма (надо только слово Православие на коммунизм заменить). Но для многих патриотов-державников в этом нет ничего зазорного – например, среди “евразийцев” как раз и мелькала мысль о том, что советская власть как раз и осуществила возврат к византийским ценностям от темной “синодальщины” Российской Империи 18-19 веков. А если еще вспомнить, что большевики из этого Петербурга в Москву переехали, то схожесть ну просто потрясающая получается…

Нечто подобное можно прочесть в известной книге А. Тойнби о цивилизациях: византийская цивилизация и советская власть в свое общности рассматриваются как антипод западной цивилизации, т.е. всего лишь “дружат против” Запада.

В начале статьи мы говорили о том, что интриганство и подлость византийские мало чем отличаются от мерзостей невизантийских. Может быть, тех, кто употребляет термин “византизм” в пренебрежительном контексте, соблазняют претензии на исключительность такого имперского устроения – “политии”? Но если верить тому же Тойнби, Запад тоже считал себя исключительным, обетованным и богоизбранным, абсолютно также как и Византия. Соответственно, даже “исключительность” Византии не такая уж и исключительная.

Или, возможно, их соблазняет правовой беспредел Византии? Но возьмем, например, серьезный труд “Правовая культура Византийской империи”, вышедший в серии “Византийская библиотека”, в котором показывается, что правовая система классического римского права получила развитие в европейских государствах именно через преломление Юстиниановой правовой системы. То есть римское право донесла до средневековой Европы именно Византия.

Тогда, возможно, нужно указать на доминирование идеи над личностью в Византии? Но такое доминирование было традиционным во всех средневековых странах – скажем, ослепление тысяч пленённых болгарских воинов императором Василием II в XI веке, безусловно, является зверством, однако, английская королева Елизавета I, борясь за “территориальную целостность”, уничтожила десятки тысяч своих мирных подданных уже в XVI веке.

Таким образом, понять иронию употребляющих всуе византизм в ругательном и ироничном аспекте довольно трудно. Однако, возможно необходимо ввести византийские понятия, термины и опыт в курс школьной истории, а затем и в дискурс текущей политологии и международных отношений. Доступ к более серьезным исследованиям на это тему поможет развенчать намёки о “византийском раболепстве” в нынешней политической жизни. Учитывая, что в Византийской идее главным было всё же Православие (конечно, понимаемое в неком всеобщем масштабе, порой пессимистически относившееся к возможностям отдельной конкретной личности – об этом тоже много писал К. Леонтьев), нужно сделать византизм не только отрицательным примером, но и положительным.

Наверное, наиболее адекватно основную византийскую идею выразил Егор Холмогоров опять же в связи с просмотром фильма о.Тихона. “Особенностью Византии был не просто союз Церкви и государства, не просто идея православной государственности, а решительный, радикальный, догматически обоснованный отказ от различения Империи и Церкви, политического и “экклезиастического” сообществ. Это весьма специфичное именно для византийцев воззрение на Церковь, общество, государство, царскую власть и даже на Самого Бога, можно назвать “византийским догматом”.

Однако феномен христианства без византизма (т.е. без поддержки государства) не является чем-то только умозрительным и недосягаемым, ведь его явили нам первые христиане. Относиться к этому периоду можно по-разному, с одной стороны, Церковь молится о временах мирных и о том, чтобы Господь возвысил “рог христиан православных”, т.е. соделал бы столь прочным положение православия, что его можно было бы сравнить с рогом, стоящим крепко и наверху. По-видимому, прочным такое положение можно сделать только с помощью господдержки. Если, конечно, иметь в виду возможности внешнего действия – это, с одной стороны, возможность свободной проповеди и благотворительности, с другой – украшательства, назовём его кратко – “золотые купола”. То есть внешне получается довольно благостная картина. Однако мы предполагаем, что наш читатель сможет без труда привести и некоторые отрицательные последствия такого союза. Об этом много написано, нет смысла сейчас вдаваться в подробности, предположим только, что вряд ли бы Господь попустил свергнуть христианскую власть, если бы всё происходило в нашем государстве по Его заповедям.

Размышляя об этом, один из современных богословов имел дерзновение даже сказать о том, что мирные времена неблагоприятны для Церкви, ибо лишают её своего сокровища – святых мучеников. Как бы то ни было, христианство к концу IV века становится государственной религией.

Итак, миланский эдикт и последовавшее затем становление  христианства как государственной религии – это подарок или троянский конь? Пойдя на союз с государством, создав таким образом “имперскую церковь”, иерархия выбрала “меньшее зло” или это стало единственно мудрым решением? Весьма показательно, что именно в IV веке возникает монашество как институт. Может быть, в христианской империи стало труднее исполнять заповеди и монашество есть попытка бегства от существующего порядка? Оно, тем не менее, по словам о. Александра Шмемана, из пустыни благословляет христианскую Империю, христианский град и не уставая молится за них… Возможно, именно поэтому империя (хотя и неохотно) признавала некоторую монашескую “экстерриториальность”. Как блестяще показал о. Георгий Флоровский в своей статье “Империя и пустыня”, монашество было серьезным напоминанием о неотмирности христианской Церкви, а также могущественным вызовом создававшейся христианской Империи. Эта Империя по своей природе противостоит Церкви как учреждение “мира сего”, но, с другой стороны, именно императоры защищают догматический строй церкви (можно вспомнить V Вселенский Собор как наиболее яркий пример). И если императоры-иконоборцы своей властью пытаются “продавить” совсем нецерковные решения, то это встречает отпор в Церкви. В связи с этим много говорилось о том, что именно пример победы Церкви над иконоборчеством показывает несостоятельность обидного термина “цезарепапизм”, т.е. якобы повального вмешательства императоров в дела Церкви и взятие на себя священнических функций. Таким образом, в определенном смысле Византийскую Империю можно рассматривать как “территорию спасения”. Есть же исторический факт: все монофизиты и несториане оказались вне империи. Более того, среди них даже нет этнических греков. То есть в империи, осознаваемой как “территория спасения” можно жить без особого напряжения, без эсхатологической напряженности, не нарушая заповедей при этом… Да, пожалуй более всего именно про Византию можно было сказать, что это именно та власть, при которой мы можем пожить тихое и безмолвное житие во всяком благочестии и чистоте (это слова из послания ап. Павла к Тимофею и одно из молитвенных прошений на каждой общественной церковной службе).

Возможно, именно поэтому святые почти единогласно говорят (если вообще говорят!) о богоданном царе и византийской симфонии как о богоугодном устроении. Если, например, преп. Иосиф Волоцкий оправдывал не только царскую власть, но и монастырские “стяжания” как необходимость для процветания Церкви, то преп. Нилу Сорскому уже не так важна власть, как преп. Иосифу. Во всяком случае, преп. Нил в своих трудах ничего не пишет об этом. В нашей Церкви много написано по этому поводу, прошло много конференций, на которых обычно предлагался синтез этих мнений, хотя сама возможность такого синтеза по меньшей мере неочевидна.

Однако если мы ставим вопрос о необходимости имперского устроения, то возникает вопрос и об императорах-еретиках: кто же был византийцем – преподобный Максим Исповедник, вынужденный обратиться в Рим для защиты Православия или те византийские госслужащие, которые отрезали ему руку и язык? Ответ достаточно очевиден – Церковь восхваляет благоверного Царя, Царя как благочестивого споспешника Церкви в той или иной ситуации. И сурово осуждает, не скупясь на эпитеты, императоров-еретиков. Именно поэтому можно сказать, что Церковь вышла победительницей в борьбе с такими императорами и само обвинение Церкви в “цезарепапизме” некорректно.

На этом сайте с сожалением говорилось о том, что вполне по сути христианские понятия свободы и права личности как достижения современной цивилизации родились на Западе, а не в среде православия, что можно подтвердить общими проблемами “православных стран” – России, Украины, Сербии, Болгарии, Румынии – коррупция, правовой беспредел, неуважение к личности. Было, правда, выделено две страны – Греция и Кипр, в которых эти проблемы стоят не так остро.

Так может, Греция и Кипр и есть наследницы Византии? Заметим, что в церковной жизни этих стран гораздо больше свободы – в Греции Архиепископ Афинский всего лишь председатель Синода, а на Кипре Архиепископа избирает народ. И там невозможно представить, что настоятеля монастыря назначает епископ (он только утверждает выдвинутого братией кандидата).

Естественно, что и Константинопольский Патриарх, ставший этнархом (т.е. правителем народа греков в турецкой Порте – после соответствующего назначения султаном он разбирал судебные дела и другие “мирские” вопросы у греческого населения) после падения Империи в 1453 году, считает себя наследником Византийской Империи. Как известно, многие претензии Константинополя на первенство в православном мире основываются на утверждении канонических правил, что Константинополь “есть царствующий град”. Конечно, многие хотели бы иметь возможность обращаться в Константинополь как некую высшую межправославную инстанцию за апелляцией решений церковного суда своей Поместной Церкви и эту идею можно по крайней мере обсуждать. Однако некоторые недавние решения Константинопольского Патриарха вполне могут вызвать иронию: так, например, он недавно включил в число “архонтов” – высших должностных лиц при императоре (которого нет с 1453 года) бывшего президента СССР М. Горбачева.

Возникает также вопрос о том, является ли нынешнее укрепление “вертикали” российской власти  возрождением византизма или нет? По некоторым внешним признакам можно сказать, что да – мы наблюдаем возрождение святынь и уважение власть предержащих к Русской Православной Церкви. Чего же нам ожидать дальше? Неужели после показа фильма-предупреждения о. Тихона нам следует ожидать дальнейшего укрепления роли Православия в нашей жизни? Неужели наша власть после этого станет меньше говорить о светском характере нашего государства? Конечно, нет – через несколько дней после показа фильма Президент России подписывает указ об отмене отсрочек призыва в армию для священнослужителей. И с преподаванием основ православной культуры в наших школах до сих пор совсем неясно. Да и телевидение продолжает показывать такие программы, что  диакон Андрей Кураев публично заявил на своем сайте, что не будет голосовать за преемника. Возникают сомнения, стоит ли Церкви надеяться на дальнейшее укрепление союза государства с Церковью. Даже если оно и будет, половина приходов РПЦ МП находится вне территории Российской Федерации и мало зависит от российского законодательства.

Но если мы поддерживаем идеи, например, известной книги “Россия перед вторым пришествием”, то ясно, что в любом случае нужно вымолить у Господа Царя Православного – удерживающего. И поскольку историческое Православие безошибочно по своей природе (признать ошибки – это начать разрушать основы “истинной веры”, как заметил о. Александр Шмеман), то его структуры нужно только укреплять, чтобы не подкопались к нему вражьи силы. В упомянутой книге приводится много пророчеств о том, что православная монархия в России будет восстановлена.

А если говорим о православии без византизма (сказав “а”), то нужно четко проговорить и “б”: мы не верим этим пророчествам о восстановлении русского православного царства и не верим в особую миссию именно русского Православия. Вообще говоря, не верить есть основание – многие пророчествовали и о том, что Константинополь не падет (Ф.И. Успенский в своем фундаментальном курсе “История византийской империи” приводит предсказания и видения святых о чудесном спасении Византии ниспосланным свыше царем), и что из Крыма начнется поход, который свергнет власть большевиков – на это очень надеялся известный епископ Феофан Полтавский, как писал в своих воспоминаниях митр. Вениамин (Федченков). Да, кстати – не стоит ругаться из-за Косово с Западом и бороться против возможной автокефалии Украинской Православной Церкви – такие выводы тоже отсюда тоже следует с неизбежностью.

В недавно изданной книге “Византийское наследие в православной церкви” прот. Иоанн Мейендорф называет себя ромеем или византийцем, твердо верящим, что Православная Церковь не может сегодня процветать без восприятия и развития того, что прот. Г. Флоровский назвал “умом отцов”, т.е. без видения христианской истины в писаниях греческих отцов, в традициях византийского искусства и богослужения, в соборном духе христианской Византии.

То есть политическая составляющая не так важна в византизме, если мы твердо держимся святоотеческих взглядов. Казалось бы, на этом можно было бы поставить точку, однако сподвижник о. Иоанна Мейендорфа о. Александр Шмеман в своих недавно вышедших дневниках дерзнул заметить о том, что и упор на исключительно святоотеческое видение христианства является по меньшей мере его сужением. Приведем несколько характерных отрывком из его недавно опубликованных дневников:

“Как объяснить самому себе, прежде всего, что я люблю Православие и все больше и больше убежден в его истине и все больше и больше не люблю Византии, Древней Руси, Афона, то есть всего того, что для всех – синоним Православия. Я бы умер со скуки на “конгрессе византинистов”. Только самому себе я могу признаться в том, что мой интерес к Православию обратно пропорционален тому, что интересует – и так страстно! – православных”.

“все эти побеги – кто в Византию, кто в “Добротолюбие”, кто на остров Патмос, кто в иконы… Православие сейчас – это что-то вроде супермаркета. Каждый выбирает, что хочет: эпоху, стиль, identification. Невозможность быть самим собой. Все “стилизовано” – при отсутствии стиля, который всегда создает единство. Грустное чувство: то, что мне в Православии кажется единственно важным и ценным, как-то мало чувствуется другими. А вся историческая чешуя привлекает и принимается с восторгом. “Дети, берегите себя от идолов!” Но иногда кажется, что само Православие заросло идолами. Любовь к прошлому всегда ведет к идолопоклонству, а только этим прошлым или, вернее, множеством “прошлых” православные часто живут. В них прочно сидит старообрядец”.

“Все выбираем себе в “предании”, что нам по вкусу: кто Древнюю Русь (старообрядчество), кто Паламу, кто Афон. Не знаю, может быть, я коренным образом ошибаюсь, но я не вижу “пользы” от этой монашеской диеты, безостановочно преподносимой людям в качестве какой-то самодовлеющей “духовности”. Мой опыт таков: как только люди решали эту “духовность” вводить в свою жизнь, они становились нетерпимыми, раздраженными фарисеями. Я ни секунды не отрицаю реальности, подлинности монашеского опыта (Добротолюбие, “старцы” и т.д.). Я только убежден, что, как и богослужение, как и почти все в церковной жизни в наши дни, он “транспозируется” и воспринимается в другом ключе, в ключе, прежде всего, того психологического эгоцентризма, что составляет основную тональность нашей эпохи”.

“Слушал и думал: какая странная эпоха, сколько “выдуманного” – редукция всего в Православии к “Отцам” и “духовности”. Из них сделали каких-то идолов, какую-то панацею от всех зол. Торжество в наши дни сектантского только. Только Отцы, только “Добротолюбие”, только Типикон… Убожество и какая-то глубочайшая несерьезность и бездарность всего этого”.

Предположим, что столь шокирующий Шмеман для нас не авторитет, потому что много курил трубку. Но вот и преподобный Иустин Попович говорит почти то же самое: “Уже время, уже пошел двенадцатый час, пора нашим отдельным церковным представителям перестать быть исключительно слугами национализма и политики, все равно какой и чей, и стать первосвященниками и священниками Единой, Святой, Соборной и Апостольской Церкви. Заповеданная Христом и осуществляемая святыми отцами миссия Церкви состоит в следующем: насаждать и взращивать в душе народной чувство и сознание того, что каждый член Православной Церкви – личность соборная и вселенская, личность вечная и богочеловеческая, что он – Христов и потому брат всех людей и слуга всех людей и твари. Эта данная Христом цель Церкви, а всякая другая цель не от Христа, а от антихриста”. Неудивительно поэтому, что противостоять отступническому духу века сего преподобный Иустин советует не восстановлением порушенных империй и симфоний, а путем противопоставления христоносных личностей, “которые будут кротостью агнца побеждать разъяренные волчьи страсти и голубиным незлобием спасать народную душу от культурного и политического злосмрадия”. Здесь очевидно, что святой Иустин пошел против столь часто подразумеваемого “критерия эффективности” церковной проповеди – любыми путями соделать как можно больше членов церкви (пусть даже номинальных), распространив её с помощью неких внешних действий “вширь”.

Одним из самых действенных методов доказать что-нибудь в богословии является ссылка на литургические обычаи в Церкви. Мы делали попытку разобраться в идее православной монархии, основываясь на Литургических текстах (в основном – синаксарях Постной и Цветной Триодей). Конечно, по своим скромным возможностям нам удалось исследовать только ныне употребляемые книги. Теоретически, конечно, возможно, что мы обнаружим где-нибудь на Афоне рукопись, в которой будет написано то, чего нет в нынешних богослужебных книгах. Однако, как нам кажется, можно с большой вероятностью предположить, что в древних литургических рукописях христианского востока мы не найдем даже предположения о том, что Церкви придется когда-нибудь жить без империи, если уж Господь попустит её отнять… Скорее наоборот – самая поздняя вставка в чин Утрени (не ранее XII века) – это два так называемых “ктиторских”, царских псалма – 19-й и 20-й, появившиеся в знак благодарности императору за заботу о построенном им монастыре. Интересно, что известный литургист Л.Д. Успенский, прошедший по сути исповеднический путь христианина в XX веке, писал про это прибавление: “с падением русской империи и образованием у нас Советского социалистического государства этот анахронизм потерял всякий смысл. Молением же, хотя бы псаломским, “Господи спаси царя…” (Пс. 19), “Господи, силою Твоею возвеселится царь…” (Пс. 20) наш клирик нехотя может создать у молящихся неверное и политически вредное представление о церкви, якобы стремящейся к реставрации царизма”.

А совсем недавно в связи с обсуждением фильма о. Тихона было замечено и то, что в византийской поэзии “жирный придворный евнух то и дело ассоциируется с бесплотным (и бесполым) ангелом (!), а страдания Христа на Кресте (sic!) с циркулярами императорской канцелярии: Кровь Христа – это пурпурные чернила, а его окровавленное, “исписанное” бичами тело – правительственная папирусная хартия… Это поэтические перлы Романа Сладкопевца, одного из самых почитаемых ранневизантийских церковных поэтов (см. С. Аверинцев. Поэтика ранневизантийской литературы. – М., 1997, с.126).” И написано это ведь не в годы упадка поздней империи, а в годы её начала и расцвета – преп. Роман жил в V-VI веках.

Однако, как нам кажется, все эти порой шокирующие примеры не противоречат основной идее богослужебных текстов про царскую власть – она имеет положительное значение в жизни Церкви не сама по себе, а только тогда, когда исповедует неповрежденную веру. Во всех иных случаях эти тексты столь же экспрессивно осуждают монархов – отступников от православной веры.

Русская Церковь приняла эти тексты уже как вполне сформировавшиеся. Они отражали мысль о необходимости для Церкви соответствующей власти по образцу Византии. Эта идея была доведена до логического конца уже после падения Империи в посланиях псковского старца Филофея о том, что два Рима пали, третий стоит, а четвертому – уже не быть. Вообще говоря, некоторые исторические примеры показывают, что наш русский народ доводит многие идеи до максимума. Так, например, Маркс открыл ценные идеи о капитале и прибавочной стоимости. Но, как заметил философ Мераб Мамардашвили, эти сложные идеи надо было вложить в очень маленькие головы слушателей рабочих кружков в России. В результате случилось то, что случилось – революционные идеи, скорее всего, вытекают из марксизма, но доведены они были логического конца, увы, именно в России… Из более ранних по времени можно привести пример, недавно указанный в одном из докладов на московской конференции по церковным Таинствам 2007 года. Речь шла о том, что если в Византии коронуемый и помазываемый царь уподоблялся ветхозаветным царям Израиля, то в России – уже Самому Христу (см.: проф. Б.А. Успенский. Поставление на Царство в Русской и Византийской традиции). Еще можно привести пример Ивана Грозного, который особо не хвалился своей родной бабкой – византийской царевной Софьей Палеолог, а восхищался Елизаветой, королевой английской и возводил свое происхождение от Августа.

Так может быть, всё настолько безнадёжно, что у народа и страны нашей некий метафизический изъян? Поскольку мы с этим согласиться не можем, то приведем несколько других, вдохновляющих примеров (даже можно сказать, целых пластов) церковной жизни уже после крушения Российской Империи, т.е. не только без поддержки государственной власти, но и в годину лютых гонений на Церковь от неё.

В недавно вышедшей книге свящ. Александра Мазырина “Высшие иерархи о преемстве власти в Русской Православной Церкви в 1920-х – 1930-х годах” приводятся мнения новомучеников о миссии и служении Церкви. В основном они почерпнуты из недавно открытых архивов ФСБ, что позволяет судить о ситуации в Церкви в годы гонений уже на документальном, а не эмоциональном уровне. Так, священномученик Дамаскин (Орловский) определяет сергианство как “сознательное попрание идеала Св. Церкви ради сохранения внешнего декорума и личного благополучия, которое необходимо является в результате так наз. легализации”. Далее он же пишет о том, что укоренился глубоко ошибочный взгляд на Церковь как на наличие синодального управления, указов, циркуляров, пышного представительства и т.п. Закрытие храмов, таким образом, рассматривается как “ликвидация Церкви”. Сходной точки зрения придерживался и священномученик Кирилл Казанский (Смирнов). Говоря про церковные структуры, организованные митр. Сергием после подписания печально известной декларации 1927 года, он замечает: “туда пойдут те, кому дороги номера входящие и исходящие, а нам они не нужны, будем учиться не бумагописанию, а посту, молитве, богомыслию и окормлению душ ко Христу”.

Т.е. путь митрополита Сергия, стремившегося во что бы то ни стало сохранить именно видимую структуру Церкви, рассматривался новомучениками, как “путь несомненной апостасии”…

А если мы еще вспомним общины о.о. Алексия и Сергия Мечевых, архимандрита Сергия (Савельева) и исповедника прот. Валентина Свенцицкого, то лишний раз убедимся в том, что врата адовы нашу Церковь не одолели. Более того, и синодальный период не помешал правильному пониманию церковной миссии во времена искушений.

И в заключении мы выразим надежду: несмотря на то, что новомученики и малые общины, явившие нам живое Предание в годину лютую, были по сути дела физически уничтожены и не явили себя в сколько-нибудь заметном живом наследии, но именно про них можно будет сказать через века: вы – соль земли.

То есть византизм, скорее всего, прошел как эпоха и сделал свое дело, оставив нам богатейшее наследие в богословии, аскетике и богослужении нашей Церкви. Выразим ему (точнее, конкретно тем, кто проводил эти идеи в жизнь) за это благодарность, но не будем полагаться на него как на что-то единственное и незыблемое, без чего немыслима церковная жизнь.