Блог

Один из “афонских рассказов” популярного писателя Станислава Сенькина, автора нескольких книг, в которых собраны интересные и поучительные истории об Афоне и его обитателях, а также о других святых местах.

Когда меня спрашивали, почему я решил податься к русскому старцу Вениамину на келью, как дошел до такого, я отвечал, что мне просто надоело слоняться по Святой горе в качестве сиромахи. Кто бродил по горе хотя бы в течение года, поймет, о чем я говорю.

Конечно, сиромахи поддерживают себя гордой мыслью, что они крутые, самые сильные святогорские подвижники, но на деле это обыкновенные бродяги. Какое уж там подвижничество! Когда ты спишь, как попало, молишься как попало, и ешь как попало, твое подвижничество чисто номинальное и душа загрязняется разной чепухой.
Возможно, как этап в духовном становлении, сиромашество и здорово, но, как я понял на своем опыте, более года слоняться по Афону – не душеполезно.

Тогда осознав губительность «духовного бродяжничества», я и подался к отцу Вениамину. Это был, как все знали, конечно, умный, но уж чрезвычайно дикий в плане общения человек. Оскорбить кого-нибудь, для него было проще пареной репы. Казалось, что у отца Вениамина не было даже никаких душевных колебаний на этот счет. Он оскорблял так же естественно, как дышал.

Продержаться у него месяц было почетным для любого сиромахи, а я прожил с ним уже целый год. Все удивлялись и просили рассказать как это мне удается. Я ничего не скрывал и отвечал, что держусь у него, потому как думаю, что мой старец – святой жизни монах. Все смеялись и смеются до сих пор над моими словами как над неплохой святогорской шуткой. Но, правда, я, и на самом деле, так думаю. Осознание этого пришло ко мне после одного случая, который я и хочу вам описать.

В тот знаменательный день, а точнее, теплой майской ночью, когда и случилось это событие, отец Вениамин неожиданно поднял меня на молитву:

– Просыпайся, бездельник! Дармоед ты этакий, лоботряс и олух Царя небесного, разве ты не знаешь, что мы, монашествующие, должны молиться Богу больше ночью, чем днем. А днем работать, а не лениться. Работать, понимаешь?!
Скрывая волнообразно нарастающее раздражение, я встал и расчесал свои спутанные волосы.

– Иду! Иду! – Отвечал я на грубые окрики старца. У него и раньше бывали подобные «приступы подвижничества» когда им овладевала страсть уподобиться самому Иосифу Исихасту. Тогда он вводил на своей келье его устав, кроме безмолвия. Оно заменялось духовной техникой самого отца Вениамина, который называл это «уроками смирения». Чтобы дать вам простое представление об этой непростой технике, скажу только, что количество оскорблений, наносимое послушнику в эти дни, значительно увеличивалось, что, учитывая недосыпание и строгий пост без масла, было очень болезненно для моей души.

Утешало в те скорбные дни лишь то, что это благочестивое устремление обычно проходило у отца Вениамина через неделю, или даже того меньше.

После моего страдальческого пробуждения, мы пошли в храм, и старец дал возглас к полунощнице. Хриплым баритоном я начал читать кафизму:

– Блаженны непорочные в путь, ходящие в законе Господни…

– Оу, Коля. Тихо! Тихо! – Старец вышел из алтаря в епитрахили и в поручах. Он выглядел весьма странным образом. Его горящие глаза сразу пробудили мои старые тлеющие сомнения по поводу адекватности и психического здоровья моего старца. – Прислушайся, Коля! Тсс! – Он поднес заскорузлый палец к губам, показывая, что сейчас, всеми силами, стоит хранить молчание и даже дышать надо как можно тише. – А? Каково тебе это?! А? Что, слышишь?
Напрягшись как струна, я прислушался к ночной тишине, но не смог ничего разобрать, – лишь ветер и кваканье одинокой лягушки. Покачав головой, осторожно заметил. – Геронта, все тихо.

– Что?! – Он покраснел от гнева, однако, вопреки своему обычаю, в этот раз не разразился оскорблениями. – Слушай лучше, глухая тетеря, неужели ты ее не слышишь? Внимательней, затаи дыханье, ох, давно я не слышал эти демонические камланья!

Я опять вслушался в ночную тишину и покраснел от страха. Теперь до меня дошло, что старец имел в виду кваканье какой-то лягушки. – О! Завтра утром, пойду опять по горе. Лучше уж бродяжничать, чем жить рядом с сумасшедшим,.. – подумал я, а сам робко посмотрел на старца. – Отец Вениамин, вы имеете в виду… лягушку?

– Что?! Ты сказал, лягушку?! – На мгновение мне показалось, что старец меня ударит. – Никакая это не лягушка, понял? Это сам дьявол!

– Ничего себе, куда хватил! – Мои мысли проросли на лице в недоуменную и страха ради иудейска подобострастную гримасу. – Испугавшись внезапного непредсказуемого безумия старца, я хотел уйти с кельи немедленно, но затем решил все-таки дождаться утра и уж потом возвратиться в ряды афонских сиромах.

– Лягушка! Да что ты вообще об этом знаешь? – Старец неожиданно стал предельно серьезным. – Это первый враг моей молитвы! Я уже пятнадцать лет на этой келье. И в ту первую ночь,когда я начинал свой пустыннический труд, дьявол явился меня искушать в образе этой, как ты выражаешься, лягушки. Только я сосредотачивался на словах псалмопевца, оно начинало петь свои демонические гимны.
О! Если бы ты знал про мою боль, дорогой мой послушник. Это самое настоящее исчадие ада, ребенок сатаны, кошка антихриста, зеленая смерть, душитель молитвы, хитрая прыгающая бестия, страж развалин, проповедник беззаконий, служка воров, приятель ночных демонов, покровитель блудников, вместилище яда, воплотившееся уродство, наследник тьмы, мечущая икру пучеглазая квакающая ночь. – Старец презрительно прищурился. – Я могу хулить ее целую ночь без остановки. Проклиная ее, я не устаю, а наоборот – набираюсь сил. Значит, ты говоришь, что это просто лягушка? Нет, Коля, это не простое земноводное. Не тварь Божья. Это не гад, движущийся в водах, это сам змий, егоже создал ругатися ему. Это ночной демон, который слеплен дьяволом из остатков своих сгоревших крыльев, специально для искушения монахов, чтобы сбивать их с молитвы. О! Болотная кикимора, вдова лешего, бабка русалки, заманивающий путников водоворот, предсказатель смерти, ночной звездочет, соловей лжепророка, подвижник бесовских культов, разжигающее страсти существо, то, в чем нет ни капли доброго, тьма без крупицы света, образ ада, цербер тартара, из нее проистекают реки зла. Лягушка!

Я не знал, что и ответить на риторические обличения старца.
А он, тем временем, не унимался, а все больше распалялся гневом. – Ты хоть видел когда-нибудь эту лягушку? Это же самый реальный прообраз подлости и безобразия. Сам весь мерзкий отвратительный вид ее говорит о присутствии в мире враждебной духовной силы, препятствующей становлению мировой гармонии.

Лягушка! Русский язык совсем не отображает зловещий привкус смерти и зла, который сосредоточен в этом злобном существе. Язык просто передает её как лягающуюся сушку, мушку, подушку, душку, – нечто безобидное и уродливое, то, что мы презираем и жалеем одновременно. Что ж, ха-ха! Я тоже, Коля, отдал дань этому глупому пониманию. И сейчас после годов борьбы с этим, воистину, исчадием ада, его великим порождением и образом самой смерти, я, наконец, понял, с кем имею дело. Не смей больше называть этот сосуд мерзости лягушкой, понял?

Я оценил ситуацию. С одной стороны было неплохо, что гнев старца пошел на бессловесную тварь мимо меня. С другой,  страшно жить с человеком, который считает маленькое болотное существо великим монстром. – Понял, отец Вениамин! Но как мне тогда ее называть?

– Оно! Никак иначе, как оно!

– Оно?!

– Да… да! Оно! Ужас пустынников, ядовитое дыхание лукавого! Оно – жесточайшее искушение, король среди искушающих, ржа молитвы, кошка антихриста. Ах, я уже употреблял этот эпитет. – Старец почесал свою седую бороду и продолжил. – Оно самовыражение, воплощение самого дьявола, проклятие природы, оно…

– Да возможно ли такое?! – Вскричал я, не выдержав подобного отношение к какой-то лягушке. – Это ведь ля… оно лишь зверь, жалкое бессмысленное земноводное! Разве можно питать к нему ненависть? Простите, геронта, можете меня выгнать, ваше право, но я скажу свое слово: так думать и считать, просто богохульство!

– Богохульство? – Старец неожиданно улыбнулся. – Оно окрутило тебя, сын мой, как я могу тебя выгнать теперь, когда ты пленен тьмой? Ха-ха-ха! – Старец громко и даже, я бы сказал, демонстративно, рассмеялся. – Оно ворует у меня молитву уже более пятнадцати лет! Я не говорю уже о душевном мире и сосредоточении духа, псалмопении и безмолвии. Ты думаешь, почему я поменял безмолвие на «уроки смирения»?

– Неужели из-за… него?

Отец Вениамин улыбнулся широкой улыбкой, которую я видел у него впервые и крепко, обеими руками, взял меня за плечи. – Бери фонарик и тяпку, – ту, которой пропалываем кабачки, храбрый мой воин Христов. Давно пора покончить с этим! Нанесем тьме удар! Мы уничтожим это!

– Уничтожим?

– Да! Да! Я предпринимал много попыток разыскать это чудовище, но оно всегда ускользало от меня. Но теперь чует мое болезнующее сердце, что вместе с тобой, славный мой подвижник, мы разыщем и уничтожим вора, расхищающего покой нашей кельи. Вперед, Николай, раб Божий. И да поможет нам Бог!

– В последних словах отца Вениамина было столько лестных сравнений, какими меня не награждал старец за все время нашего знакомства, что я сразу растаял словно январский снег, который изредка выпадает и в Греции. Я разыскал фонарик и тяпку, для уничтожения «первого врага молитвы» и вышел к старцу, который был уже собран и подтянут как никогда.

– Идем! Твори про себя Иисусову молитву, понял?

– Я уверенно качнул головой в знак согласия, но неуверенно покачал в руках тяпкой. – Да, отче, но я не знаю, смогу ли я убить это животное?

– Животное?

– Да.

– Отец Вениамин серьезно задумался. – Будь это сосуд дьявольский или самостоятельная сила… животное, я, все равно, уничтожу ее. Оно омерзительно, так или иначе!

– Да, но…

– Никаких но! Иди прямо на ее дьявольское пение, но не упускай молитву, слышишь? Главное, обнаружить ее, а я уж сам позабочусь, чтобы оно замолчало на веки вечные. Не упускай молитву, слышишь?

– Я понял, геронта. – Мы вышли из кельи и, крадучись, пошли на кваканье бедной лягушки. Я читал про себя молитву, жалея своего старца, который воспылал ненавистью к какой-то бедной лягушке. Однако я еще не понял, что он имеет в виду, – какое-то конкретное существо, или же лягушек как вид.
Если он думает, что дьявол лишает его молитвы через лягушачье кваканье, то оставаться на этой келье не было больше смысла. Того и гляди, старец заставит избивать всех лягушек в округе, а местность, близ кельи, была достаточно сырая. Если же он разыскивает какое-то мифическое существо, типа дракона, единорога, левиафана или василиска, то, может быть, убив одну лягушку, он решит, что поразил самого дьявола и надолго успокоится.

– Тсс! – Отец Вениамин, принимая исключительные меры предосторожности, пробирался к колючему кустарнику, фонари мы пока не включали, чтобы не спугнуть земноводное.

Коля. – Произнес он едва слышным шепотом. – Заходи слева, оно здесь. Как только я включу фонарь, включи и ты свой. Главное не упустить чудовище. Предельное внимание, Коля, я надеюсь на тебя. Я захожу с центра, ударю ей в лоб. – Он забрал у меня тяпку, и мы стали медленно окружать квакушку.

Наконец, словно некое затишье перед бурей, наступила полная тишина, в которой громко звучало соло бедной зеленой лягушки. Я, с содроганием сердца, представил, как старец бьет по маленькому беззащитному существу, тяпкой для прополки кабачков, и нервно затрясся. Убийство лягушки, которое освободило бы больной дух старца, легло бы кровавым пятном на мою совесть. Могу ли я, без ущерба для собственной души, потакать чудовищным причудам старца? Эта затянувшаяся пауза, перед предполагаемой гибелью лягушки, была для меня моментом истины. Я, поколебавшись несколько секунд, резко включил фонарь и зашипел, желая спугнуть бестию и спасти, тем самым, ее жалкую жизнь, а свою совесть от бесовского поругания. – Кшш, кшш!
– Старец завопил. – Безумец, ты что делаешь?! Какое помрачение, помоги тебе Господь! – Он также включил свой фонарь и направил его в терновник. Луч света осветил большой валун, на котором, как ни в чем ни бывало, сидела крупная зеленая лягушка. Тварь и не думала никуда убегать. Словно не замечая нашего присутствия, она продолжала квакать, надувая на шее зеленый пузырь. Её передние лапки были скрещены вместе, задние – расслаблены, а не напряжены для прыжка. Размером земноводное было, примерно, с половину ладони старца, который уже хищно склонился над животным, занеся над ней свою большую руку, для того, чтобы прихлопнуть бедолажку.

– Отец Вениамин, опомнитесь! Что вы делаете? – Я умоляюще обратился к старцу. – Не безумствуйте, вспомните ваше призвание и чин. Не позорьте вашу схиму. Как вы можете питать столь великую злобу к этому бессловесному существу?

– Ха-ха-ха! – Старец, запрокинув голову, рассмеялся вновь раскатистым густым смехом. Сейчас он был похож на одного прельщенного монаха, которого не так давно удалили со Святой горы. Тот монах так же безумно смеялся и утверждал, что вымолил Иуду из ада. Неужели мой бедный старец тоже в прелести? Все указывало на то. Старый монах, насмеявшись вдоволь, ласково посмотрел на меня. – Видишь, Коля? Оно даже не боится нас. – Отец Вениамин ткнул пальцем в сторону невозмутимого создания. – Ты когда-нибудь видел, чтобы лягушки так себя вели? Николай, прозри, наконец, – оно нас совершенно не боится. Ни капли! Оно не верит, что мы сможем уничтожить его.

– На самом деле, это было действительно странно – «первый враг молитвы» сосредоточенно квакал, совершенно не замечая нашего агрессивного присутствия, как будто лягушка совершенно не имела присущего всякому земнородному инстинкта самосохранения. Но, быть может, «оно» находилось просто в состоянии шока, вызванного нашим неожиданным появлением и обилием света в ночи. – Отец Вениамин, животное просто испугалось нас и ничего больше. Даже я вас сейчас боюсь.

– Сын мой! Если бы оно нас боялось, то не квакало бы так спокойно, с таким презрением, как будто нас вообще не существует. – Старец занес над лягушкой тяпку. – Но я прекращу эти дьявольские литания, раз и навсегда.

– О! Умоляю вас, прекратите это безумие.

– Старец, который мыслил, что это никто иной, как я – сумасшедший, лишь улыбался и покачивал тяпкой, как хороший хоккеист клюшкой. Того и гляди завопит сейчас. – Гол!

– О, рассадник зла, демон, таящийся под маской невинности! Ты можешь ввести в заблуждение целый мир, но не меня. Из глубины своей души я поражаю твой образ! Будь проклят дьявол и его зеленый истукан! Получай же, бестия!
Я закрыл глаза, не желая видеть убийство невинной твари,  и решил покинуть келью немедленно, не дожидаясь утра.

… И тут, когда наша охота почти завершилась, произошло нечто настолько противоречащее здравому смыслу, что одинаково выбило из колеи, как старца, так и меня самого и заставило нас более минуты стоять в совершенном безмолвии с открытыми ртами.

Лягушка, за мгновение перед сокрушающим ударом тяпкой, проквакала чистым, человеческим, если можно так выразиться, голосом. – Аллилуйя.

Конечно, я читал в патериках нечто подобное, но не думал вот так услышать это самому. Если я был бы один, то подумал б, что это слуховая галлюцинация от недосыпания и плохого питания, а паче всего от психического переутомления, вызванного постоянными нападками и оскорблениями старца. Но ведь отец Вениамин тоже пребывал в изумлении, едва ль не большем, чем я сам. Лягушка тем временем возвратилась в свой чин земноводных и, проворно оттолкнувшись задними лапками от валуна, скрылась в кустарнике.

Через минуту придя в себя ошеломленный старец скорбно посмотрел на меня. – Какой безумный, оказывается я старик, Николай! Ведь написано же в писании: всякое дыхание да хвалит Господа. – Казалось, что он сейчас заплачет от переполнившей его сердце скорби. – Оно ведь просто прославляло своего Создателя, а я злобствовал на неё. Оно… она безгрешная тварь Божья, а дьявол столько лет учил меня ненавидеть ее! Пятнадцать лет я думал, что служу и молюсь Богу, а это она молилась… лягушка. – Отец Вениамин схватился руками за голову и медленно осел на этот валун. Я впервые видел его таким. Он был безутешным и сидел бы так на валуне неопределенно долгое время, если бы я не взял его под руки и не отвел на келью.

После этого случая, старец сильно смирился. Конечно, мне доставалось от него регулярно и много, но оскорблений было уже гораздо меньше, чем раньше, и за наиболее резкие слова, отец Вениамин, когда отходил от гнева, даже просил у меня прощения. Он благословил, до времени, никому не говорить об этом случае, и я молчал до сих пор.

Старец же взял себе поговорку, читать под нос, вместо Иисусовой молитвы, стих псалмопевца, что запал ему в душу: всякое дыхание да хвалит Господа. Правда, у него появилась и другая крайность, которая, конечно, не несла такого вреда, как первая, – ненависть к лягушке. Теперь отец Вениамин начал сверять с ее кваканьем время нашей молитвы.

Если в старые добрые времена большинство обителей и келий Святой горы жило по византийскому времени и монахи начинали повечерье с заходом солнца, то теперь мы сверяли свое время с кваканьем лягушки, как по солнцу. Единственное отличие было в том, что она будила нас на полунощницу, а не на повечерие. Если, в какой-нибудь день, земноводное почему-то молчало, мы начинали полунощницу с рассветом.

Старец как бы таким своим необычным поведением просил прощения у лягушки за свою многолетнюю застарелую злобу и натурально отсекал перед ней свою волю, как перед своим старцем.

Конечно, я внутренне посмеивался над чудачествами отца Вениамина, но, честно говоря, меня удивляла такая его искренность, как в ненависти, так и в покаянии. За одно это я возлюбил и зауважал своего старца.

Когда он считал  лягушку сосудом ненависти, не было ничего сильней его гнева. Когда же он прозрел и понял, что всякое дыхание да хвалит Господа, отец Вениамин стал искренне пытаться загладить свою вину, не опасаясь, что его будут считать за безумца.

Я же сам, конечно, не только благодарил Бога за подобное вразумление, но и с того дня смотрел внимательней под ноги, чтобы ненароком не наступить на какую-нибудь тварь Божью.

Блог автора