Да простит меня читатель за возможные неточности в некоторых именованиях: возраст у памяти берет свое. Вот когда я был молод, жизнь била вовсю ключом. И не ключом даже, а фонтаном желаний, стремлений, идей. Было огромное желание дела великие совершать, да к истине несведущих призывать.
Дело было во времена перестройки и гласности – эпоху особых грёз и надежд, время особой жажды правды, которая, вожделенная, была у каждого своя. Но поскольку все же «блаженны алчущие и жаждущие правды», я решил поступить в духовную семинарию, дабы насытить свой алчущий дух и вкусить обещанное Христом блаженство.
Учился я охотно, всегда хотелось постигнуть большего, а спустя года три появилось стремление познать и практическую сторону семинарской науки. Для чего я и отправился как-то летом по совету некоторых товарищей в Колобручевскую епархию, где в городе Хворостене жил и совершал свое служение духовно опытный священник.
Название городка исторически не связывалось с хворью его жителей – на самом деле они были вполне здоровы. По крайней мере, если верить им самим. Поговаривали, что название это происходило от слова «хворост», подобно которому сгорел когда-то великий город от неприятельского наществия.
В городе жило много священников, среди которых встречались и монашествующие. И, хотя в самом нем находилось тогда всего два-три храма, многие батюшки, служившие в окружающих селах, жительствовать предпочитали именно в Хворостене, чудном провинциальном городке.
Жители с гостями города общались охотно, и, поэтому, когда я спросил случайных прохожих о доме отца Тимофея, мне тотчас указали кратчайший к нему путь.
Дом у батюшки был добротный: не так, чтоб уж очень, но и не чета иным. Над воротами его двора возвышался большой восьмиконечный крест, как на храмовых вратах. Двор пестрел и благоухал цветочными клумбами, за домом виднелся небольшой огород и сад, меж деревьями которого бегали дети. Когда я подошел к дому совсем близко, то на дверях тоже увидел изображение креста и надпись:
МИТРОФОРНЫЙ
протоиерей
Тимофей Сорокин,
БЛАГОЧИННЫЙ
Хворостенского округа
Пока я, слегка опешив, свыкался с уже увиденным и прочитанным, ко мне подбежала девочка лет шести и воскликнула:
– Слава Богу!
Я обрадовался, решив, что меня здесь давно уже ждут, но не тут-то было – девочка вдруг неожиданно спросила:
– А почему Вы не отвечаете «навеки Богу слава»?
Пока я смекал что к чему, малышка вбежала в дом с криком: «Папа, к тебе пришли!». Мальчик, по всей видимости, ее брат, тем временем подошел к порогу, где находился я в ожидании главы честного семейства.
– Здравствуй. Тебя как зовут? – обратился я к мальчику, бывшему немного старше своей сестренки.
– Не «здравствуй», а «слава Богу»! А зовут меня Александр, – серьезно ответил собеседник.
– Ну извини, Саша, буду теперь знать, – виновато ответил я ему.
– Никакой я вам не Саша! Впредь прошу больше не употреблять в обращении ко мне никаких кличек, – неожиданно отрубил малец и уверенно зашагал к двери. Фраза эта, по всей видимости, была им заучена наизусть для подобного случая. В это время появился отец семейства. Вида он был благообразного, одет в голубовато-серый подрясник, глаза его смотрели пристально.
– Слава Богу! – не растерялся я, вовремя вспомнив только что пройденный урок, – Благословите, отче.
– Что, уже смикитил? То-то! – ответил мне священник снисходительно-отечески, и, слегка устало благословляя, пригласил в дом, – Ну заходи уж, раз пришел.
Я вошел в дом. Батюшка знал о моем приезде – ему об этом известили по телефону. Не скажу, что он был опечален моим появлением, на радости особой на его лице не было.
– С чем пожаловал? – спросил он.
– Да особо ни с чем, – как-то совсем уж робко ответил я, – Мне посоветовали приехать к вам, отче, как к духовно опытному наставнику. Хотел, чтобы вы со мной поделились опытом духовной жизни и рассказали об особенностях домашнего благочестия священнослужителя.
Отец Тимофей посмотрел на меня, слегка улыбнувшись. Улыбка у батюшки получилась какой-то неопределенной, почти вымученной, она могла скрывать и радость встречи, и недовольство приездом «неуча-бурсака». Я чуть было не испугался, но не подал вида и продолжал говорить. Объяснялся я, как мне казалось, уверенно, хотя заминок избегнуть всё же не удалось.
– Я учусь в семинарии, в четвертый класс уже перешел… Хотел бы священником стать и жить благочестиво, как подобает служителю алтаря Господня.
– Эва какой! Давно так красиво изрекать научился? – спросил отец Тимофей то ли шутя, то ли серьезно, – А жениться когда собираешься? Девушка у тебя есть? Готова ли она нести крест матушки?
Тут я снова растерялся, потому что хотя и встречался с девушкой, и отношения у нас были весьма серьезные, но о конкретном дне свадьбы мы еще не говорили. Да и в чем заключается «крест матушки» я еще не представлял, как следует, а спросить об этом у батюшки боялся – точно уж засмеет неразумного воспитанника духовной школы.
– А то думают эти невесты, – продолжал священник, – стану попадьей, муж будет деньги после службы приносить да панихидными приношениями снадбевать. Ух, сколько их таковых! Богу служить не хотят, мужьям-священникам условий для молитвы никаких не создают. Страх Божий совсем утеряли.
Последние слова батюшка произнес особо подчеркнуто, словно в преддверии значимого высказывания. Тут он достал из полки «Домострой» и начал читать:
– «Глава тридцать третья. Как мужу воспитывать жену в том, чтобы сумела и Богу угодить и к мужу своему приноровиться». Вот видишь, о чем раньше беспокоились христианские супруги? А ведь этот труд при царе-батюшке был настольной книгой в каждой церковной семье. А кому не жить по ней, как православному пастырю.
Голос батюшки становился все громче и весомее, словно при чтении протодиаконом Евангелия на литургии, но на самом пике приобщения к древним тайнам он вдруг взял паузу и начал многозначительно провещать.
– «Следует мужьям воспитывать жен своих с любовью примерным наставлением: жены мужей своих вопрошают о всяком порядке, о том, как душу спасти. Богу и мужу угодить и дом свой подобру устроить, и во всем покоряться мужу; а что муж накажет, с любовью и страхом внимать и исполнять по его наставлению и согласно тому, что здесь писано»… Вот… Тут я пропускаю… Здесь еще много мудрого сказано. Вот к примеру. «Сама бы хозяйка знала, как сеять муку, как квашню затворить – замесить, и хлебы скатать да испечь, и кислые, и пышные, и выпечные, а также калачи и пироги». И далее. «А еду мясную и рыбную, и всякие пироги и блины, различные каши и кисели, любые блюда печь и варить».
Тут батюшка остановился, уставившись на меня в упор, и спросил:
– Умеет ли твоя барышня все это готовить?
Я как-то неохотно смутился, не зная, что сказать и как не ударить в грязь лицом перед ликом просвещенного пастыря, и попытался уйти от прямого ответа:
– Думаю, что многое из прочитанного вами она всё же умеет. А коли не умеет, то по ходу жизни по необходимости сама научится.
– «Сама» говоришь?! – в громком голосе батюшки послышалось волнение, – Да если ты не научишь ее сейчас, поздно потом спохватишься. Будешь себе локти кусать, то позднёхонько будет, понимаешь ты это?
– Не знаю, думаю, что если люди друг друга любят, то все само собой образуется.
– Само собой… ха-ха! Вот они, наши будущие пастыри с философией и пустым обольщением, по преданию человеческому, а не по Христу. Вот ты и обольстился!
Отец Тимофей, прозревая мое неловкое состояние, продолжил чтение.
– «Если все это хорошая хозяйка знает по строгости и наставлениям мужа, а также по своим способностям, то все будет споро и всего будет вдоволь». Вот так дорогой. По строгости и наставлениям мужа! А то придумал тут «само собой образуется», «само собой»… Буратино ты молодое да необтесанное. Надо, чтобы «сама хозяйка ни в коем случае и никогда, разве что занедужит или по просьбе мужа, без дела бы не сидела… Муж ли придет, простая ли гостья – всегда б и сама за делом сидела: за то ей честь и слава, а мужу хвала». Видишь, когда жена при деле, тогда и мужу похвала. В этом содержится вся простота мудрости православного супружества.
Потом отец Тимофей, пересыпая свою речь домостройными цитатами, опять принялся меня поучать, как нужно в страхе жену учить да детей воспитывать. Вначале я, было, пытался как-то напомнить батюшке апостольские слова о женщине как о немощном сосуде, но тот начинал сердиться, говоря, что немощь наказанием врачуется. Больше я уже не смел его перебивать, довольствуясь изложением его понимания правильной жизни православного пастыря – ведь за этим, собственно, сюда и приехал.
Тут в комнату вошла женщина в платке и длинной юбке до самых пят. Она мне слегка поклонилась, что-то пробормотала и быстренько уставила глаза на отца Тимофея. Тот у нее спросил:
– Ты чай приготовила?.. Как этот нет?! У нас гость уже минут десять сидит, а ты все блуждаешь непонятно где… Двенадцать поклонов! – крикнул батюшка, да так неожиданно, что я чуть было сам не бросился бить поклоны.
Жена его упала перед святыми образами прямо здесь. А так как отец Тимофей сидел в «красном углу» под иконами, то неясно было, кому она именно она бьет поклоны и на кого молится. Отработав неожиданно свалившуюся епитимью, она блаженно и смиренно сложила натруженные ладони «лодочкой» и поспешила принять благословение мужа.
– Иди делай чай! – отмахнулся от нее рукой отец Тимофей вместо ожидаемого благословения.
Женщина поспешно вышла из комнаты.
– Хороша у меня матушка! – довольным, масляно-кошачьим взглядом проводил спешно удаляющуюся фигуру супруги о.Тимофей и, будто опомнившись, раздосадовался, – Да вот слишком уж часто ставит меня в глупое положение: никак ее уму-разуму не научу…
– Люблю я ее очень! – смачно заметил батюшка и, как-то мельком, добавил походя, – Непраздная она сейчас…
– Беременна?!.. Тогда почему вы ей поклоны земные назначаете? – спросил я в недоумении.
– Ну и грубиян ты, однако. В жизни не смыслишь, а дерзишь так со священником говорить. Дал бы тебе поклонов штук сорок или лучше все триста для вразумления, да пущай с тобой духовник твой сам разбирается с таким шустрым. Думаешь, катехизис выучил и уже умен? Ты пороху поповского не нюхал, поэтому молчи больше, если хочешь быть умнее – таков мой тебе совет.
Тут он опять раскрыл «Домострой» и продолжил чтение:
– «А если только жена… наставления не слушает, и не внимает и не боится, и не делает того, как муж… учит, то плетью постегать, по вине смотря; а побить не пред людьми, а наедине… Кто в сердцах или с кручины так бьет, – многие беды от того бывают… а у беременных женщин и детям повреждение бывает в утробе. А плетью, с наставлением, бережно бить; и разумно и больно, и страшно и здорово. А если великая вина и неприятное дело, и за великое и за страшное непослушание и небрежность, то плеткою вежливенько побить, за руки держа, по вине смотря: да поучив, примолвить».
Отец Тимофей прочитал эти слова с особым старанием, как бы нараспев: музыка упоминаемой плети почти видимым образом перекликалась с музыкой его души.
Как бы опомнившись, он потеребил пальцами около виска, будто перебирая все грехи мира:
– Вот подлинное духовное наставление! А вы развели тут демагогию, «все само собой», понимаешь… От страха Божия скоро ничего не останется! Вся ваша хваленая демократия не совместима с истинной верой древних отцов: не вливают вина молодого в мехи ветхие, иначе прорываются мехи!.. Запомни это раз и навсегда! Как только исчезает страх наказания, нет в человеке уже места вере, нет ему и спасения!.
Трудно мне было согласиться с батюшкой, но несогласия своего и на этот раз я высказывать не стал. Не верилось мне, что домостроевские наставления он воспринимал всерьез, да и до сих пор не верю: по крайней мере, никакой плетки в его доме не было.
Тут нас позвали к чаю, мы подошли к столу. Отец Тимофей благословил мне сотворить молитву, что я и сделал, промолвивши «Отче наш».
– И это всё? – спросил он недовольно.
Тут, я быстро смекнув в чем дело, прочитал еще «Богородице Дево, радуйся» по монастырскому обычаю. Батюшка не скрывал своего удовлетворения. Мне же тогда показалось, что мы начали приходить к взаимопониманию. Особенно, когда уже в конце трапезы после благодарственной молитвы я без всякого напоминания со стороны отца Тимофея прочитал «Достойно». По крайней мере, он стал ко мне относиться более тепло, становился веселым, напрочь избегнув в отношении ко мне словосочетаний вида «болван необтесанный» или «буратино недоструганное». «Чай» же на самом деле оказался довольно сытным обедом из трех блюд, по окончании которого отец Тимофей отправился свершать вечернее богослужение в особо приподнятом настроении, прихватив и меня с собой.
Вечерняя служба в церкви, как мне и представлялось, проходила вся по монастырскому образцу, разве что стихиры, которые в монастыре по обыкновению поются, здесь читались. Я уж было беспокоиться начал: когда, думаю, батюшка успеет дома все молитвенное правило вычитать перед завтрашним богослужением, ведь служба заканчивается поздно. И тут я увидел нечто неожиданное. Во время чтения кафизм отец Тимофей, словно прочитав мои мысли, открыл часослов и приступил к чтению чина малого повечерия. Затем, взяв молитвослов, начал читать известные три канона, а после елеопомазания вычитал все последование ко святому Причащению. И я уже не спрашивал его о цели присутствия священника на утрени, от молитв которой отец Тимофей изолировался своим правилом. Но, помня его замечания о дерзости, смиренно воздерживался от «неправильных» вопросов.
После богослужения мы вернулись в дом отца Тимофея. Он, несмотря на свою усталость, держался бодро. Мы выпили вина, легко поужинали, после чего повел меня в келью – так он называл комнату, где обыкновенно совершал свои молитвенные правила, чтобы мы могли вместе помолиться перед завтрашней литургией.
Внутри было удивительное обилие икон, заполнявшее добрую половину стены. На раздвижном аналое покоился солидный каноник с вышитой широкой алой закладкой.
Полки на стене заполняли богослужебные книги: Постная и Цветная Триоди, Октоихи, Минеи, Псалтирь и Акафистник, были даже «Молитвы, чтомые на молебнах» и «Молитвы на все случаи жизни». Других книг я вспомнить не могу – кажется, их не было.
Невольно я обратил внимание на два настенных календаря. Они были одинаковы, но числа были раскрашены совершенно по-разному. Первый из них, судя по обозначениям внизу, указывал, что можно есть в каждый день месяца, в какие дни благословляется вкушение рыбы, а в какие мяса, и когда наступает «сухоядение». Дело было в Петров пост, и я обратил внимание на то, что все вторники, четверги, субботы и воскресенья отмечены знаком «благословляется вино и елей». Батюшка объяснил, что тем, кто постится строго по Уставу, пить вино нужно обязательно, дабы согревать тело и душу к радости молитвенного труда. Что мы, по сути, перед этим и совершили.
Но если первый календарь был радужно разноцветен, то второй почти весь был помечен черным и лишь несколько дней несли красную отметину. Совсем немного дней вообще никак не было отмечено. Не найдя на листе никаких пометок, я и спросил о.Тимофея напрямую о значении второго календаря. Оказалось всё просто: он указывал те дни, точнее ночи, когда можно спать с женой, а когда нельзя. Черным выделялись числа накануне воскресений, сред и пятниц, особых праздников и дней больших постов. Красным, к моему великому изумлению, обозначались дни, когда жена батюшки находилась в так называемом периоде очищения.
– А это уж зачем? – спросил я, пытаясь всячески скрыть свое возмущение.
– Это, голубчик, для того, чтобы перед собственным взором открывались дни твоего подвига воздержания. Чем меньше дней в году окажется незакрашенными, тем спасительнее.
Я пытался как-то уловить логику в словах мудрого митрофорного протоиерея, но она от меня неуловимо ускользала. Отец Тимофей, заметив мое недоумение, напомнил:
– Ты же помнишь, что говорит Шестоднев о дне и ночи? В четвертый день Бог сотворил светила небесные для освещения суточных времен. Вот и у меня в келье есть также два светильника-календаря. Один мне освещает путь дня, другой – ночи. Бери это на заметку, служивый, пригодится!
Отец Тимофей, жмуря глаза, показал, что хочет спать, начал готовить себя постель. Вдруг он неожиданно перекрестился и… лег, наказав мне читать молитвы «на сон грядущим».
– Я вот засну сейчас… Быстро засыпаю… Кто рано засыпает, тому Бог насыпает!… Да ты читай, читай!
– Так зачем же читать, если Вы спать будете?
– Снова ты начинаешь умничать! У-у-ух…– хмуро проворчал священник, – Спать буду я, а молитва при этом бдеть будет! Да и тебе она зачтется.
Я продолжил читать. Минут через семь-восемь батюшка и вправду крепко заснул, по всему дому раздавался его низкий храп. В сложившейся обстановке я таки дочитал положенные молитвы, создав при этом благочестивый молитвенный фон спящему протоиерею, готовящемуся к совершению литургии таким неординарным способом.
Утро прошло как обычно. Литургия завершилась. Мы пообедали, и я скоро отправился к отцу Тимофею прощаться. Он был крайне удивлен скоропалительности моего намерения, ведь его предупредили о том, что я у него пребуду три дня. Он попытался предложить попить домашнего «млека», поскольку я, по его словам, был «яко нощный вран на нырищи». Отметил при этом, что слова «страж» и «врата» из уст пастыря воспринимаются благозвучнее, чем «сторож» и «ворота». И вдруг, не в силах сдержать свои чувства, я отрубил:
– В таком случае, дорогой батюшка, на своих дверях вместо фамилии «Сорокин» вам бы следовало написать…
Взгляд отца Тимофея стал резко суровым – он внезапно побагровел, слегка задрожал, а потом вдруг посмотрел на меня, да так, что я вмиг пожалел о сказанном.
– Простите меня, отче, – промолвил я ему, низко поклонившись, – простите… не сдержался.
Батюшка продолжал всё еще неподвижно стоять, как персонаж немой сцены из комедии Гоголя.
– Многое из того, что вы мне рассказали, мне будет полезно. Я… я буду молиться о вас… правда. Еще раз простите.
Сделав в сторону отца Тимофея земной поклон, я вышел из двора с каким-то непонятным безрадостным чувством.
В Хворостень я больше никогда не возвращался. Не раз в своей жизни вспоминал о своих диалогах с этим удивительным священником. Вначале мне казалось, что он многое говорил и делал не так, как нужно, а после оказалось, что «не так» в завершение всего сделал я. Проходили годы, а мне все хотелось повидать его снова, чтобы завершить общение на обоюдорадостной ноте, но ехать к нему никак не мог себя заставить. То ли страх тому препятствовал, то ли лень, то ли еще что-то.
С тех пор минуло чуть более двадцати лет. И вот, однажды, находясь по каким-то делам в Колобручеве, мы увиделись снова. Совершенно случайно. Я тихо прохаживал по зеленому тротуару, и вдруг неожиданно увидел, как возле меня остановилась черная иномарка (в марках автомобилей не разбираюсь, знаю лишь, что машина выглядела весьма «круто»).
– Садись, отец, подвезу. Нам, кажется, по пути.
Мы узнали друг друга. Отец Тимофей засветился радостной улыбкой. Казалось, что он почти не постарел, напротив, года придали ему большей солидности и особого обаяния в его внешности.
– Где служишь? Давно уже в сане? Как матушка, сколько у тебя деток? Давай, давай, рассказывай, делись своими новостями, коль Господь нас снова свел, – при этом требовательность его голоса сочеталась с мягкой улыбкой.
Я ему вкратце обо всем и рассказал. Отец Тимофей оказался все таким же живым и разговорчивым, а теплоты в его словах стало еще больше. Он продолжал совершать свое служение в том же Хворостене, и, несмотря на то, что благочинным пару лет назад назначили молодого священника ввиду многих жалоб архиерею за излишние требования отца Тимофея к его прихожанам, число почитателей уважаемого священника от этого не уменьшилось.
– Много имеешь уже духовных чад?
Вопрос этот показался мне несколько неожиданным.
– Да нет у меня никаких духовных чад… просто община, прихожане, с которыми мы вместе молимся. Со многими из них мы собираемся в воскресные вечера на духовные беседы за чашкой чая.
– Нет у него никаких духовных чад! – отец Тимофей радостно засмеялся, – Шутник же ты, однако. А мне вот мои духовные чадца решились вместе сложиться и купить вот эту машину, за что я им очень благодарен. Ну, действительно, не ездить же мне всю жизнь на старых «Жигулях». Хороша машина, очень хороша. Спаси их, Господи. За таких до смерти молиться нужно.
Тут он начал меня знакомить с некоторыми удобствами автомобильного салона.
– Здесь даже проигрыватель есть, очень удобная вещица. Теперь я утром перед службой утренних молитв почти не читаю вовсе: пока доедешь до храма, всё правило и прослушаешь. Лепота! А в остальное время можно слушать Псалтирь, приехал домой – а ты уже помолился, имеешь полное право отдохнуть и заняться домашними делами. Чудно и здраво! Можно слушать песнопения разные, акафисты – вот на этом диске 27 акафистов! Тебе какой поставить?
В словах отца Тимофея не было никакой похвальбы. Он предложил мне это вполне искренно – в его глазах светились искры радости. Какой-то иной детской радости, которой я раньше у него не замечал.
– Благодарю, отче. Я… как-то не привык слушать акафисты сидя, – еле пробормотал я, боясь снова обидеть умудренного жизненным опытом священника, как это я сделал некогда.
– Это ничего. У нас так давно читают, в особенности по микрофону, когда везут автобусом паломников. Есть на то благословение правящего архиерея. Паломникам к святыни ехать долго: пусть вместо пустой болтовни лучше акафистное восхваление послушают – авось кто да перекрестится.
Мы говорили с отцом Тимофеем о том, о сем, делились поповскими буднями. Дальше наши пути расходились, и я попросил его остановить машину. Попрощались по-братски. Я просил извинить меня за тот давний случай, но отец Тимофей только улыбнулся, сказав, что не знает никакого случая.
Он остался во многом таким, как и был раньше: искренним, добрым, требовательным к себе, к своим домочадцам и прихожанам. Если он гневался, то, скорее всего, только внешне: внутренне он продолжал оставаться добряком. И мне никогда уже не хотелось вспоминать о странностях его церковного мировоззрения.
Больше с ним мы не встречались. Я проводил взором его колесницу-иномарку. Автомобиль отдалялся от меня все дальше и дальше. Голос его проигрывателя продолжал молиться, каяться, читать акафисты и петь песнопения. И я, кажется, уже внимал поучениям отца Тимофея, научив себя смирять. Смирять пред дивом народного православия – такого странного и нелогичного, но всё же доброго и непобедимого.
Автор благодарит Романа Наумова за полезные замечания.